Хроники любви

Я начала вести тетрадь под названием “Как выжить в условиях дикой природы”.

18. Мама никогда не переставала любить моего отца

Ее любовь к нему осталась такой же живой, как в то лето, когда они познакомились. Но ради этого ей пришлось отвернуться от жизни. Иногда мама целыми днями обходится только водой и воздухом. Из всех сложных форм жизни она единственная на такое способна, в ее честь стоило бы назвать какой-нибудь новый биологический вид. Скульптор и художник Альберто Джакометти говорил, что порой, чтобы хорошо изобразить голову, приходится отказываться от всей фигуры (мне рассказал об этом дядя Джулиан). Чтобы нарисовать лист, приходится жертвовать всем пейзажем. Сначала может показаться, что ты ограничиваешь себя, но спустя какое-то время понимаешь, что с помощью одной лишь крошечной детали можно гораздо точнее передать ощущение Вселенной, чем если пытаться нарисовать все небо целиком.

Мама выбрала не лист и не голову. Она выбрала моего отца и, чтобы быть верной одному чувству, пожертвовала всем миром.

19. Стена словарей между моей матерью и миром становится выше с каждым годом

Иногда страницы словарей выпадали и собирались у ее ног: шпага, шпагат, шпак, шпала, шпалера, шпана, шпаргалка, шпат – как лепестки огромного цветка. Когда я была маленькой, то думала, что листы на полу – это слова, которые она потеряла и больше никогда не сможет произнести, и я пыталась вставлять их обратно на место, боясь, что иначе мама рано или поздно онемеет.

20. С тех пор как умер мой отец, моя мать только два раза ходила на свидания

Первое случилось пять лет назад, когда мне было десять лет, это был толстый англичанин, редактор одного из издательств, которые публикуют ее переводы. На левом мизинце он носил кольцо с родовым гербом, может его собственным, а может, и нет. Говоря о себе, он взмахивал этой рукой. По ходу разговора выяснилось, что мама и этот человек, Лайл, учились в Оксфорде в одно и то же время. По случаю такого совпадения он пригласил ее на свидание. Множество мужчин звали мою маму на свидание, но она всегда говорила “нет”. Но на этот раз почему-то согласилась. В субботу вечером она вышла в гостиную; ее волосы были уложены в высокую прическу, на ней была красная шаль, которую мой отец купил ей в Перу. “Как я выгляжу?” – спросила она. Она выглядела прекрасно, но мне почему-то казалось, что она не должна надевать эту шаль, что так нечестно. Я не успела ничего ей сказать, в этот момент в дверях, тяжело дыша, появился Лайл. Он удобно устроился на диване. Я спросила, знает ли он что-нибудь о выживании в условиях дикой природы, и он сказал: “Безусловно”. Я спросила его, знает ли он, чем отличается болиголов от дикой моркови, и он выдал мне подробный отчет о последних минутах Оксфордской регаты, во время которой его лодка вырвалась вперед к победе в оставшиеся три секунды. “Обалдеть”, – сказала я тоном, который тянул на саркастический. Лайл еще с удовольствием вспомнил, как плавал на плоскодонке по реке Червелл. Мама сказала, что она в этом не разбирается, потому что сама ни разу там не плавала. Да уж, подумала я.

После их ухода я смотрела телепередачу об альбатросах в Антарктике: они могут годами не ступать на землю, спать на лету, в небе, пить морскую воду, а потом плакать солеными слезами и возвращаться год за годом на прежние места, растя детей с тем же партнером. Я, должно быть, уснула, потому что, когда раздался скрежет маминого ключа в замке, было уже около часа ночи. Несколько прядей выбились из прически и упали ей на шею, тушь была размазана, но, когда я спросила ее, как все прошло, она сказала, что знавала орангутанов, разговаривать с которыми было интереснее.

Примерно год спустя Птица сломал кисть руки, пытаясь спрыгнуть с балкона наших соседей, и высокий сутулый доктор, который осматривал его в медицинском кабинете, пригласил маму на свидание. Может быть, оттого, что он заставил Птицу улыбаться, хотя рука у того была неестественно вывернута, мама во второй раз после смерти отца сказала “да”. Доктора звали Генри Лавендер, и я считала, что его имя предвещает что-то хорошее (Альма Лавендер!). Когда зазвонил звонок, Птица сбежал вниз по лестнице голышом, в одном гипсе, поставил That’s Amore на проигрывателе и умчался обратно наверх. Мать спустилась по лестнице, на этот раз без красной шали, и сняла иглу с пластинки. Пока пластинка беззвучно вращалась, Генри Лавендер вошел, взял бокал холодного белого вина и рассказал нам о своей коллекции морских ракушек, многие из которых он добыл сам во время поездок на Филиппины. Я представила себе наше совместное будущее, в котором он брал бы нас в подводные путешествия и мы вчетвером улыбались бы друг другу сквозь маски под водой. На следующее утро я спросила маму, как все прошло. Она сказала, что он очень милый человек. Я восприняла это как хорошую новость, но днем, когда Генри Лавендер позвонил, мама была в супермаркете, и она ему не перезвонила. Через два дня он предпринял еще одну попытку. На этот раз мама одевалась, чтобы идти на прогулку в парк. Я сказала: “Ты не собираешься ему перезванивать, да?” И она ответила: “Не собираюсь”. Когда Генри Лавендер позвонил в третий раз, она была занята чтением и время от времени восхищенно восклицала, что автору должны посмертно дать Нобелевскую премию. Мама вечно раздает посмертные нобелевки. Я выскользнула на кухню с телефонной трубкой. “Доктор Лавендер?” – сказала я. А потом объяснила ему, что, по-моему, маме он действительно понравился и нормальный человек на ее месте охотно поговорил бы с ним или даже пошел бы еще на одно свидание, но я знала свою маму одиннадцать с половиной лет, и она никогда не делала ничего нормального.

21. Она просто не встретила подходящего человека

И то, что она целыми днями сидела дома в пижаме и переводила книги, написанные всякими мертвыми авторами, делу не помогало. Иногда она застревала на каком-то предложении на несколько часов и ходила вокруг него кругами, словно собака с костью, а потом мчалась к своему столу с воплем “Есть!”, чтобы выкопать ямку и зарыть кость.

Я решила взять дело в свои руки. Однажды к нам в шестой класс пришел проводить беседу ветеринар по имени доктор Туччи. У него был приятный голос и зеленый попугай по кличке Гордо, который уныло смотрел в окно, сидя у него на плече. Еще у доктора были игуана, два хорька, черепаха, три лягушки, утка со сломанным крылом и удав по имени Махатма, который недавно сменил кожу. У себя на заднем дворе он держал двух лам. После урока, пока все остальные щупали Махатму, я спросила, женат ли доктор, и, когда он удивленно ответил “нет”, попросила у него визитку. На ней была нарисована обезьяна, и несколько ребят сразу оставили в покое змею и тоже начали клянчить себе визитки.

Ночью я нашла хорошую фотографию мамы в купальнике, чтобы послать доктору Фрэнку Туччи с приложением списка лучших черт маминого характера. В списке значились высокие умственные способности, любовь к чтению, привлекательность (смотри фото), чувство юмора. Птица посмотрел список и, подумав немного, предложил добавить самоуверенность – слово, которому я его научила, – и упрямство. Я сказала, вряд ли это ее лучшие или даже просто хорошие черты. Птица сказал, если эти качества будут в списке, то они будут выглядеть хорошими, и еще: если доктор Туччи согласится встретиться с ней, он уже будет ко всему подготовлен. Тогда этот аргумент показался мне резонным, так что я добавила в перечень самоуверенность и упрямство. Внизу я написала наш номер телефона. Потом отправила все это по почте.

Прошла неделя, а он все не звонил. Прошло еще три дня, и я уже подумала, что, наверное, не следовало вписывать самоуверенность и упрямство.

На следующий день зазвонил телефон, и я услышала, как мама говорит: “Какой Фрэнк?” Последовала долгая пауза. “Простите?” Опять пауза. Потом она истерически расхохоталась. Повесив трубку, она зашла ко мне в комнату. “И что это было?” – невинным тоном спросила я. “Где?” – откликнулась мама еще невиннее. “Ну, кто сейчас звонил?” – сказала я. “А, ты про это, – отозвалась она. – Надеюсь, ты не возражаешь – я устроила двойное свидание: я с заклинателем змей, а ты с Германом Купером”.

Герман Купер – восьмиклассник из нашего квартала; жуткий тип, называет всех пенисами и весело гогочет при виде огромных яиц соседской собаки.

“Да я лучше вылижу тротуар”, – сказала я.

22. В тот год я сорок два дня подряд носила не снимая отцовский свитер

На двенадцатый день, когда я прошла по коридору мимо Шэрон Ньюмен и ее друзей, Шэрон сказала: “Что за отвратительный свитер!” “Иди поешь болиголова”, – подумала я и решила носить папин свитер до конца своих дней. Я проносила его почти до конца учебного года. Свитер был из шерсти альпаки, и к середине мая в нем стало невыносимо жарко. Мама думала, что это запоздалое проявление моего горя. А я вовсе не пыталась поставить какой-то рекорд. Мне просто нравилось ощущение от этого свитера.

23. Фотография отца висит над маминым столом

Пару раз, проходя мимо двери, я слышала, как она разговаривает с этой фотографией. Мама одинока, даже когда мы рядом, но иногда я думаю о том, что с ней станет, когда я вырасту и уеду жить своей жизнью, и у меня живот начинает болеть. А иногда мне кажется, что я никогда не смогу ее оставить.

24. Все друзья, которые у меня были, исчезли

В день, когда мне исполнилось четырнадцать, Птица разбудил меня, прыгнув мне на кровать и запев For She’s a Jolly good Fellow. Он подарил мне растаявшую плитку шоколада “Хершис” и красную шерстяную шапку, которую раздобыл в бюро находок. Я сняла с шапки кудрявый светлый волосок и носила ее весь день. Мама подарила мне анорак, испытанный Тенцигом Норгеем из племени шерпа, который поднялся на Эверест с сэром Эдмундом Хиллари, а еще старый кожаный летный шлем вроде того, что носил мой кумир Антуан де Сент-Экзюпери. Отец прочел мне “Маленького принца”, когда мне было шесть лет, и рассказал, что Сент-Экзюпери был замечательным летчиком и рисковал жизнью, чтобы проложить почтовые маршруты в отдаленные точки земного шара. В конце концов его сбил немецкий истребитель, и он вместе с самолетом пропал без вести в Средиземном море.

Кроме куртки и шапки мама подарила мне книгу какого-то Дэниела Элдриджа, который, как она сказала, заслужил бы Нобелевскую премию, если бы ее давали палеонтологам.

– Он умер? – спросила я.

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто так, – ответила я.

Птица спросил, что такое палеонтолог, и мама ответила, что, если он возьмет полный иллюстрированный путеводитель по музею Метрополитен, разорвет его на тысячи маленьких клочков, развеет их по ветру со ступенек музея, подождет несколько недель, вернется и прочешет Пятую авеню и Центральный парк в поисках как можно большего количества уцелевших кусков, а потом попытается реконструировать по этим обрывкам историю живописи, включая школы, стили, жанры и имена художников, это будет то же самое, чем занимаются палеонтологи. Только они изучают окаменелости, чтобы определить происхождение и эволюцию жизни. В четырнадцать лет пора бы уже знать, где и как зародилась жизнь, сказала мама. Негоже жить вот так, не представляя, как все началось. Потом, мимоходом, будто это вовсе не самое важное, она сказала, что эта книга папина. Птица подбежал потрогать обложку.

Книжка называлась “Жизнь, какой мы ее не знаем”. Сзади на обложке имелась фотография Элдриджа. У него были темные глаза с густыми ресницами и борода, и он держал окаменелость жуткой на вид рыбы. Ниже было написано, что он профессор Колумбийского университета. Той ночью я начала читать книгу. Я думала, вдруг папа что-то написал на полях, но там ничего не было. Единственный след от него – это его имя, подписанное с внутренней стороны обложки. Книга была о том, как Элдридж и еще какие-то ученые спустились на дно океана в батискафе и обнаружили трещины на стыках тектонических плит, из которых вырываются насыщенные минералами газы, достигая температуры 700 градусов. До этого ученые думали, что океанское дно – пустыня со скудной жизнью или вообще безжизненное пространство. А Элдридж и его коллеги в лучах прожекторов своего батискафа наблюдали сотни организмов, которых никто никогда раньше не видел, – целая экосистема, и очень древняя, как они поняли. Они назвали ее “темной биосферой”. Там было много таких трещин, и довольно скоро ученые выяснили, что на камнях вокруг отверстий живут микроорганизмы, хотя там такая температура, при которой плавится свинец. Когда они подняли некоторые образцы на поверхность, от них пахло тухлыми яйцами. Ученые поняли, что эти странные организмы существуют в атмосфере сероводорода, который выбрасывается через трещины, и выдыхают серу, так же как растения на Земле производят кислород. Из книги доктора Элдриджа следовало, что ученые нашли не что иное, как возможность взглянуть на химический путь развития организмов, который миллиарды лет назад лег в основу процесса эволюции.

Теория эволюции так красива и печальна. С того времени, как на Земле зародилась жизнь, существовало от пяти до пятидесяти миллиардов разных видов организмов, а сейчас из них осталось всего от пяти до пятидесяти миллионов. Иначе говоря, девяносто девять и девять десятых процента всех живых существ, когда-либо обитавших на Земле, вымерли.

25. Мой брат – мессия

Ночью, когда я лежала и читала, пришел Птица и забрался ко мне в постель. Он был слишком маленьким для своих одиннадцати с половиной лет. Птица прижал к моей ноге свои маленькие холодные ступни. “Расскажи мне что-нибудь о папе”, – прошептал он. “Ты забыл подстричь ногти на ногах”, – ответила я. Он стал мять пальцами ног мои голени. “Ну пожалуйста”, – сказал он умоляюще. Я хотела что-нибудь вспомнить, но все, что приходило в голову, я и так уже тысячу раз ему рассказывала, так что пришлось сочинять на ходу. “Он был хорошим скалолазом, – сказала я. – Однажды он взобрался на скалу, которая была высотой, ну, двести футов. Где-то в Негеве, кажется”. Птица горячо дышал мне в шею. “Масада[13], что ли?” – спросил он. “Наверное, – сказала я. – Ему просто нравилось. Такое у него было хобби”. – “А он любил танцевать?” – спросил Птица. Я понятия не имела, любил ли он танцевать, но сказала: “Очень любил. Он даже танго умел танцевать. Он этому в Буэнос-Айресе научился. Они с мамой все время танцевали. Он отодвигал кофейный столик к стене, и они кружились по всей комнате. Он поднимал ее, опускал и пел ей на ухо”. – “А я там был?” – “Конечно, был, – сказала я. – Он тебя подбрасывал в воздух и ловил”. – “А он не боялся меня уронить?” – “Он знал, что не уронит”. – “А как он меня называл?” – “По-разному. Приятель, Малыш, Коротышка”. Я выдумывала все это на ходу. Птица, похоже, был не особо доволен. “Иуда Маккавей, – сказала я. – Просто Маккавей. Мак”. – “А как он называл меня чаще всего?” – “По-моему, Эммануил. – Я изобразила задумчивость. – Нет, подожди. Манни. Он обычно звал тебя Манни”. – “Манни, – сказал Птица, будто пробуя слово на вкус. Он плотнее прижался ко мне. – Я хочу открыть тебе секрет, – прошептал он, – в честь твоего дня рождения”. – “Какой секрет?” – “Сначала дай слово, что поверишь мне”. – “Хорошо”. – “Скажи «обещаю»”. – “Обещаю”. Он сделал глубокий вдох: “Кажется, я ламедвовник[14]”. – “Кто?” – “Один из ламедвовников, – прошептал он, – тридцати шести праведников”. – “Каких еще тридцати шести праведников?” – “Тех, от которых зависит существование мира”. – “А, этих. Не будь…” – “Ты обещала”, – сказал Птица. Я промолчала. “Их всегда тридцать шесть, в любую эпоху, – прошептал он. – Никто не знает, кто они. Только их молитвы достигают уха Господа. Так говорит мистер Гольдштейн”. – “И ты думаешь, что ты, возможно, один из них, – сказала я. – А что еще говорит мистер Гольдштейн?” – “Он говорит, что Мессия будет одним из ламедвовников. В каждом поколении есть один человек, который способен стать Мессией. Может, он им станет, а может, и нет. Может быть, мир готов для его прихода, а может быть, нет. Вот и все”. Я лежала в темноте, пытаясь решить, как правильно ему ответить. У меня разболелся живот.

26. Ситуация становилась критической

В следующую субботу я положила “Жизнь, какой мы ее не знаем” в рюкзак и поехала на метро в Колумбийский университет. Бродила по кампусу сорок пять минут, пока не нашла в здании естественных наук кабинет доктора Элдриджа. Когда я пришла туда, секретарь, который как раз обедал, сказал, что доктора Элдриджа нет на месте. Я сказала, что подожду, а он сказал, может, мне лучше приехать в другой раз, потому что доктора Элдриджа не будет несколько часов. Ничего, ответила я, могу подождать. Он стал есть дальше. Ожидая, я прочитала номер журнала “Ископаемое”. Потом спросила секретаря, который громко смеялся над чем-то у себя в компьютере, как он считает, скоро ли вернется доктор Элдридж. Он перестал смеяться и посмотрел на меня так, как будто я только что испортила ему лучшее мгновение жизни. Я вернулась на свое место и прочитала номер “Палеонтологии сегодня”.

Мне захотелось есть, пришлось спуститься в холл и купить в автомате упаковку печенья “Девил Догс”. Потом я уснула. Когда проснулась, секретаря не было. Дверь офиса Элдриджа была открыта, горел свет. Внутри очень старый человек с седыми волосами стоял рядом со шкафом под плакатом, на котором было написано: “И так спонтанно самозародились первые частички жизни на Земле. Эразм Дарвин[15]”.

– Ну, если честно, о таком варианте я не думал, – сказал старик в телефонную трубку. – Сомневаюсь, что он вообще захочет подавать заявление. Как бы там ни было, думаю, у нас уже есть нужный человек. Мне нужно переговорить с департаментом, но пока все идет хорошо.

Он увидел, что я стою в дверях, и жестом показал, что сейчас освободится. Я уже собиралась сказать, что все в порядке, я жду доктора Элдриджа, но он отвернулся и пристально посмотрел в окно.

– Хорошо, рад это слышать. Мне пора. Тогда все отлично. Все замечательно. Тогда пока.

Он повернулся ко мне.

– Прошу прощения, – сказал он. – Чем могу помочь?

Я почесала руку, заметила, что у меня грязные ногти, и спросила:

– Простите, вы не доктор Элдридж?

– Да, это я, – ответил он.

У меня упало сердце. С тех пор как была сделана фотография на книге, прошло, должно быть, лет тридцать. Нетрудно было понять, что он не сможет помочь мне в том деле, ради которого я пришла, потому что, даже если ему и полагалась Нобелевская премия как величайшему палеонтологу, он, несомненно, заслужил ее еще и как старейший палеонтолог.

Я не знала, что сказать.

– Я читала вашу книгу. – Больше мне ничего не пришло в голову. – И подумываю, не стать ли палеонтологом.

– Ну зачем же так обреченно? – ответил он.

27. Вот чего я точно не стану делать, когда вырасту

Я не влюблюсь, не брошу колледж, не буду питаться только водой и воздухом, для меня не придумают отдельный биологический вид и я не разрушу собственную жизнь. Когда я была маленькой, у мамы иногда появлялся в глазах особенный блеск, и она говорила: “Придет день, и ты влюбишься”. Мне все хотелось ответить, хотя я так этого и не сделала: “Да ни за что, пусть я даже миллион лет проживу”.

Я только раз в жизни целовалась с мальчиком – с Мишей Шкловски. Его научила двоюродная сестра в России, там он жил, пока не переехал в Бруклин, а он научил меня. “Поменьше работай языком” – вот и все, что он сказал.

28. Много что может изменить вашу жизнь, например письмо

Прошло пять месяцев, и я почти бросила искать человека, который бы сделал маму счастливой. Тут все и случилось: в середине февраля маме пришло в синем конверте авиапочты письмо из Венеции, которое переслал ей издатель. Птица первым увидел письмо и принес его маме, чтобы выпросить марки. Мы все были на кухне. Она открыла конверт и стоя прочитала.

Потом прочитала во второй раз, уже сидя.

– Это поразительно, – сказала она.

– Что? – спросила я.

– Кто-то написал мне о “Хрониках любви”. О книге, в честь которой мы тебя назвали.

Она прочитала нам письмо вслух.

Дорогая миссис Зингер!

Я только что дочитал Ваш перевод стихов Никанора Парры[16], который, как Вы говорите, “носил на лацкане маленького русского космонавта, а в карманах – письма женщины, которая ушла от него к другому”. Книга лежит рядом со мной на столе в моей комнате в пансионе, окна которого выходят на Большой Канал. Я не знаю, что сказать о ней, разве что упомянуть, что она оказала на меня такое воздействие, какого ждешь каждый раз, когда открываешь книгу. Понимаете, она каким-то образом меня изменила, я не могу это описать. Но дело в другом. Сказать по правде, я пишу не затем, чтобы поблагодарить Вас, а чтобы обратиться к Вам с предложением, которое может показаться весьма странным. Во вступлении Вы мельком упомянули малоизвестного автора Цви Литвинова, который в 1941 году бежал из Польши в Чили и единственная опубликованная книга которого, написанная на испанском языке, называется “Хроники любви”. Хотелось бы знать, не согласитесь ли Вы перевести ее? Это будет только для моего личного пользования; я не собираюсь публиковать этот перевод, все права будут Вашими, если Вы захотите опубликовать его сами. Я готов заплатить любую сумму, которую Вы сочтете достойной платой за эту работу. Мне всегда неловко затрагивать финансовые темы. Скажем, 100 000 долларов? Если эта сумма кажется Вам слишком скромной, пожалуйста, скажите прямо.

Я пытаюсь угадать, что Вы ответите, когда прочитаете это письмо – ему еще предстоит провести неделю-другую в этой лагуне, потом месяц вращаться в хаосе итальянской почтовой системы, пока наконец оно не пересечет Атлантику и не будет передано в почтовую службу США, где его положат в мешок, который почтальон погрузит на свою тележку и, в дождь или снег, придет и бросит письмо в прорезь Вашей двери; там оно упадет на пол, ожидая, когда Вы поднимете его. И, представив себе все это, я готов к худшему, к тому, что Вы примете меня за ненормального. Но, может быть, все будет не так. Может быть, если я скажу Вам, что очень давно, когда я уже засыпал, мне прочитали вслух несколько страниц из этой книги и что спустя все эти годы я не забыл ту ночь и те страницы, Вы поймете меня.

Буду благодарен, если Вы пошлете мне свой ответ сюда, по указанному адресу. В случае если к тому времени, как его доставят, я уже уеду, консьерж переправит его мне.

С нетерпением жду ответа,

Ваш Джейкоб Маркус.

Я подумала: “Обалдеть!” Просто не могла поверить, что нам так повезло. Я уже прикинула, не написать ли мне самой Джейкобу Маркусу, как бы по поводу того, что это Сент-Экзюпери проложил в 1929 году последний южный отрезок почтового пути в Южную Америку, до самого конца континента. Джейкоб Маркус, похоже, интересовался почтой, а мама однажды заметила, что отчасти именно благодаря отваге Сент-Экзюпери Цви Литвинов, автор “Хроник любви”, сумел потом получить последние письма от семьи и друзей из Польши. В конце письма я бы мимоходом добавила, что мама не замужем. Но потом я подумала и поняла, что она может про это узнать и испортить все, что так хорошо начиналось даже без моего вмешательства. Сто тысяч долларов – это большие деньги. Но я не сомневалась, что, даже если бы Джейкоб предложил ей за перевод сущие копейки, мама все равно бы согласилась.

29. Мама часто читала мне “хроники любви”

“Может, первой женщиной и была Ева, но первой девочкой всегда будет Альма”, – говорила она, сидя у моей кровати и держа на коленях испанскую книгу. Мне тогда было четыре или пять лет, папа еще не заболел, и книгу еще не убрали на полку.

Когда ты увидел ее в первый раз, тебе было, наверное, десять. Она стояла в солнечном свете и чесала ногу. Или чертила буквы палкой на пыльной земле. Ее дергали за волосы. Или она дергала кого-нибудь за волосы. И часть тебя тянулась к ней, а часть сопротивлялась, – хотела покататься на велосипеде, пнуть ногой камень, заняться чем-то привычным и простым. С каждым вдохом тебя одновременно переполняла сила мужчины и жалость к себе, так что ты чувствовал себя маленьким и обиженным. Одна половина тебя думала: “Пожалуйста, не смотри на меня. Если ты не будешь смотреть, я смогу отвернуться и уйти”. А другая молила: “Взгляни на меня”.

Ты помнишь первый раз, когда увидел Альму, но помнишь и последний. Она качала головой. Или исчезала на другом конце поля. Или в твоем окне. “Вернись, Альма! – кричал ты. – Вернись! Вернись!”

Но она не вернулась.

И ты, хотя тогда был уже взрослым, чувствовал себя потерянным, как ребенок. Твоя гордость была уязвлена, но ты чувствовал себя огромным, как твоя любовь к ней. Она ушла, и осталось только место, где ты врос в нее, как дерево в ограду.

Долгое время была только пустота. Возможно, годы. А потом, когда пустота наконец снова заполнилась, ты знал, что новая любовь к женщине была бы невозможна без Альмы. Если бы не любовь к ней, то этой пустоты никогда не было бы и не было бы потребности заполнить ее.

Конечно, иногда мальчик, о котором идет речь, так и не перестает что есть мочи звать Альму. Объявляет голодовку. Просит. Наполняет книгу своей любовью. Продолжает и продолжает, так что ей остается только вернуться. Каждый раз, когда она пытается уйти, – ведь так нужно, – мальчик ее удерживает. Умоляет, как дурачок. И она, как бы часто и как бы далеко ни уходила, всегда возвращается, бесшумно появляясь у него за спиной, закрывая ему глаза руками, затмевая любую, что может прийти следом за ней.