Пропасть

– Австро-Венгрия ожидает ответа завтра, в субботу, до шести часов вечера, – заключил Грей и отложил документ в сторону.

– И каков, по вашему суждению, будет ответ сербов? – спросил премьер-министр.

– Вероятно, они сочтут за благо выполнить отдельные требования. Но не смогут согласиться на все. Ни одна страна не смогла бы.

– И что дальше?

– В худшем случае – вторжение Австро-Венгрии. Россия придет на помощь братьям-сербам. Германия объявит мобилизацию, чтобы противостоять русской угрозе. И когда это произойдет, Франция по условиям договора будет обязана оказать поддержку России. Коротко говоря, начнется всеобщая европейская война, каких не было со времен Наполеона.

– Чтобы прояснить ситуацию, – начал Ллойд Джордж. – Если дело дойдет до войны, мы ведь юридически не обязаны вставать на сторону Франции?

– Юридически – нет.

– Но Франция – наш союзник! – вспылил Уинстон. – Если она вступит в войну, как можем мы, при любых юридических тонкостях, сохранить честь, оставаясь нейтральными?

И тут тишину взорвали возмущенные крики: «Нет!», «Чепуха!». Руки в ужасе взметнулись вверх.

Премьер-министр оглядел стол и записал несколько имен. Немалая часть его работы заключалась в вычислениях. Он подсчитал, что добрая половина министров категорически выступала против любого британского вмешательства в войну. И решил быстро покончить с этим:

– Думаю, мы все должны согласиться с одним: общеевропейская война стала бы катастрофой. Поэтому наши ближайшие действия совершенно очевидны: приложить все силы, чтобы предотвратить войну.

– В этой связи я попросил германского посла зайти ко мне сегодня вечером и обсудить возможность создания посреднической группы, включающей нас, Германию, Францию и Италию, чтобы оказать давление на Австрию и Сербию и избежать конфликта, – сообщил Грей.

– Хорошо. А теперь я должен покинуть вас, чтобы сделать заявление. Тем временем предлагаю всем нам позаботиться о том, чтобы широкой публике не было сказано ничего такого, что могло бы вызвать всеобщую панику. Давайте действовать единым фронтом.

На этом он с облегчением завершил встречу.

Ему отчаянно не хватало свежего воздуха для просветления головы, и он решил пройти пешком полмили до палаты общин. Бóльшая часть членов кабинета министров поступила так же, поодиночке либо парами, спереди и сзади него, вытянувшись вдоль всего Уайтхолла. Уинстон пристроился рядом с ним.

– Знаете, может быть, новости не такие уж и плохие.

– Как так?

– Это отвлечет внимание от Ирландии и поставит в тупик тори. Вряд ли они смогут толкнуть нас на грань гражданской войны в тот момент, когда мир в Европе висит на волоске.

– Я бы не стал полагаться на это.

– Первый и Второй флоты все еще собраны вместе в Портленде после летнего смотра. Я могу объявить, что мы так их и оставим, единой боевой силой, исключительно ради предосторожности, разумеется. Это может удержать Германию от вмешательства в конфликт.

Премьер-министру не понравилось, как это прозвучало, но логику он уловил, и таким образом определенно можно было оказать давление на тори.

– Скажите об этом Грею. Но мы должны действовать осторожно. Ставки очень высоки.

Он опустил голову, желая прекратить разговор, и через несколько мгновений Уинстон ускорил шаг и догнал Грея. Премьер-министр почти беспечно повертел в руках трость. «Вот она, наша партия войны», – подумал он.

В палату общин он вошел под вялые аплодисменты парламентариев-либералов. Кабинет министров тесной группой уселся на переднюю скамью рядом с ним. Их мрачность немедленно заметили, и по палате пробежал холодок. Премьер-министр посмотрел на Бонара Лоу, которого презирал за предательскую позицию по ирландскому вопросу. Взгляд у лидера тори был непривычно неуверенным. Возможно, он уже слышал об ультиматуме.

– Ваше заявление, премьер-министр, – сказал спикер.

Премьер-министр поднялся и коротко сообщил о провале переговоров и намерении правительства во вторник представить парламенту законопроект об ирландском самоуправлении. Бонар Лоу встал и поблагодарил его за выступление без дальнейших комментариев. Вот все и случилось: одно из его крупнейших поражений в парламенте. Это заняло не больше четырех минут.

Пока палата медленно пустела, он оставался на своем месте, наблюдая, как парламентарии расходятся на уик-энд. Пробыв премьер-министром шесть лет, он разочаровал больше людей, чем сумел продвинуть в политической карьере, и замечал, как смотрят на него собственные сторонники: кто-то заискивающе, кто-то завистливо, а кто-то и враждебно, но настоящих друзей среди них не было. Премьер-министр почувствовал внезапный приступ меланхолии, часто преследовавший его в минуты усталости. Он заставил себя подняться и прошел за креслом спикера в свой кабинет.

Премьер-министр сел за длинный стол, вокруг которого могли разместиться двадцать человек, и потянулся за листком бумаги. «О дорогая, милая Венеция, – подумал он, хотя и не решился написать эти слова, – как бы я хотел сейчас отправиться с тобой на обычную нашу пятничную прогулку».

Это черный день в моем календаре, в первую очередь потому, что «свет погас», и значит, все, на что я полагался, оказалось далеко от меня, и сейчас я похож на человека, которого отнесло прочь от спасательного круга.

Он писал очень быстро, воображая, будто она сидит рядом с ним в этой комнате, и пересказывал ей события прошедшего дня: провал переговоров, австрийский ультиматум.

Мы находимся на вполне измеримом или вообразимом расстоянии от настоящего Армагеддона, который уменьшает всех этих ольстерских активистов и националистов до их истинных размеров. К счастью, нет никаких причин полагать, что мы должны быть в нем кем-то иным, кроме наблюдателей. Но от этого документа кровь стынет в жилах, правда? Любимая, как жаль, что я не могу рассказать тебе, какой опорой ты была и всегда будешь для меня. Я хочу знать, как прошла твоя поездка, встретила ли ты Гека и пингвина, какое платье ты наденешь сегодня вечером и кучу других вещей. Напиши подробно. Благослови тебя Господь, любовь моя!

Он надписал адрес на конверте и опустил в почтовый ящик в главном вестибюле. Затем, чувствуя одиночество и не придумав себе никакого лучшего занятия, направился через подземный переход под Вестминстерским дворцом в парикмахерскую. В этот поздний пятничный час она была в полном его распоряжении. Он сел в кресло перед зеркалом, разочаровался в своих попытках завязать разговор с вежливым, односложно отвечающим парикмахером и перешел к скучной процедуре стрижки. «Она будет рада», – подумал он. Несмотря на разразившийся кризис, премьер-министр не видел причин, мешающих ему приехать в Пенрос через восемь дней.

Поздним субботним утром он выехал на машине с Даунинг-стрит вместе с Артуром, или Оком, третьим по старшинству своим сыном. Премьер-министр был доволен, что с ним именно Ок, более приятный спутник, чем его братья-интеллектуалы. Артур бросил Оксфорд, так и не получив ученой степени, потом служил в гражданской компании в Судане, а теперь занимался какой-то торговлей с Аргентиной. Милый Ок… Можно было уверенно положиться на то, что он не станет говорить о Сербии. На ланч они отправились в отель «Скиндлс» в Мейденхеде с министром внутренних дел Реджи Маккенной и его женой Памелой, затем сыграли вчетвером в гольф в «Хантер-Комбе» в Хенли-он-Темс. Премьер-министр никогда не говорил о политике на поле для гольфа, шагая по пружинистой беркширской траве навстречу ветру. Он закатил пару приличных дальних ударов, и они выиграли у Маккенна со счетом 2:1, а потом поехали в маленький загородный домик Марго в Саттон-Кортни, неподалеку от Оксфорда, на давно запланированный семейный вечер.

Дом, носивший название «Пристань», вовсе не был величественным сооружением. Парадная дверь открывалась на деревенскую улицу. Но прямо за садом через цепь прудов и небольших озер протекала Темза, придавая дому особое очарование. Он был отреставрирован в стиле «арт энд крафт»[14]: голые кирпичные стены и ковры ручного плетения на лакированном паркете. У премьер-министра была здесь небольшая спальня со столом, заменявшая ему кабинет. Марго жила в перестроенном из амбара доме за пешеходным мостом через реку. Реймонд уже приехал, и Герберт, или Беб, – адвокат, желающий стать писателем, и старшая дочь Вайолет, которая сбежала по ступенькам крыльца, чтобы поцеловать отца.

Вечер был теплый. Двери в сад были подперты цветочными горшками, чтобы впустить ветерок. После шумного обеда, где он сидел во главе стола с привычным сдержанным благодушием, Реймонд и Беб отправились в сад играть в шахматы, а сам премьер-министр, прихватив бокал бренди, расположился в библиотеке, чтобы сыграть в бридж в паре с Вайолет против Марго и Ока. Мачеха и падчерица, по обыкновению, повздорили, сначала по причине невразумительных заказов, потом то ли из-за плохого освещения, то ли из-за сквозняка. Иногда ему казалось, что поладить с ними сложнее, чем утихомирить министров. Ок посмотрел на него через стол и подмигнул.

Чуть позже десяти вечера зазвонил телефон.

Премьер-министр закончил партию, дожидаясь, когда горничная ответит на звонок и позовет его. Потом отпил немного бренди и вышел в гостиную.

– Премьер-министр?

Это звонил Бонэм-Картер, его личный секретарь.

– Да, Бонги?

Он не знал, откуда взялось это детское прозвище, но оно его забавляло. Юношескому легкомыслию он отдавал предпочтение перед старческой церемонностью. Дети и друзья называли его Премьер. Он не возражал.

– Простите, что побеспокоил вас, сэр. Я звоню из кабинета, так как подумал, что вы хотели бы об этом знать… Только что пришла телеграмма из нашего посольства в Будапеште.

– Да?

– Австрийцы ознакомились с ответом сербов на их ультиматум и заявили, что, хотя те и приняли некоторые требования, этого недостаточно.

– Что ж, ничего удивительного. Не засиживайтесь допоздна. Дайте мне знать, если события будут развиваться.

Он вернулся к карточному столу.

– Что случилось? – спросила Марго.

– Ничего такого, чтобы потребовалось прерывать игру. Кажется, тебе сдавать.

Час спустя, незадолго до полуночи, телефон снова зазвонил.

– Прошу прощения, премьер-министр.

– Что на этот раз?

– Пришло сообщение, что австрийцы велели своим дипломатам покинуть Белград и начали призыв резервистов. Получена также телеграмма от посла в Сербии.

– Что в ней говорится?

– Объявлена мобилизация.

Повесив трубку, премьер-министр простоял какое-то время, уставившись в стену. Значит, началось! И все же это казалось невозможным, как будто откуда ни возьмись начался пожар и завитки дыма полезли в комнату из-под двери, но никто не сдвинулся с места, потому что не мог поверить. Весь ход событий, ужасных событий, мгновенно открылся перед ним с пугающей ясностью.

Когда он вернулся в библиотеку, из сада пришли Реймонд и Беб со своими сигарами, чтобы выяснить, в чем дело. Он посмотрел на сыновей, дорогих своих мальчиков в смокингах, молодых людей чуть старше тридцати лет, мужчин призывного возраста, о которых он обещал заботиться своей умирающей первой жене.

– Всё в порядке, Премьер? – спросил Реймонд.

– Ох, это всё чертовы проблемы на Балканах, – пробормотал он.

– На Балканах вечно проблемы, – бодро сказала Марго. – Нас это не касается. Давайте сыграем в другую игру.

Воскресное утро выдалось благословенно тихим. Он еще раз поиграл в гольф перед ланчем. Во второй половине дня к дому на своей новой яркой машине подъехал Бонги, прихвативший с Даунинг-стрит доверху полный красный футляр для дипломатической почты. Премьер-министр со вздохом принял его:

– Надеюсь, вы останетесь на обед?

– С удовольствием, сэр.

Тут в гостиную спустилась Вайолет и заявила, что забирает Бонги на прогулку. Секретарь вопросительно оглянулся на него.

– Да-да, ступайте. Я сам справлюсь.

Он отнес футляр в свою комнату на втором этаже, поставил на стол и понаблюдал в окно за тем, как Вайолет с Бонги шагают рука об руку через мостик на другую сторону реки: Бонги, стройный, серьезный, выглядевший старше своих лет из-за преждевременного облысения, и Вайолет, статная, с лебединой шеей, неожиданно красивая в свои без малого тридцать. С тех пор как умерла ее мать, из всех детей Вайолет была для него самой близкой. И теперь, глядя на дочь, он задумывался, не выйдет ли она со временем замуж за Бонги. Сам он не знал, как отнестись к такой перспективе, но Марго, несомненно, будет только рада выпроводить Вайолет из дома.

Он отвернулся от окна, сел за стол, открыл футляр и достал документы.

В основном это были машинописные копии телеграмм из Министерства иностранных дел, известные как «кляксы» из-за карбоновой бумаги, с помощью которой их копировали. На нижних копиях слова расплывались. Некоторые буквы зачастую превращались в чернильные пятна. Премьер-министру приходилось подносить листы к лампе, чтобы разобрать, что на них написано. Сверху было указано время отправки и время расшифровки в Лондоне. Первая телеграмма пришла в пятницу вечером долгим маршрутом от посла в Санкт-Петербурге:

МИНИСТР ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ ВЫРАЗИЛ НАДЕЖДУ, ЧТО ПРАВИТЕЛЬСТВО ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ЗАЯВИТ О СВОЕЙ СОЛИДАРНОСТИ С ФРАНЦИЕЙ И РОССИЕЙ. ОН ОХАРАКТЕРИЗОВАЛ ДЕЙСТВИЯ АВСТРИИ КАК БЕЗНРАВСТВЕННЫЕ И ПРОВОКАЦИОННЫЕ. ЕСЛИ РАЗРАЗИТСЯ ВОЙНА, МЫ РАНО ИЛИ ПОЗДНО ОКАЖЕМСЯ ВТЯНУТЫМИ В НЕЕ, НО ЕСЛИ С САМОГО НАЧАЛА НЕ ПРЕДПРИНЯТЬ СОВМЕСТНЫХ УСИЛИЙ С ФРАНЦИЕЙ И РОССИЕЙ, ТО ВЕРОЯТНОСТЬ ВОЙНЫ ЗНАЧИТЕЛЬНО ВОЗРАСТЕТ.

Другая телеграмма, от австрийского посла, была получена сегодня утром:

ВОЙНУ СЧИТАЮТ НЕИЗБЕЖНОЙ. В ВЕНЕ ГОСПОДСТВУЕТ БУРНЫЙ ЭНТУЗИАЗМ. РУССКОЕ ПОСОЛЬСТВО ОХРАНЯЮТ СОЛДАТЫ, ЧТОБЫ НЕ ДОПУСТИТЬ ПРОЯВЛЕНИЙ ВРАЖДЕБНОСТИ.

Два самых свежих сообщения пришли из Норвегии, где кайзер проводил отпуск в путешествии по фьордам:

ГЕРМАНСКИЙ ФЛОТ В СОСТАВЕ ДВАДЦАТИ ВОСЬМИ БОЛЬШИХ БОЕВЫХ КОРАБЛЕЙ МИНУВШЕЙ НОЧЬЮ ПОЛУЧИЛ ПРИКАЗ СОСРЕДОТОЧИТЬСЯ В ОПРЕДЕЛЕННОЙ ТОЧКЕ НОРВЕЖСКОГО ПОБЕРЕЖЬЯ.

И еще через полчаса:

В ШЕСТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА ИМПЕРАТОР ВИЛЬГЕЛЬМ ПОКИНУЛ БАЛЕСТРАНН И НАПРАВЛЯЕТСЯ ПРЯМИКОМ В КИЛЬ.

«По всей Европе, – подумал премьер-министр, – все сейчас занимают позиции и движутся в одном направлении – к пропасти».

Он достал из внутреннего кармана письмо, полученное от Венеции перед самым отъездом с Даунинг-стрит. Письмо, которое он уже перечитывал несколько раз, а теперь перечитал снова: Последние несколько месяцев с тобой были просто божественными… Он коснулся вербены, лежавшей на столе, размял ее между большим и указательным пальцем и вдохнул сладкий аромат. Представил лес в Пенросе, самого себя, идущего вместе с ней между деревьями и дальше по берегу моря. Как бы он хотел обо всем ей рассказать и объяснить, в каком напряжении постоянно находится, чтобы она посочувствовала ему! Он разложил документы, выбрал самые интересные и взялся за перо.

Моя милая, перед отъездом из Лондона…

И дальше, и дальше, страница за страницей, пока не пересказал ей все. А потом засомневался. Он и прежде пересылал ей кое-какую корреспонденцию, но, по сути, там не было ничего секретного. Впрочем, почему бы и нет?

Между тем никто не может с уверенностью сказать, что случится на востоке Европы. Вложенная в письмо телеграмма от нашего посла из Петербурга, кот. пришла в пятницу вечером, может тебя заинтересовать, поскольку показывает взгляд России на происходящее и то, как даже на этом этапе Россия пытается втянуть нас в конфликт…

Тонкие листы бумаги из Министерства иностранных дел были жалкой заменой вербены, но другого букета у премьер-министра не было. Что могло лучше доказать его любовь к ней, его зависимость от нее, его полное доверие к ее преданности и осторожности? Он вложил телеграмму в письмо и запечатал конверт.

Глава 7

В середине дня письмо премьер-министра забрали вместе с остальной деревенской почтой из почтового ящика в Саттон-Кортни и отвезли в фургоне на сортировочный пункт в Оксфорде, потом погрузили в поезд, отправившийся в Лондон незадолго до половины шестого и прибывший на место час спустя, снова отвезли в почтовый сортировочный центр Маунт-Плезант в Клеркенуэлле и доставили с десятиминутным запасом к Ирландскому почтовому экспрессу, отходившему каждый вечер с вокзала Юстон в 20:45. В 2:20 письмо прибыло в Холихед, и через несколько часов в понедельник утром, прямо перед завтраком, почтальон после долгой поездки на велосипеде привез его в Пенрос-Хаус, где Венеция уже ждала в холле, чтобы перехватить письмо и тайком отнести наверх к себе в спальню.

Едва вскрыв конверт и развернув таинственный, почти прозрачный лист бумаги, она почувствовала в нем нечто особенное, непохожее на обычные письма.

Срочно

От сэра Дж. Бьюкенена сэру Эдуарду Грею

Сегодня утром мне позвонил русский министр иностранных дел…

Венеция прервала чтение на первой же фразе.

Сначала она подумала, что премьер-министр перепутал официальную корреспонденцию с личной почтой. Но потом вернулась к письму и поняла, что он на самом деле хотел послать ей этот документ: Вложенная в письмо телеграмма… может тебя заинтересовать. Он часто показывал ей телеграммы во время послеобеденных поездок. Но никогда прежде не присылал их почтой.

Сидя на краешке кровати в тишине Пенрос-Хауса с письмом в одной руке, а другой машинально перебирая бусины ожерелья, она прочитала письмо целиком, поначалу вдохновленная возможностью заглянуть мельком в тайный мир высокой дипломатии, затем ошеломленная, а под конец и вовсе немного испуганная как самим содержанием, так и осознанием, что сейчас ни одна женщина во всей стране не знает столько о кризисе.

Она посидела еще пару минут, постигая смысл прочитанного, пока не вздрогнула от удара гонга, созывающего домочадцев на завтрак. Быстро сложила телеграмму и письмо, засунула их обратно в конверт, запихнула его в карман юбки и спустилась по лестнице.

Никто не поднял головы, когда она вошла. Все были погружены в чтение утренних газет: отец, мать, три старшие сестры и их мужья. Племянники завтракали наверху в детской и не должны были появиться раньше середины утра. Венеция подошла к большому столу, тянувшемуся через половину комнаты, присматриваясь к дюжине серебряных блюд с приправленным специями омаром и бараньими ребрышками, яйцами и почками, картофелем и черным пудингом, томатами и грибами, шипящими от жара тоненьких свечей, расставленных под ними.

Внезапно у нее пропал аппетит. Она налила себе чая и взяла с подставки тост, а слуга тут же забрал у нее чашку и тарелку и встал рядом, ожидая распоряжений. Венеция оглядела стол и указала на пустой стул возле матери. Проходя мимо нее, Венеция через плечо матери глянула на заголовки новостей в «Таймс»:

МИР ВЫШЕЛ ИЗ РАВНОВЕСИЯДИПЛОМАТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ РАЗОРВАНЫВОЕННАЯ ЛИХОРАДКА В ВЕНЕ

Взгляд зацепился за заголовок четвертой статьи:

ДЕЙСТВИЯ БРИТАНСКОГО ФЛОТА

Он ничего не рассказывал об этом в своем письме.

Венеция села и спросила, не обращаясь ни к кому конкретно:

– И какие же действия произвел наш флот?

Старший из зятьев Билл Гуденаф, капитан Королевского военного флота, не поднимая взгляда от газеты, сообщил:

– Вчера вечером Уинстон объявил, что собирает вместе Первый и Второй флоты в Портленде.

– Это важно?

– Это облегчает мобилизацию. Но не означает, что мы собираемся вступать в войну.

– А зачем нам нужно облегчать мобилизацию, если мы не собираемся вступать в войну?

– Чисто из предосторожности. Не стоит беспокоиться, – сказал он и продолжил чтение.

Стэнли не были потомственными военными, и родителей Венеции немного смущало, что три старшие дочери вышли замуж за офицеров. Сорокалетняя Маргарет – за Билла, Сильвия – за майора Энтони Хенли из Военного министерства, а Бланш – за Эрика Пирс-Сероколда, коменданта военного училища в Камберли. Намазывая тост маслом, Венеция изучала их лица. Эти крупные, здоровые, усатые мужчины сидели вокруг стола, откинувшись на спинку стула, и, казалось, думали только о предстоящем безмятежном дне на берегу моря, ничуть не обеспокоенные тем, что пишут газеты.

– Но разве не может кончиться тем, что нас все равно втянут в войну независимо от нашего желания? – спросила она.

Билл вздохнул и зашуршал газетой:

– Как? И кем?

– Русскими и французами.

– Думаю, моя дорогая, ты еще поймешь, что дипломатия действует иначе. Здесь все решают соглашения, а у нас нет соглашений, обязывающих воевать в угоду русским или французам, – произнес он любезным, но твердым тоном, показывая, что разговор закончен.

Чуть погодя Венеция встала из-за стола и заявила, что собирается на прогулку.

– Винни, ты ведь не забыла, что обещала поиграть потом с детьми? – крикнула вдогонку Сильвия.

К тому времени, когда Венеция добралась до бухты, начался отлив. По обнажившемуся песку с важным видом разгуливали кулики. На отмелях кричали кроншнепы. У Венеции где-то хранилась фотография, на которой они с Уинстоном выкапывают крабов в этой части пляжа летом 1910 года. Всего четыре года назад. Но ей самой этим утром уже начало казаться, что то был совершенно другой мир.

Она сняла туфли, подобрала юбку и двинулась по скользким камням и мелководью к лодочному домику. Старый, прогнивший до каркаса ялик лежал на боку, привязанный цепью к причалу, словно какой-нибудь забытый узник. Она расстелила жакет на каменном выступе, открыла сумку и достала несессер с принадлежностями для письма. Потом несколько минут любовалась на море. Легкий бриз приносил к берегу запах соли и водорослей, такой густой, что его можно было ощутить на вкус.

Мой милый, я пришла в лодочный домик, чтобы ответить на твое письмо там, где могу спокойно подумать. Здесь меня никто не потревожит, не поинтересуется, кому это я пишу, и не попросит присмотреть за детьми или составить пару для игры в теннис. Только море, скалы и птичьи крики. Мир дипломатии и армий кажется отсюда оч. далеким, но ты такой хороший корреспондент, что кажется, будто бы я рядом с тобой.

Она заметила кустик белого вереска, проросший в расщелине скалы. Сорвала его и понюхала.

Ах, любимый! Ты же знаешь, как часто я говорила, когда на тебя нападала «хандра», что хотела бы поменяться с тобой местами и с радостью отдала бы целый месяц моего скучного существования за один твой час. Так вот, сегодня я отступаюсь от своих фантазий! Европейский кризис отбрасывает Ирландию в тень. Ты говоришь, что во всем этом есть только один положительный момент: по крайней мере, Ольстер больше не притягивает к себе столько внимания. Да, но какой ценой! Это все равно что отрубить голову, чтобы избавиться от головной боли!

Никто здесь, похоже, особенно не обеспокоен происходящим, и мне, знающей так много, пришлось за завтраком прикусить язык. Но, прошу тебя, остерегайся Уинстона и того огня, что вспыхивает в его голубых глазах, как только разговор заходит о войне. Какой жестокий поворот судьбы, что именно в этот момент мы так далеко друг от друга! Но я не выпускаю тебя из своих мыслей и вот – посылаю тебе белый вереск со скалы, чтобы ты не забывал обо мне и этом месте и чтобы он принес тебе счастье.

Она написала еще пару строк, наполненных всевозможными домашними мелочами, о которых он так любил читать, а когда закончила, поцеловала белый вереск, вложила его вместе с письмом в конверт, запечатала и надписала имя и адрес. Они показались ей здесь более неуместными, чем в Лондоне.

Без малого полчаса потребовалось ей, чтобы дойти до почты в Холихеде, сначала по тропе вдоль берега, потом через железнодорожный мост, мимо стоявших в ряд домиков из красного кирпича. К одиннадцати утра она вернулась в Пенрос, и племянники побежали ей навстречу через всю лужайку.

Ответное письмо прибыло, как обычно, с утренней почтой. И снова в нем были вложенные между страницами, словно белые лепестки, фрагменты дипломатических сообщений. Они выпорхнули из надорванного конверта на ковер. Первая часть, написанная в одиннадцать утра, рассказывала о катастрофе в Ирландии в воскресенье вечером, когда солдаты открыли огонь по толпе националистов в Дублине и убили троих человек.

Когда пришло телефонное сообщение с шокирующими новостями из Дублина, мы безмятежно играли в бридж в «Пристани». Я сразу же выехал вместе с Бонги на его машине, и мы прибыли сюда примерно в час ночи, но новых известий не поступало.

Продолжение было написано в четыре утра.

Лежа прошлой ночью в постели, я грубо подсчитал, что с начала декабря отправил тебе не меньше 170 писем. Никогда еще за такой промежуток времени я не писал столько одному живому существу и не подпускал его ближе 1000 миль к своим личным секретам. Разве не странно? У тебя найдется объяснение этому?

Я прилагаю две-три выдержки из телеграмм Министерства иностранных дел, поскольку в газетах ты их не найдешь. Похоже, мы подошли к самому краю.