Пропасть

Я отдам это письмо Клемми, чтобы она отправила его, поскольку мы оставляем ее с детьми на ночь, а Уинстону утром нужно быть в Чатеме.

Навеки твоя.

На следующее утро она проснулась рано и поднялась на палубу. Стоял туман, холодный и пронизывающий. Деревянные шезлонги были мокрыми на ощупь. Пришлось снова спуститься в каюту и прихватить шаль. Туман не рассеивался до тех пор, пока они не вошли в устье Темзы. Когда небо очистилось, Венеция увидела с полдюжины аэропланов, летевших низко над головой. Заслышав шум моторов, Уинстон тоже появился на палубе в фуражке морского офицера и с биноклем на шее.

– «Бристоль скаут», – рассмотрев аэропланы и протянув бинокль Венеции, заявил он. – С авиабазы флота в Истчерче. Сражения грядущих войн будут проходить не только на море и земле, но еще и в воздухе.

Они стояли рядом, опираясь на леер, и наблюдали за тем, как самолеты набирают высоту, пикируют и делают петли.

– Разве это не захватывающее зрелище? К сожалению, Клемми больше не разрешает мне летать. Она взяла с меня слово. Говорит, что это слишком опасно.

– А я бы хотела полетать.

– Правда? – Черчилль с интересом взглянул на нее. – Винни, ты любишь острые ощущения?

– Ты можешь это устроить?

– Еще бы я не мог, ведь я первый лорд Адмиралтейства, черт побери!

Двумя часами позже биплан Королевского военного флота уже подскакивал на взлетной полосе аэродрома в Чатеме, а она сидела, пристегнутая ремнями, в пассажирском кресле позади пилота в одолженной ей кожаной куртке и очках (Ах, милый, это было так захватывающе! Обещай, что не будешь сердиться на Уинстона за то, что он разрешил мне попробовать), и ее трясло от сумасшедшей скорости, а потом внезапная пустота в животе, когда машина взмыла в воздух, и восторг бегства с этой скучной земли при виде того, как знакомый мир исчезает вдали, а затем переворачивается и становится совершенно незнакомым: выжженные солнцем поля с крохотными точками стад, узкие коричневые дороги, шпили церквей, миниатюрные лошади и повозки, беспредельное серое море, пестрящее белыми волнами, и десятимильная полоса шельфа вдоль эссекского побережья, напор ветра в лицо, смешанный с рокотом мотора и запахом бензина, опасность, бесконечные возможности, свобода…

Она вернулась на твердую землю только на Мэнсфилд-стрит за обедом с родителями, одевшимися как на прием, хотя они втроем сидели на одном конце стола и больше никого с ними не было.

Вежливо выслушав восторженный рассказ дочери о полете, леди Шеффилд дождалась, когда все управятся с едой, и объявила, что на следующей неделе они все вместе уезжают на летние каникулы в фамильное поместье в Уэльсе, а потом Венеция должна быть готова к тому, что проведет еще какое-то время вдали от Лондона, поскольку будет сопровождать мать в поездке в Индию и дальше в Австралию, где ее старший брат Артур недавно получил пост губернатора штата Виктория.

Венеция не сразу нашла в себе силы ответить:

– Где именно ты рассчитываешь подыскать мне мужа: в Гималаях или в Аутбэке?[12]

– Мы должны вернуться домой к Рождеству. А потом поедем в Олдерли.

Отец курил, сидя за столом между ними, и вынул сигару изо рта только для того, чтобы сказать:

– Это пойдет тебе на пользу.

Она сразу поняла, что это заговор: увезти ее подальше от лондонского окружения, в первую очередь от Котерии, но также, вполне возможно, и от премьер-министра. Хорошо известно, что он обожает общество молодых женщин, и его наверняка часто видели вместе с ней: то, как он настойчиво старался сесть рядом за столом, а затем похлопывал по дивану, приглашая к приватному разговору. Но чтобы они поняли, что все зашло намного дальше, до этой минуты такое ей и в голову не могло прийти.

– Полагаю, мое мнение никого не интересует? – нервно усмехнулась Венеция.

– Билеты на пароход уже заказаны, – улыбнулась ей в ответ мать через стол. – А кроме того, чем еще тебе здесь заниматься?

Она смотрела на своих родителей. Стэнли были образованными людьми, отнюдь не консервативными, даже эксцентричными. Лорд Шеффилд, ее семидесятипятилетний отец, который по возрасту вполне годился ей в дедушки, был членом парламента от либеральной партии, а также входил в совет Баллиол-колледжа в Оксфорде, но после заявлений о том, что не верит в Бога, вынужденно подал в отставку. Титул он унаследовал неожиданно, после смерти старшего брата Генри, который обратился в ислам и, будучи мусульманином, заседал в палате лордов. Его младший брат Элджернон был упитанным и жизнелюбивым католическим священником. А племянник Бертран Расселл – известным философом. Мэйзи, леди Шеффилд, с ее гривой седых волос и темными глазами казавшаяся при свечах графиней из XVIII века, умом не уступала никому из них. Но даже в доме Стэнли оригинальность имела свои пределы, и предполагаемый роман их двадцатишестилетней дочери с премьер-министром, которому исполнился шестьдесят один, определенно выходил за границы дозволенного. Венеция понимала, что лучше не спорить.

– Вы совершенно правы, мне здесь нечем заняться.

С утренней почтой пришло неизменное письмо с Даунинг-стрит, написанное накануне вечером. Ей снова удалось перехватить конверт раньше слуги и унести наверх, чтобы прочесть в одиночестве в спальне.

Я несказанно рад, что не знал заранее о твоем намерении полетать. Даже Уинстон принял смущенный и виноватый вид, когда рассказывал о твоих подвигах в небе… У меня сегодня были две интересные, но не слишком вдохновляющие беседы. Первая (и очень секретная) – с лордом Нортклиффом, подумать только! Мне не терпится обсудить все это с моей ненаглядной советницей. Думаю, придется выбирать между завтра (втор.) и ср. (когда у вас дома состоится музыкальный вечер). Какой вар. тебя больше устраивает? Мы можем выкроить время с 5 часов до без 10 минут семь. Пожалуйста, ответь как можно скорее… Пиши мне, милая. Люблю тебя.

Венеция сидела за туалетным столиком с перьевой ручкой в руке. Только теперь до нее дошла реальность предстоящей разлуки, значение этого слова. Она не сможет увидеться с ним, прикоснуться к нему, почувствовать его прикосновение. Поток писем иссякнет, превратится в тонкую струйку, приносящую ответ через недели после того, как он был написан. Ежедневное окно в его мир, большой мир политики и публичных событий, закроется для нее. И влияние на него прервется. Он найдет себе новую наперсницу. Непременно найдет. Она была всего лишь самой свежей в этой длинной цепочке. Внезапный, непривычный приступ боли навалился на нее, и она с ужасом распознала в нем ревность.

Это было просто невыносимо.

Бунтарский дух Стэнли проснулся в ней, и через мгновение перо задвигалось по бумаге.

Милый, боюсь, у меня плохие новости. Мама вознамерилась увезти меня в Пенрос до конца августа, а после забрать с собой в долгое плавание в Индию и Австралию. Возражать бесполезно. Значит, пусть так и будет! Ты сможешь забрать меня сегодня в пять на нашем обычном месте? А завтра я приду на концерт. Мы должны использовать каждую оставшуюся возможность. Безумно хочу тебя видеть.

Письмо в почтовый ящик она отнесла сама.

Венеция так стремилась увидеться с ним при любой возможности, а он так ненасытно жаждал ее общества, несмотря на приближающиеся переговоры по Ирландии в Букингемском дворце, что они устроили себе шесть встреч за следующие десять дней: начиная с этой полуторачасовой поездки к Темзе в Марлоу, когда он показал ей телеграмму от посла в Берлине, описывающую, какие воинственные настроения царят в Германии, а затем разорвал бумагу в клочья и выбросил из окна машины; потом в среду на музыкальном концерте в доме десять на Даунинг-стрит, хотя в присутствии ее матери и Марго они могли только обмениваться любезностями; в пятницу на еще одной автомобильной прогулке, на этот раз в Горинг-он-Темс, когда он передал ей копию еще одной телеграммы, теперь от британского посла в Вене, с пометкой «Для служебного пользования», в которой сообщалось, что австрийцы предъявили правительству Сербии обвинение в «соучастии в заговоре, приведшем к убийству эрцгерцога».

Она вернула ему телеграмму:

– Это серьезно?

– Может быть серьезно. Мы должны следить за этим во все глаза.

Он опять скомкал бумагу и выбросил в окно. Такое обращение с государственными документами показалось ей чересчур бесцеремонным, но вслух она ничего не сказала.

В следующий понедельник, накануне переговоров по ирландскому вопросу, она позвонила ему на Даунинг-стрит, и они вместе вышли через садовые ворота на вечернюю прогулку по Сент-Джеймсскому парку. Она не удержалась и просунула руку ему под локоть. Заканчивался еще один теплый день этого невероятно прекрасного лета. Люди сидели в шезлонгах, лежали, растянувшись на побуревшей траве. Государственные служащие уже возвращались домой. Кто-то из членов парламента направлялся в клуб. Его в кои-то веки беспрерывно узнавали. Он вежливо кивал мужчинам, приподнимал шляпу перед дамами.

Возле озера заиграл оркестр. Неожиданно она спросила:

– Почему бы нам не пообедать вместе – только ты и я? Мы никогда раньше этого не делали. Найдем какое-нибудь тихое местечко. Может быть, это наш последний шанс.

– Было бы чудесно, – ответил он, нерешительно оглядываясь. – Но я должен собраться с мыслями перед завтрашним днем.

– Да, конечно, я понимаю. – Она высвободила руку.

– Давай дойдем до Пэлл-Мэлл, и я найду тебе такси.

И она все поняла. Ему приходится быть осторожным. Но это ничуть не помешало ей чувствовать себя немного подавленной и в тот момент, и утром, когда она получила записку с извинениями:

Милая, я проявил настоящее самоотречение в ответ на твое предложение пообедать вместе. Мне ненавистна даже малейшая возможность сплетен по поводу нас с тобой.

Их пятая встреча состоялась в тот же день, когда он приехал за ней на Портленд-плейс прямо с переговоров в Букингемском дворце, и по тому, как он ссутулился в своем углу на заднем сиденье, трудно было предположить, что они прошли удачно. Пока автомобиль ехал в сторону Риджентс-парка, он монотонно пересказывал ей события дня. От правительства присутствовали он и Ллойд Джордж, от юнионистов – Бонар Лоу и Лансдаун, от ирландских националистов – Редмонд и Диллон, а от Ольстера – Крейг и Карсон. После того как король призвал к согласию и вышел из зала, все они несколько часов кряду просидели за столом над развернутой картой, и никакого прогресса, никакого компромисса, никаких уступок, обе стороны просто отказывались сделать шаг навстречу, не желая при этом покидать заседание и принимать на себя вину за провал переговоров.

– В зале происходило какое-то безумие. Поверь мне, посмотрев им в глаза, я подумал, что они и в самом деле хотят войны. За этим межплеменным конфликтом стоит инстинкт разрушения, неподвластный никаким разумным доводам. И что хуже всего, – он взял ее за руку, – тебя не будет здесь, чтобы помочь мне справиться с этим.

Идея пришла ей в голову, когда она поцеловала его руку.

– Если я не могу быть в Лондоне, почему бы тебе не приехать ко мне… хотя бы на день или два?

– Приехать в Пенрос… – Он просветлел лицом в первый раз с начала разговора. – Это было бы чудесно. Думаешь, твои родители пригласят меня?

– Ты можешь сам намекнуть им. Вряд ли они откажут.

– Тогда я напрошусь к вам на садовом приеме в четверг. Я теряю всякую скромность, когда дело касается тебя.

Мысли об Ирландии, казалось, вылетели у него из головы.

– Ты просто чудо! – обрадованно произнес он. – И сама это знаешь, правда?

Пришедшее месяц назад приглашение, адресованное лорду и леди Шеффилд и достопочтенной Венеции Стэнли обещало кульминацию летнего сезона.

Миссис Асквит

Домашний прием

с 13 до 17 часов

Четверг, 23 июля 1914 года

Даунинг-стрит, 10, Юго-Западный Лондон

Марго заботилась о том, чтобы Венеция всегда получала приглашение на ее приемы. Очевидно, посчитав разумным приблизить ее к себе, чтобы удобнее было за ней приглядывать, как она поступала со всеми прежними подружками мужа, саркастически окрещенными ею гаремом. Иногда она даже отзывала Венецию в сторонку поговорить о Генри с глазу на глаз, как будто он был их общим подопечным: о его здоровье, попойках, напряжении, которое он испытывал, и о том, как они могли бы облегчить его ношу. В другое же время принимала ее с полной холодностью. Но порой Венеция оборачивалась и замечала, что Марго смотрит на нее через весь зал жестким, прищуренным взглядом хищной птицы. Оставалось только гадать, с какой Марго она столкнется сегодня.

Едва приехав с родителями на Даунинг-стрит, Венеция поняла, что беспокоиться не о чем. Марго никогда не устраивала половинчатые приемы и сегодня, как обычно, пригласила семьсот гостей. В холле, в большом зале, на террасе и в саду толпились члены парламента, министры, множество дипломатов и изрядная часть светского общества, раскрасневшиеся и поникшие от жары.

Неудивительно, что в этой толчее Венеция не узнала детектива-сержанта Димера, с которым виделась лишь мельком, да и сам он старался держаться как можно незаметнее: стоял в холле, выполняя вместе с еще пятью сотрудниками Специального отдела указание затеряться среди гостей. А вот он ее узнал, одну из немногих. И инстинктивно направился следом за ней через застекленную дверь.

Премьер-министр с женой встречали гостей перед лестницей. Он поцеловал Венецию в щеку, а за ним так же поступила и Марго.

– Мэйзи, дорогая! – сказал он леди Шеффилд. – Вот кого я хотел увидеть. В пятницу я выступаю с речью в Честере…

Марго подозрительно прищурилась:

– Ты мне об этом не рассказывал.

Венеция не стала ждать продолжения.

– Извините, я вижу там Уинстона. Мне нужно поговорить с ним о моем путешествии.

– Не уходи далеко! – окликнула ее мать. – В пять мы должны быть на вокзале Юстон.

Компанию первому лорду Адмиралтейства составляла его мать леди Дженни и германский посол князь Лихновский, их обоих Венеция хорошо знала. Уинстон представил ее остальным: немцу графу Кесслеру и француженке графине Греффюль, томно обмахивающей напудренные щеки изящным китайским веером. Они обсуждали переговоры в Букингемском дворце, которые продолжились этим утром, а завершиться должны были на следующий день.

– Говорят, дела там идут неважно, – сказал Уинстон. – Венеция, а ты что слышала? – Он повернулся к Лихновскому и доверительно сообщил театральным шепотом: – Мисс Стэнли известно все.

– Это вряд ли, – рассмеялась она.

– И что будет, если переговоры провалятся? – спросил посол.

– Кровь, – ответил Уинстон. – Кровь!

Она послушала их еще пару минут и отошла.

Димер следовал в каких-то десяти футах за ней. Ему казалось, что он слишком бросается в глаза в своем поношенном темном костюме, который полагалось держать застегнутым на все пуговицы, несмотря на жару. Это было его первое охранное задание, и он впервые вышел на службу при оружии. И все наверняка замечали, как выпирает под пиджаком его револьвер «уэбли» в подмышечной кобуре, во всяком случае, замечали те, кто разбирается в таких вещах. Венеция вдруг обернулась и посмотрела на него, но, похоже, не узнала. Ему подумалось, что выглядит она бледной, нездоровой.

Он не ошибся. Хотя она была в легком шелковом жакете лимонного цвета и блузке, от жгучего солнца у нее кружилась голова. Венеция взяла у одного из слуг чашку чая, отошла с ней в тень под деревом у стены сада. Неподалеку министр иностранных дел сэр Эдуард Грей что-то обсуждал с французским и русским послами. Темные очки, которые он носил, чтобы защитить от яркого света слабеющее зрение, подчеркивали тонкие черты меланхоличного даже в самые веселые моменты лица овдовевшего политика, придавая ему совершенно загробный вид.

Венеция поняла, что вот-вот упадет в обморок. И надо же такому случиться именно в доме Марго.

Наклонившись, Венеция аккуратно поставила чашку с блюдцем на траву, а затем, подобрав юбку, села рядом. Сняла тяжелую причудливую шляпу, прислонилась к увитой плющом кирпичной стене и глотнула чая. Потом прикрыла глаза. Со всех сторон трещали неотличимые один от другого голоса; гостям приходилось говорить громче обычного, чтобы их было слышно. Когда она снова открыла глаза, над ней стоял в солнечном ореоле премьер-министр. Она заслонилась от солнца, чтобы рассмотреть его.

– Не надо, не вставай, – сказал он. – Хотел бы я посидеть рядом с тобой, но нужно идти и разговаривать с этими ужасными людьми. Все улажено за ничтожную плату – выступление с речью в Честерском обществе Красного Креста. Я смогу приехать на уик-энд в Пенрос.

– Чудесно.

– Правда?

– Дождаться не могу.

– Тогда до следующей субботы, милая.

– До встречи.

Он послал ей призрачный воздушный поцелуй.

Она смотрела, как он продвигается по лужайке в сторону дома – крабьим шагом политика, останавливаясь то здесь, то там, чтобы перекинуться парой слов, вспоминая имена, одаривая улыбками, прежде чем окончательно раствориться в толпе.

«Ну и ну», – подумал Димер, делая вид, будто разглядывает соседний розовый куст, хотя лепестки с цветов уже облетели. Он не расслышал ни слова из их разговора и точно не знал, чему оказался свидетелем, но это определенно было что-то важное.

Тем временем в Белграде посол Австро-Венгерской империи доставил в Министерство иностранных дел Сербии ультиматум своего правительства.

Часть вторая. Война

24 июля – 4 августа 1914 года

Глава 6

В мыслях он так сосредоточился на Ирландии, на преследующих его видениях гражданской войны и неизбежного краха возглавляемого им правительства, что, отвечая на утренний звонок из Министерства иностранных дел, в кои-то веки не сумел сразу уловить значимость сказанного.

– Мы получили копию требований австрийцев, – сообщил ему Грей. – Только что доставлена их послом.

– И что вы об этом думаете?

Он посмотрел на часы, стоя посреди кабинета своего личного секретаря. Марго лежала наверху в постели с мигренью, которая разыгралась от нервного напряжения при подготовке к садовому приему. Автомобиль ждал премьер-министра перед домом, готовый доставить его во дворец. Венеция была за триста миль отсюда. Его совсем задергали. Будь это не Грей, а кто-нибудь другой, он бы вообще не подошел к телефону.

– Я сказал ему, что это самый устрашающий документ из всех, какие одна страна адресовала другой.

– Хуже, чем мы ожидали?

– Бесконечно хуже.

Только теперь премьер-министр осознал важность полученных сведений. И в его адвокатской голове отлаженная система учета информации переместила европейский кризис из ящика низкой приоритетности в высший.

– Было бы хорошо, если бы вы сегодня же представили его кабинету министров. А я должен сейчас пойти и разобраться с нашими беспокойными меньшими соседями.

Он передал трубку своему личному секретарю Морису Бонэму-Картеру, надел цилиндр, и они вместе вышли из дома на Даунинг-стрит. Хорвуд уже стоял возле «нейпира», открыв заднюю дверцу. Пока премьер-министр забирался в пустой салон, одинокий фотограф успел сделать снимок.

Венеция прибыла в Пенрос накануне вечером, уже затемно, после пятичасовой поездки в поезде, и легла в постель далеко за полночь. Она проспала бы куда дольше, если бы не пронзительные крики павлина прямо под окном.

Она сбросила одеяло и прошла через всю комнату, чтобы задернуть шторы. После лета, проведенного в Лондоне, не услышать шума автомобилей и не увидеть ни единого человеческого существа было просто потрясающе. Только тишина Северного Уэльса, широкая открытая терраса из песчаника, где павлин раскрыл веером хвост на обозрение отсутствующей публики, огромная лужайка, окруженная лесом, а вдалеке за деревьями – сверкающее на солнце Ирландское море.

Быстро надев купальный костюм, приготовленный для нее Эдит, парусиновые туфли и теплый халат, Венеция вышла в коридор, прошла мимо доспехов и неулыбчивых портретов предков на стене и спустилась по скрипучей лестнице. Из подсобных помещений доносились голоса, говорящие по-валлийски, и запахи завтрака: жареного бекона и копченой рыбы, приготовленной на гриле, и она мгновенно почувствовала, что проголодалась.

Однако в первый день в Пенросе она всегда следовала одному и тому же ритуалу: сначала купаться, а потом уже за стол. Она позвала своего спаниеля Гека, вышла через застекленную дверь на террасу и направилась по влажной от росы траве в сторону леса.

Дом в Пенросе был огромным – просторный особняк из серого камня с эркерами, башнями, башенками и зубчатыми стенами, придающими ему облик замка, а в самом поместье имелись обнесенный оградой сад, оранжереи, фруктовые сады, внутренние дворики, амбары и фермы – в общей сложности шесть тысяч акров. На самом деле это было неразумно: владеть таким имением, где столько людей трудились целый год, чтобы твоя семья могла прожить здесь в роскоши месяц-другой. Ее отец унаследовал все это, как и многое другое, когда ему было шестнадцать лет, и не особенно задумывался о таких вещах.

В садовой ограде, скрытая за кустами, пряталась маленькая калитка в готическом стиле. Подростком Венеция представляла себе, что это потайная дверь в волшебный мир короля Артура. Временами, например этим утром, так и оставалось до сих пор. Она шла по узкой тропинке среди безмолвных деревьев. Солнечный свет пробивался сквозь верхние ветви и падал полупрозрачной дымчатой пеленой на рододендроны и папоротники. Двумя минутами позже Венеция вслед за бегущим впереди Геком вышла из-под деревьев на пустынный изгиб белоснежного песчаного пляжа.

Менее чем в миле справа от нее горизонт закрывала плавная линия побережья Англси; порт Холихеда виднелся на таком же удалении слева. И все же можно было поверить, будто она единственный человек на Земле. Венеция сняла халат и шагнула в море.

Вода была слишком холодной, чтобы плавать долго. После купания она отправилась на поиски пингвина, которого купила в ливерпульском зоомагазине со смутным намерением основать колонию. Когда-то Венеция, подражая лорду Байрону, держала медвежонка, пока он не вырос и не начал гоняться за гостями дома, после чего отец отдал его в зоопарк. Пингвина она нашла одиноко стоящим на скале. Но стоило ей приблизиться, птица нырнула в воду и уплыла прочь.

По пути домой Венеция остановилась нарвать вербены. А после завтрака села на террасе писать ежедневное письмо премьер-министру.

Мой милый, пусть этот пучок сладко-пахнущей травы напомнит тебе о том, что ждет тебя в Пенросе. Я перекраиваю свою душу, читаю Пипса[13], сидя на солнышке, и наслаждаюсь тишиной, пока это возможно. Завтра приедут Сильвия и Энтони, потом Бланш и Эрик, все со своими детьми, и покой будет нарушен. Последние несколько месяцев с тобой были просто божественными. Боюсь, мне не хватит слов рассказать тебе, что я чувствую. Но я так хочу, чтобы ты был здесь рядом со мной, и не могу дождаться субботы. С любовью…

Он пробивался сквозь день, как корабль через бушующее море, не имея более высокой цели, чем выжить и добраться до его конца.

Сначала ему пришлось выслушать короля, который со слезами на глазах произнес короткую речь в перерыве переговоров в Букингемском дворце («Прощайте, мне очень жаль, но благодарю вас»); затем, снова на Даунинг-стрит, где вместе с Ллойд Джорджем он попытался умиротворить ирландских националистов обещанием внести на следующей неделе законопроект о самоуправлении; далее, поскольку он был еще и военным министром, обязанным заботиться о лояльности армии, ему предстояло пережить обед в клубе «Мальборо» с участием множества армейских чинов; потом, опять на Даунинг-стрит, прошло заседание кабинета министров – восемь мужчин сидели жарким июльским днем за длинным столом, и каждый стремился выразить свое мнение по ирландскому вопросу, хотя всем им нечего было прибавить к уже сказанному. Он терпеливо сносил все это, делал короткие пометки по каждому выступлению, и в итоге только после четырех часов дня они наконец добрались до австрийского ультиматума Сербии. Премьер-министр то и дело поглядывал на часы на каминной полке. В пять ему предстояло выступить в парламенте с заявлением по Ирландии.

– Министр иностранных дел?

– Возможно, будет полезно, если я зачитаю этот документ, премьер-министр…

Всякий раз, мысленно переживая заново следующие десять минут, он вспоминал, что воздух в зале заседаний словно бы истончился, свет померк, а звуки вечернего пятничного уличного движения за открытым окном отдалились, когда Грей сухим, внятным голосом излагал требования империи Габсбургов к сербам, которые должны были ввести цензуру для враждебно настроенных к Вене газет, распустить все ведущие подрывную деятельность организации, уволить всех критикующих императора офицеров и чиновников, разрешить силам безопасности его императорского величества действовать на территории страны, чтобы выследить убивших эрцгерцога террористов…