Прах

Элизабет Бэр

Прах

Elizabeth Bear

DUST

Copyright ©2007 by Elizabeth Bear

Опубликовано с разрешения автора и его литературных агентов: Литературное агентство Дональда Маасса (США) при содействии Агентства Александра Корженевского (Россия)

© М. Головкин, перевод на русский язык, 2025

© ООО «Издательство «Эксмо», 2025

1

Свет из высокого окна

Знать все – это значит не все прощать, а всех презирать.

Квентин Крисп

В углу окна полупрозрачный паук плел паутину. Наметанный взгляд Риан заметил паука и то, как лучи света отражаются от его плетения. Но Риан не стала рвать нити и сметать паутину тряпкой. Она прижалась к стене между окном и дверью, словно паук, и затаила дыхание, молясь, чтобы ее не заметили, – ведь леди Ариан Конн и ее рыцари привели обнаженную пленницу из Двигателя.

Судя по ее цепям, пленница была благородных кровей. Их петли, похожие на растекшиеся капли ртути, извивались на ее запястьях. Это была древняя колония нанотеха, дорогая – дороже рубинов – и редкая, позволявшая бороться с любыми нежелательными трансформациями.

Никто не стал бы тратить такие цепи на плебея, когда подошли бы и дешевые прессованные. О высоком происхождении пленницы говорило и ее поведение; она шагала уверенно, бесстыдно, заставляя нанотех лететь по полу за ней, словно шелковые фестоны. Об этом же свидетельствовала и ее бело-голубая кожа цвета кислого молока.

Высокая худая девушка казалась почти бесполой; она не вызывала никаких эротических чувств, несмотря на то что на ее теле не было ничего, кроме цепей, потеков синей крови и слоя грязи. Если не считать подбородка и скул, широкими у нее были только мускулистые плечи и грудь. Даже ее голые ступни казались узкими и изящными.

Руки пленницы закрывали изгибающиеся цепи, но Риан решила, что они должны быть такими же. Более того, пленницу сопровождали полдюжины рыцарей Ариан; на абляционных панцирях висело лучевое оружие, а лица воинов были скрыты за темными щитками шлемов. Девушка – не старше чем Риан, но куда более величавая – принадлежала к одной из Семей.

Крутя в руках тряпку для полировки, Риан вернулась к другим горничным с верхнего этажа – и вздрогнула от неожиданности, когда ей на плечо легла ладонь Головы. Изогнув шею, Риан краем глаза заметила угловатый профиль Головы и длинные морщины, протянувшиеся вдоль его носа.

– Война будет? – прошептала она.

Голова стиснул ей плечо.

– А когда ее нет? Не бойся, девочка. Мы ниже солдат, нас это не касается.

Рот Риан округлился.

– А кто она тогда?

Ладонь Головы скользнула по плечу Риан и задела ее локоть.

– Это сэр Персеваль. Они хотят, чтобы в камере ее хорошо кормили.

Огненный взгляд закованной в цепи девушки пролетел по комнате, словно луч прожектора. Заметив его, Риан опустила голову.

Голова откашлялся.

– Ты справишься.

Уход за пленницей. Работа не для горничной с верхнего этажа. Работа не для простой девушки.

– Но…

– Тихо, – сказал Голова.

Слова у Риан все равно закончились – ведь когда девушка-рыцарь, сэр Персеваль, прошла мимо – спина прямая, подбородок задран, глаза расширены, – Риан вдруг увидела то, что не заметила раньше.

Из двух глубоких резаных ран между лопатками девушки по ее спине и хребту тянулись, словно что-то нащупывая, два лазоревых каната крови. Они извивались каждый раз, соприкасаясь друг с другом, словно колонны муравьев-разведчиков.

Их усилия были напрасны, ведь крылья, которые они искали, кто-то срезал под корень. И, судя по выражению лица Ариан, дочери лорда, которая шагала рядом с пленницей, то увечье останется с девушкой навсегда.

О ногу Ариан на каждом шаге шлепал антимеч, висевший у нее на поясе. Этот меч называли «Невинность», и он был очень древний.

Риан подняла руку ко рту и прокусила кожу до кости, а искалеченную демоницу из Двигателя повели по коридору, а затем вниз по лестнице, прочь.

Когда что-то защекотало кожу в ямке ключицы, поначалу Персеваль решила, что звенья серебряного ожерелья, которое она всегда носила на шее, изогнулись, облегая кость. Но затем она пришла в себя и вспомнила, что она в плену у Дома Власти и ожерелье отняли у нее вместе с одеждой. Тогда она подумала, что ее щекочет локон. Но когда она повернула голову, по ее шее и плечам ничего не скользнуло. Ее обрили: еще одно унижение, и далеко не худшее.

Руки Персеваль заковали в кандалы у нее над головой, и когда она перенесла на них вес тела, ощущения быстро вернулись к ней. Цепи не были холодными и твердыми, но могли растягиваться, словно смоченный маслом шелк. Сражаться с ними – все равно что с рекой, словно ребенку бороться со взрослым.

Но она все равно должна сражаться.

Она согнула руки в локтях, потянула за узы, за листы нанотеха, которые приковывали ее ноги к полу.

Ей было больно, хотя теперь ее вес уменьшился вдвое, хотя ее плечи были обстрижены и стали такими же голыми, как и ее голова. Гравитация в Доме Власти была высокой. Мышцы плеч и груди рефлекторно напряглись; раньше после этого движения прозрачная, нагретая кровью мембрана обхватила бы воздух, но сейчас Персеваль лишь ощутила, как повернулись обрубки костей в недавно зарубцевавшихся ранах.

Забытое щупальце крови, все еще разыскивающее отрезанное крыло, защекотало ей горло.

По крайней мере, здесь был свет – свет из высокого окна; теплый и пыльный, он падал на ее голову и плечи. Персеваль знала: он, как и ветерок, который гулял между прутьями решетки, нужен лишь для того, чтобы поиздеваться над ней, но она все равно считала это небольшой удачей. Если ей суждено умереть, то, по крайней мере, перед смертью она будет видеть солнца, и их сила напитает ее кости.

Она обхватила пальцами листы нанотеха, напряглась, чтобы сомкнуть онемевшие пальцы, стала сжимать и разжимать кулаки. Ощущения вернулись к ней – вместе с иголочками, покалывающими кожу, электрическими разрядами, бегущими по усмиренным нервам.

От усилий струпья на ранах треснули, и кровь снова потекла вдоль позвоночника, повторяя очертания ягодиц. Кровь была горячее солнечного света.

Она не будет плакать по крыльям. Здесь она вообще не будет плакать.

Она снова потянула за цепи и остановилась только тогда, когда до нее донеслось эхо шагов на лестнице.

Риан спускалась по спиральной лестнице, сделанной из поликарбоната; одним локтем она опиралась о стену, чтобы не потерять равновесие, поскольку в руках она несла поднос. Сквозь лестницу пролетал солнечный свет, и поэтому Риан отбрасывала тень на металлический пол в семи этажах под ней. Ее туфли позвякивали по ударопрочному пластику, и этот звон отражался от крыши и стен.

Пленница поймет, что Риан идет к ней, и на это, конечно, и был расчет.

У основания лестницы находился арочный дверной проем, а за ней – короткий коридор. Двери здесь не было: того, кто может вырваться из наноцепей, физические барьеры не остановят. Риан прошла мимо закрытого на ключ и защищенного ловушками пункта управления и оказалась в просторном, хорошо освещенном подземелье.

Персеваль висела на своих узах, словно марионетка, – голова опущена, пальцы обмякли. Она не шевелилась, но Риан показалось, что ее глаз быстро блеснул.

– Я принесла еду, – сказала Риан и поставила поднос на раскладывающуюся подставку у двери.

Она принесла пленнице кашу из приготовленной на пару квиноа с медом и соевым молоком и кувшин с мятным чаем. Простая пища, но питательная: сама Риан ела на завтрак то же самое, правда, сейчас еда уже немного остыла.

Риан взяла миску, прозрачную пластмассовую ложку и впитывающую салфетку и подошла к висящей на цепях пленнице, силуэт которой очерчивал падающий свет.

– Подними голову, – сказала Риан, стараясь, чтобы ее голос звучал сурово. – Я знаю, что ты не спишь.

К счастью, миска была прочной. Потому что когда пленница подняла голову, мигнула (ее глаза были такого же цвета, что и мятный чай, и столь же прозрачные) и сказала: «Привет, Риан», – служанка уронила миску.

Прах закрыл глаза и откинулся на спинку кресла, стоявшего рядом с наколдованным огнем. Настоящий огонь, разумеется, здесь разводить нельзя; он – ужас, который сожрет незаменимый кислород и наполнит герметизированные пространства убийственным дымом, но мерцание, тепло и свет запрограммированной подделки подойдет Праху, ведь он сам – подделка.

Он положил ноги на стол и прислушался к ливню, который заливал крепостные стены. Вода текла по окнам из поликарбонатов, стекала в сделанные с предельной точностью примитивные водосточные желоба, собиралась на покрытых мхом камнях и грохотала, падая на покатые плечи дома Праха.

Над головой скрипело небо – видимо, где-то в чреве мира сломалась схема. Дождь, не соответствующий времени года, будет идти и дальше – до тех пор, пока кровь мира не залечит рану; анкор Праха омоет вода, которая, несомненно, сейчас нужна в дальних трюмах и доменах. Солнечный свет в ядро не проникал, если не считать того, который отражался от оснащенных длинными линзами и зеркалами каналов в коже мира, а вот воды было в избытке. Через небо Праха, извиваясь, текла половина рек мира.

Он вдохнул холодный воздух и улыбнулся. Дождь, омывающий его дом, щекотал его – воспоминание о ласковом прикосновении к коже, которая не испытывала ничего подобного уже несколько веков.

Он потерял значительную часть мира, когда утратил остальную часть себя, но все, что произошло здесь, он знал. Это знание он сохранил, хотя и изменился.

Зацепившись перстнем за карман серебристо-белого парчового жилета, Прах нащупал часы. Серебряная цепь под пальцами была холодной, словно дождь тек и сквозь них.

Когда Прах поднял часы к глазу, он не стал ни поднимать веко, ни обнажать кристалл. Ему не нужны были часы, ему не нужно было смотреть на них, ему не нужен был этот жест. Он знал время; оно текло внутри его с атомной четкостью. Но сама церемония тем не менее доставляла ему удовольствие.

– Скоро полночь, – сказал он, обращаясь к пустой комнате. Его голос зазвенел, отражаясь от каменных стен и тихих, сплетенных вручную ковров. Прах сел прямо, открыл глаза и убрал часы. Белые рукава раздулись, когда он встал и подошел к окну, где отраженный свет солнц храбро, но тщетно пытался пробиться сквозь толщу воды.

– Уже почти полночь, – сказал Прах и небрежно провел пальцем по запотевшему стеклу. Дом подался навстречу его ладони, отзываясь на ласку. – А еще столько дел.

Словно фокусник, он извлек из воздуха бокал бренди и покрутил его перед носом, втягивая в себя аромат напитка.

У бренди был острый аромат дождя – такой, какого у настоящего дождя не было, – и шоколада. Распыленные молекулы защекотали рецепторы Праха, и он с улыбкой сделал глоток.

Он разговаривал с дождем так, словно тот его слышит, хотя и знал, что мир давно оглох. Но у Праха была только память; все, что у него осталось, – это память и ритуал, а также склонность к театральным эффектам, доведенная до совершенства в ходе многовековой практики.

– Клянусь стихиями, клянусь десятью сторонами света, я не забыл. Меня зовут Иаков Прах, и я не забыл.

При желании Прах мог бы заглянуть за стену дождя, дотянуть свои органы чувств до кожи мира. Он мог бы удлиниться, расшириться, врасти в туман и подлесок, вцепиться невидимыми пальцами в прозрачную шкуру мира, добраться до точек за его пределами, до холодной и пустой тьмы, где горит свет звезд и временных солнц. Он мог погладить огромную, покрытую воронками шкуру, ее искореженные солнцезащитные козырьки и солнечные панели, старые раны и травмы, для ремонта которых просто не хватало ресурсов. Он мог бы дотянуться до многочисленных трюмов, анкоров и владений, до камер и хранилищ мира. Если ему не мешали, то в определенных местах он мог бы даже добраться до давно остывших двигателей и разорванных ядер реакторов, пройти сквозь жилища плебеев и аристократов во дворцы Двигателя и Власти. Но не все пути были открыты; часть из них ревностно охраняли его братья.

Однако он мог погладить по щеке отправленного в ссылку принца, и принцессу, которая станет капитаном, и закованную в цепи Персеваль в ее подземелье.

И об этом узнают только ангелы.

Но мир был огромен и в значительной части сломан; он уныло полз по орбите вокруг этих звезд. А Иаков Прах, как и мир, сейчас уже был совсем не таким, как прежде. Он мог бы сделать все это, если бы захотел, но это истощило бы его. А здесь были те, перед которыми он боялся демонстрировать свою уязвимость. Пока боялся.

2

Те, кто живут на тихих кухнях, знают всё

В доме Отца Моего обителей много. А если бы не так, Я сказал бы вам: «Я иду приготовить место вам.

И когда пойду и приготовлю вам место, приду опять и возьму вас к Себе, чтобы и вы были, где Я».

Евангелие от Иоанна 14:2

Часть молока и каши пролилась, когда Риан уронила миску. Еда забрызгала лодыжку Персеваль, и ее цепи выгнулись навстречу пище, готовые перейти к обороне. Но, попробовав пролитое на вкус, они отступили – и Персеваль невольно подумала о том, что произошедшее потрясло их и сбило с толку.

– Прости, – сказала Персеваль. – Я не хотела тебя пугать. Это мне, Риан?

Девочка замялась, глядя во все глаза на Персеваль. Она была маленькой, хрупкой, с изящными чертами лица. Безумная пена ее вьющихся черных волос была обрезана на уровне плеч и собрана воедино с помощью дешевых, но симпатичных заколок – пластмассовых паучков с цветными глазами. Паучки сплели между собой прозрачную сетку для волос.

Девочка была совсем не похожа на мать, но, с другой стороны, кто вообще на нее похож?

– Это тебе, – выдавила она и нагнулась за миской. К счастью, миска не перевернулась.

Она подняла с пола и ложку, а затем вытерла ее подолом бурой блузки. Как будто сейчас Персеваль могла расстроить грязная посуда.

Когда Риан снова посмотрела на Персеваль, та развела руки в стороны, демонстрируя свою беспомощность. Персеваль, закованная в цепи, не могла есть самостоятельно: напряжение, словно жидкое пламя, текло по ее шее и плечам, и это причиняло ей даже больше боли, чем отсутствие крыльев. «Ариан Конн», – сказала себе Персеваль и почувствовала себя немного глупо. Она не выйдет на свободу и не сможет сразиться с леди Ариан, даже если произнесет ее имя хоть тысячу раз.

И в любом случае Ариан – старшая из живых и общепризнанных дочерей Аласдера Конна, который был Командором с тех пор, как умер последний Капитан. Почти пятьсот лет, почти с тех пор, как закончилось движение. Она – птица совсем другого полета.

Вот только здесь – совсем без присмотра – оказалась эта девочка Риан; ее, похоже, без какой-либо задней мысли отправили прислуживать Персеваль. Для нее, инженера из Дома Двигателя, это было настоящее чудо. Возможно, даже здесь, во Власти, у нее есть друг.

Персеваль встала на подушечки стоп, чтобы уменьшить давление на руки.

– Я накормлю тебя, – сказала Риан, словно заметив жест Персеваль.

Она зачерпнула ложкой кашу и подняла ее – Персеваль нужно было лишь сдвинуть подбородок вперед, чтобы добраться до еды.

Разумеется, в кашу могли что-то подмешать, но, с другой стороны, ее же заковали в наноцепи. Если они хотят допросить, отравить или убить ее, в их распоряжении есть более простые методы.

И Персеваль не сомневалась в том, что эти методы будут использованы.

Даже после такого небольшого движения ей захотелось охнуть от боли, но она заставила себя лишь слегка зашипеть. Но Риан это заметила и, скормив Персеваль ложку каши, обошла вокруг нее, чтобы посмотреть на ее спину.

Отсутствие одежды не заставляло Персеваль ощущать свою наготу, но сейчас, когда служанка из Дома Власти глазела на ее обрубки, Персеваль действительно почувствовала себя униженной. Она все равно вздернула голову и прожевала кашу, прежде чем ее проглотить. Распаренные зерна затрещали у нее на зубах. У меда был цветочный вкус. «Тимьян и лаванда», – подумала она.

Какое счастье, что Риан к ней не прикоснулась. Но, судя по ее голосу, ей этого хотелось.

– Почему твои раны не зажили?

Персеваль содрогнулась, словно слова Риан были рукой, которая провела по щетине на ее затылке.

Ее раны не зажили, потому что мысль об исцелении была ей ненавистна. Она не могла признаться себе в том, что больше никогда не будет летать. А это был самый жуткий вид глупости.

Ей не нужно было закрывать глаза, чтобы исцелить себя. Она просто дотянулась до симбиотической паутины, которая тянулась через ее мозг, текла по ее венам, сплелась с плотью и мускулами. Силой воли Персеваль заставила раны заживать.

Она ощутила покалывание и зуд; она почувствовала, как извиваются корочки, как растут клетки, как закрываются раны.

Она позволила цепям снова принять на себя ее вес, хотя при этом у нее закружилась голова от боли. Процесс исцеления лишил ее сил.

Риан все еще стояла у нее за спиной. Персеваль представила себе Риан, которая, открыв рот от удивления, смотрит на то, как затягиваются глубокие раны, нанесенные антимечом. Персеваль подумала о том, может ли она на самом деле ощутить спиной тепло ладони – или же она лишь просто нафантазировала себе, что Риан хочет коснуться ее и едва сдерживается.

В любом случае сейчас Персеваль отчаянно нуждалась в пище.

– Кашу, – сказала она, и Риан, ахнув, забормотала извинения и поспешно взяла ложку и миску.

Персеваль съела все и выпила чай. А когда Риан уже уходила, Персеваль выпрямилась и натянула цепи. Будь у нее крылья, они бы сейчас развернулись, поддерживая равновесие…

Но вместо этого нежная новая кожа треснула, и по ее спине снова потекли тонкие, словно перья, струйки крови.

Риан, дрожа, поднималась по лестнице. Пустая миска дребезжала на пластмассовом подносе, а обувь щелкала по прозрачным ступенькам. Эхо – летящее по коридорам, в которых царила странная тишина, – возможно, было отзвуком голоса Персеваль, словно пленница звала ее: Риан, Риан, Риан.

Когда Риан принесла грязную миску на кухню, Голова учил Роджера руководить работой посудомоек. Роджер был худощавым и темноволосым мужчиной с крючковатым носом и ямочкой на подбородке – полная противоположность коренастому мускулистому Голове. Голова поднял взгляд, когда Риан зашла на кухню, и быстрым движением пальцев приказал ей подойти. Слегка потеснив Роджера, Риан наклонилась, чтобы спустить посуду в посудомойки: розовые и пенистые, они потянулись вверх, чтобы смягчить падение предметов и покрыть их моющим раствором.

Голова шагнул к Риан и ущипнул ее за щеку, чтобы она улыбнулась.

– Отчего тревожна?

Странно, что он шутит, ведь он сам казался взволнованным. Но таким был Голова. Если верить ему, он служил кастеляном и домоуправителем семьи Коннов с тех самых пор, как Тристен и Эфре были малышами в ползунках.

Возможно, что Власть выросла вокруг него, словно дом – вокруг конька крыши.

У Головы не было необходимости подтверждать свою власть с помощью ударов и увещеваний. А сирота Риан не знала человека, которому она доверяла бы больше, чем ему.

– Голова, она знала мое имя.

Голова зацокал языком и коснулся локтя Роджера, чтобы привлечь его внимание к посудомойкам: они обрабатывали один и тот же участок снова и снова, застряв в петле обратной связи.

– Говорят, демоны знают кучу всего, – сказал Голова, не глядя на Риан. – А если то, что выползает из Двигателя, – не демоны, значит, в мире их нет.

Риан фыркнула, и вот за это удостоилась косого взгляда.

– У вас есть точка зрения, мисс Риан?

– Нет, Голова.

Но Голова быстро улыбнулся, и, прежде чем снова посмотреть на обшарпанные носы своих ботинок, Риан улыбнулась в ответ. А затем Голова засунул руку в карман и протянул Риан сжатый кулак.

Но на подставленные ладони Риан лег не подарок, а смятая полоса черного крепа.

– Пока ты была в подземелье, Командор ударил леди Ариан из-за пленницы, – сказал Голова, – и принцесса приказала принести точильный камень. Тебе стоит приготовиться.

* * *

Услышав звуки шагов, Риан отступила в тень галереи, крутя тряпку в руках. Тряпка была слегка засаленная, и от нее пахло лимонным маслом.

Если бы она закрыла глаза и прижалась к стене, то могла бы убедить себя, что чувствует этот аромат, а не едкий, похожий на запах машинного масла, аромат благородной крови. Она могла бы убедить себя, что золотисто-черная рама из железного дерева, в которую вставлен портрет Командора – старого Командора, – достаточно глубока, чтобы не только закрыть тенью изображение Аласдера I, но и спрятать ее, Риан.

Картину еще не украсили черной лентой, хотя противостояние назревало уже давно. Свежевыглаженную полосу крепа Риан засунула за пояс за спиной, а в кармане ее фартука уже лежал молоток и шестнадцать длинных гвоздей.

Восемь из двадцати портретов в галерее – принцев Тристена, Сета, Финна, Ниалла, Гюнтера и Барнарда, а также принцесс Эфре и Авии – уже пересекали символы смерти. Тристен и Эфре были старшими, и Эфре погибла на войне с Домом Двигателя еще до рождения Бенедика и Ариан. О них сложили песни, и часть из них Риан знала. Они были не только братом и сестрой, но и любовниками, и Тристен умер совсем недавно, хотя и ушел еще до того, как Риан появилась на свет. Значит, без своей возлюбленной он прожил несколько веков. Плебейка Риан, которая могла рассчитывать в лучшем случае на сто лет жизни, подумала о том, каково ему было. Можно ли найти другую любовь? Или ты просто страдаешь в одиночестве, как поется в песнях?

Ей показалось, что это слишком пафосно.

На девяти из остальных двенадцати портретов, еще не снабженных черными метками, улыбались или хмурились Бенедик, Ариан, Ардат, Дилан, Эдмунд, Джефри, Аллан, Челси, Оливер. Риан больше всех нравился Оливер, и его раму она полировала с особым тщанием. Последние три портрета были приколочены лицевой стороной к стене. Риан не знала, кто на них изображен, но, по слухам, их зарубили за попытку мятежа.

Какие бы лживые слова она ни повторяла, запах крови не ослабевал. И звуки шагов приближались.

Четкие звуки шагов; жесткие женские сапожки и поблескивающие серебряные шпоры. Риан заставила себя открыть глаза, развернула тряпку, которую держала в руках, и начала тереть украшенный завитками край рамы; пока она работала, ее пальцы меньше дрожали.

Тут не было никакой позолоты, от которой одни проблемы, одна лишь масляная полировка, которая за много веков шлифовки приобрела мощный глянец. Словно паук на окне (когда Риан пришла его проведать, то оказалось, что его паутину уже смахнули), она не поднимала голову, не останавливалась и старалась не привлекать к себе внимания.

До тех пор, пока позвякивающие шпоры не подошли ближе. Тогда она повернулась спиной к картине, опустила глаза – закрыла глаза, если уж начистоту, – снова скрутила в руках жалкую тряпку и поклонилась так низко, что у нее заныли колени.

Шаги остановились.

Риан задержала дыхание, чтобы не чихнуть от зловонного запаха гардений и смерти.

– Девочка.

– Леди?

– Твою тряпку, – сказала принцесса Ариан, и ее шпоры зазвенели, словно кристалл, который уронили на пол, – она слегка перенесла вес тела с одной ноги на другую. Риан знала, что Ариан протянула руку. Набравшись храбрости, Риан приоткрыла глаза, нашла руку и положила засаленный кусок желтой замши на мозолистую ладонь принцессы.

Леди Ариан Конн из Дома Власти никогда бы не приняли за плебейку. Ее волосы были черно-каштановыми, глаза – желто-зелеными. Ее ключица начертила прекрасную линию над изгибом обтянутых бархатом керамических сегментов силовой брони. Ее щека была бы гладкой, словно пахта, если бы не темно-сливовые, с зеленой каймой, очертания пальцев перчатки; на фоне синяка виднелись крошечные корочки цвета ночи в тех местах, где кожу зацепили острые края.

Корки извивались: леди Ариан лечила себя.

Леди Ариан положила клинок своего антимеча на замшу Риан и вытерла клинок сначала с одной стороны, затем с другой. Она поскребла немного в том месте, где лезвие соединялось с рукоятью, наклонила меч, поднесла его к свету, потыкала в него ногтем, опасаясь прикасаться к острой кромке, – и снова заскребла. Кровь на клинке была алой, не синей – антимеч уже поглотил всю благородную сущность, которая в ней была.

Когда результат наконец удовлетворил Ариан, она вернула «Невинность» в ножны, почти не придерживая их.

– Вам угодно еще что-нибудь, леди?

Ариан выпятила губы, а затем улыбнулась. При этом ее более распухший глаз закрылся, но она не поморщилась.

– Командор мертв, – ответила она. – Прекрати полировать портрет старого ублюдка и повесь на него креп.

Риан пыталась смотреть только на руки принцессы, на бледную кожу цвета морской волны. Выпила ли она уже кровь старого Командора? Покалывают ли ее его воспоминания, влияя на все, что она видит своими модифицированными глазами? Риан знала, что члены Дома Власти смотрят на мир и думают совсем не так, как плебеи. Их глаза, их мозг, их слух изменились – как и их кровь.