Портрет одалиски

Наталия Яронская

Портрет одалиски

Пролог

Все началось с пустяка: у Софии украли кошелек.

С тех пор произошло убийство, афера, погоня и пожар, ее дважды пытались убить.

Но что за число такое два? Бог любит троицу.

София стояла посреди ночной улицы. У нее мерзло лицо, мучительно болела лодыжка, подвернутая в неравной схватке. Кровь стучала в ушах, в висках, в груди, во всем онемевшем теле. Вокруг под свист и вой ветра танцевала снежная метель.

Целый город закрыт холодной тьмой, завален снегом. Каждый далекий звук – крик флюгера, хлопок ставен, скрип вывески – раздавался в ночном воздухе печальным предзнаменованием, от которого дрожала душа.

Нервы были напряжены до крайности. Вот уже в тенях мерещился лохматый, кривляющийся черт, который только ждет часа, как выпрыгнуть и унести ее…

Ах, только бы это оказался черт! С ним хоть договориться можно. Кузнец Вакула договорился, и она сможет. Уж лучше попасть на зубок к нечистому, чем к тем, кого София дожидалась в полуночный час. Эти отчаянные головорезы уже убивали и готовы убить снова за те два свертка, которые она держала в руках…

Жутко давило под сердцем.

В свете далекого фонаря вынырнула одинокая фигура и опять исчезла во мраке.

София напряглась, как перед прыжком в пропасть.

Давно пора.

Часть I. Как София породнилась с великими

Три дня назад

На черной двери крупно, белыми буквами, значилось: «Фотографiя В. Ф. Бражниковъ».

А ниже, мелко, черными буквами по белому листу: «Колокольчикъ сломанъ. Стучите!»

София стушевалась повелительного тона записки и постучала тихонько. Из квартиры зашуршало домашними туфлями, свистнула дверь от сквозняка и скрипнул паркет, но никто не открыл.

Всякий воспитанный человек мучается от своей деликатности. Перед глазами Софии вдруг вырос образ ее гувернантки – личности, напрочь лишенной этого свойства. Бум! Бум! Бум! Грохотал ее кулак о двери в детскую. Хлипкие баррикады из стульев сотрясались от ударов, а люстра звенела, когда в комнату врывался низкий голос: «Ну! Что вы там затеяли? Сейчас Прохора позову, дверь выломаю! А?!».

Звали гувернантку Анна Генриховна, а за глаза – немецкий черт. Такой попробуй не открой! Замучаешься, кости собирая.

София застучала усерднее.

Дверь притворилась на ширину железной цепочки. Из проема выглянула встревоженная барышня с заостренным личиком и носом-пуговкой. Голодно и тоскливо смотрели ее большие глаза, каждый размером с серебряный пятак.

– Я к Василию Феодосьевичу.

– Федосеевичу. Не принимают.

– Да как же так? Я от Оли Кудрявцевой. Она вчера сюда приходила к шести часам, договориться за меня. Вот и я тоже пришла. Фотографироваться.

– До полудня у нас закрыто, – барышня попыталась закрыть дверь, но София уже втиснулась в проем. – Василий Федосеевич отдыхает. А после – милости просим.

– Ничего не понимаю! Мне Оля сказала ровно в девять, – София достала из кармана сложенный листок бумаги. – Вот, у меня от нее рекомендация есть, возьмите…

– Барышня, сегодня заговенье1. Кто будет с утра трудиться? Вы, видно, что-то перепутали.

– Как я могла перепутать!.. Послушайте, это очень срочно и мне очень надо.

– Сожалею, – туфля девушки медленно, но решительно оттесняла из дверного проема сапожок Софии. – Приходите позже.

– Ай!.. Пустите ногу!

– Лизавета! – окликнул за дверью мужской голос и вновь послышалось шарканье домашних туфель. – Откуда такой ужасный шум? Это становится невыносимо! Ты не сказала, что я не принимаю?

Лизавета – так, видимо, звали барышню – сверкнула на Софию взглядом, полным горячего упрека, и прибавила почти умоляюще:

– Уходите, прошу вас! Если вы продолжите шуметь, он рассердится.

В глазах барышни сгустился такой ужас, что София смутилась. Наверное, от гнева Василия Федосеевича и вправду должно произойти что-то страшное. Схватит треногу и начнет буянить. Или со злобы съест последние блины перед постом, и этой бедной Лизавете ничего не останется.

София машинально убрала рекомендацию в карман. Там захрустел билет на конку2, фантик от конфеты и квитанция из ломбарда. И ни одной ассигнации.

Даже самого деликатного человека излечивает от этого недуга пустой карман. София опомнилась и в последний момент сунула нос в жалкую щелочку, которая осталась от дверного проема:

– Василий Федосеевич, вы меня слышите? Я София Камнеева, подруга Оли Кудрявцевой. Она должна была обо мне сообщить…

– Ну что за глупое упорство! – рявкнул мужчина из-за двери. – А, впрочем, черт с вами! Лизавета, отправь в приемную, и пусть ждет.

Софию пропустили. Лизавета проводила ее в небольшую комнатку с ширмой и синим бархатным диваном, полинявшим до белизны. Напротив стоял столик, на котором возвышалось уродливое кашпо в виде цапли. В ее фарфоровых глазах застыло жалобное, немного туповатое выражение.

Цапля удивительно напоминала Лизавету.

– Ждите, пока вас позовут, – сказала барышня.

Она промокнула мокрые глаза и дрожащие губы кружевным платочком, напоследок взглянула с обидой и ушла, прихрамывая на правую ногу.

За ширмой виднелась приоткрытая дверь, оттуда доносился сухой кашель. Там, видимо, заседал Василий Филосовьевич. Федоносович? Филарентьевич?

В полоске света, ползущего по стенам, кружились клубы табачного дыма. Почти всю поверхность обоев закрывали картины, но София лишь разок глянула на них рассеянно и уселась на диван. Она впервые «искала место» и даже не представляла, какой это ужас. Неудивительно, что родители Даши так горько плакали, когда та устраивалась гувернанткой к Вислоушкиным. Через год она приняла предложение руки и сердца от старшего сына семейства, счастливого выпускника больницы для душевнобольных.

Чувства родителей очень понятны. Совсем не страшно провести жизнь с дураком. Страшно, что и после смерти ты останешься Вислоушкиной.

Нервы Софии были натянуты до предела. От праздности и тревоги она стала перебирать в уме все свои достоинства, устыдилась бессовестного вранья и пришла к выводу, что зря пришла и отняла время у занятых людей. Но уходить после поднятой суеты уже было неловко.

С ее сапожек, обернутых в мокрые грязные гамаши3, натекло на ковер. София тревожно обернулась на дверь кабинета и шустро убрала ноги под стол. А затем, сделав невозмутимое лицо, стала читать свежий «Петербургский листок» от 7 марта 1897 года. Первая полоса извещала о неудачном вечере во Всероссийском братстве трезвости, члены которого отравились неочищенным самогоном, дебоше в кафе-шантане и барышне, недавно бросившейся в Неву с Дворцового моста… Вот живут же люди! За неделю в столице вскипало столько жизни, сколько их губерния не сварит за целый год.

Пару раз София с надеждой оглянулась на дверь за ширмой, но там все было тихо – даже кашель прекратился. Так прошло десять минут… двадцать…

Цапля равнодушно наблюдала за ее переживаниями фарфоровым глазом.

Когда София уже не выдержала и собралась напомнить о себе, взгляд ее упал на толстую книгу в кожаном переплете. Анна Генриховна часто говорила, что манера Софии хватать чужие вещи в гостях говорит о «порочных наклонностях», и что от настоящей уголовщины ее отделяет только лень и малодушие.

Ну, так она и не в гостях.

Пружинная бронзовая застежка щелкнула и легко отскочила. Это оказался альбом для фотокарточек. Посреди акварельных шишек и порхающих голубок была вставлена карточка девушки возраста Софии, едва за двадцать. Камера запечатлела ее в домашнем халате за завтраком. На столе: кулебяка, сливочник, печенья и булочки с джемом.

София тоскливо вздохнула. Пустота в желудке отзывалась той же болью, что и пустота в кармане, только в животе еще и гудело. Чем дольше она смотрела на довольную барышню, уплетающую булочку, тем больше укреплялась в мысли, что если не закроет глаза, то с ней точно произойдут всякие ужасы.

Она перевернула страницу. Здесь художник изобразил снежную вьюгу и черных ворон. Они вились над головой завтракающей барышни совсем как в небезызвестном романсе.

Барышня лукаво подмигивала и была уже без халата.

София будто бы не удивилась и не испугалась, только стала совсем красная и как-то странно засмеялась. Она пролистала альбом, окинула взглядом картины на стенах и тихо, как вор, покинула ателье.

***

На втором лестничном пролете София села прямо на ступеньки.

– Черный ворон… – бормотала она и все нервно посмеивалась. – Что ты вьешься? Ты добычи не дождешься: не твоя, нет, я не твоя!

Впереди раздался шорох, стук. На нее пахнуло смесью табака, масляных красок и тяжелого одеколона.

– Трагичные песни поете, сударыня!

София подняла голову. Ее с интересом рассматривал господин средних лет – рыжий, щегольски одетый, с гладко выбритым лицом. Оно у него было сглаженное, без выступающих частей и напоминало отшлифованную яшму. Тонкий рот и изгиб бровей придавал этому лицу выражение то ли насмешливое, то ли капризное.

– А вы случайно не от Бражникова? – спросил он.

Господин был неподвижен, но его глаза, юркие и деятельные, быстро ощупывали пространство вокруг: окно с цветными стеклами, ступеньки, прикрытые потертым зеленым ковром, барышню на этих ступеньках…

Тут София заметила, что в глазу у него блестел монокль. И снова, сама не зная отчего, рассмеялась.

Все сейчас казалось безумно, чрезвычайно смешным – и «работа», которой ей предложили заняться, и господин с моноклем, напомнивший ей пингвина, и то, что она сидит на лестнице, как побирушка, без гроша в кармане.

– От него, сударь. Он, оказывается, настоящий мастер натуры (ха-ха!). Очень, очень художественно. А подход какой к украшению: шишки, вороны, голуби… В этом виден замысел. Сразу видно серьезного человека. Подумала даже, сфотографируюсь и маме пошлю (хи-хи!). Да только… не сложилось!

Господин приподнял бровь в вежливом недоумении.

– Похоже, у вас истерика, – он окинул ее любопытствующим взглядом и хмыкнул. – Или же, позвольте мне это дерзкое предположение… Никак Вася вас опоил?

Отчего-то София сразу поняла, о ком говорил этот смешной господин – о фотографе. И таким небрежным, панибратским тоном он произнес свое «Вася», будто речь шла о ближайшем товарище…

Чувство неизъяснимой злобы и горечи наполнило ее.

– Нет. К чему? – София вытерла глаза вязаной перчаткой. – Жизнь меня хорошо пьянит. А вы, значит, друг этого фотографа?

– Помилуйте!.. Какая дружба? У нас с Васей честные торговые отношения.

– Ах, вот как! Значит, вы за этими фотографиями. Что ж, желаю вам всего хорошего. Вам и этому своднику.

– Вася не сводник, он деятель искусства… Ну, и что он вам сделал? Мало заплатил? Или запечатлел вас, гм… в невыгодном свете?

София подобрала юбки и вскочила со ступенек. Будет она еще слушать насмешки и гадости от какого-то развратника, циника и паразита. Уж с этим сразу ясно, что паразит, с его-то увеселительной физиономией!

– Ничего он мне не платил!

Увидев огоньки в глазах смешного господина, София нашла его совершенно несмешным и на редкость омерзительным. Она распалилась:

– Тоже мне, ателье… ха! Ателье… Я в столице всего неделю и уже все поняла. Люди здесь гадкие, и если видят, что ты – провинциалка, так сразу принимают за дуру и простушку. Вчера украли кошелек, и я уже кругом должна. И соседке должна, и домовладелице должна. Она особо гадкая, у нее лицо процентщицы. Ну а сегодня – держи еще пинок от судьбы. Как будто я кошка дворовая… А у меня и так все усы уже вырваны и все бока опалены!

– Вот это игра! – рассмеялся господин. – Монолог достойный драматического театра. Что ж, Сара Бернар Троцкого уезда…

– Ямбургского, – поправила София.

– Да пусть и Ямбургского. Отчего вам в провинции не сиделось?

– Я приехала поступать на высшие женские курсы. А это, между прочим, не какой-нибудь курс для телеграфисток или танцевальная студия, а серьезное дело, с ботаникой и физикой, как в настоящем университете…

– Знаю, знаю! – нетерпеливо ответил господин. – Похвальное устремление. И как, поступили?.. Впрочем, можете не отвечать, все ясно по вашему лицу. Мой вам совет: напишите папеньке с маменькой, пусть вас выручают.

– Я скорее умру, – с мрачным отчаянием ответила София, – я брошусь в Неву с Дворцового моста.

– О! – неожиданно воскликнул господин, и огоньки в его глазах лихорадочно забегали. – Charmant4! Сможете это повторить, только еще безутешнее? С надрывом, как про эту вашу… кошку.

– Что?..

Неожиданно господин подхватил ее под локоток и поволок вверх по лестнице, ловко и бодро перепрыгивая через ступеньки и отстукивая ей в ухо речитативом:

– Наша встреча – судьба. Та девица, которая должна была сопровождать меня, сломала ногу. Не отменять же из-за этого удачную сделку! Думал, придется одному вертеться, а тут вы… Да не волнуйтесь, не волнуйтесь! От вас только требуется выглядеть достаточно несчастной и играть со мной на одной ноте… Заплачу больше чем Василий Федосеевич, и даже не придется раздеваться. Ах да! – спохватился господин. – Видел он вас в лицо?

– Нет, – пробормотала София в растерянности, но ноги ее против воли летели по ступенькам, пытаясь поспеть за шустрым господином. – Только эта Лизавета, помощница его.

– Ну, от нее мы как-нибудь избавимся.

Трость незнакомца отбивала неровный ритм по ее ногам, шуршал и хрустел большой прямоугольный сверток, который он сжимал под мышкой. Они бежали по лестнице, и мысли Софии тоже бежали и наскакивали одна на другую, как вагоны поезда, сошедшие с рельсов. Кто этот господин? Что он задумал и для чего ему понадобилась София? И, наконец, почему она все еще несется вверх, а не сбегает вниз, подальше от этой неизвестной, но явно сомнительной затеи?

Ответ на последний вопрос был уже известен. Тем, кому бог не дал ума, дал куража.

Наверху господин немного отдышался, вытер платком взмокший лоб и виски, стряхнул снег с волос и повернулся к Софии:

– Ваша роль вам понятна?

София кивнула.

Понятно было решительно ничего.

– Замечательно!

Он постучал в дверь тростью. Большой стеклянный шар в виде набалдашника заискрился на свету, отливая рубином.

На сей раз открыл косоглазый мужчина с темной бородкой клинышком и подкрученными усами. В зубах у него была трубка, в руке – чашка с какой-то бледной мерзостью, вроде стылого кофе с молоком.

– Василий Федосеевич, любезный мой! – воскликнул господин и так усердно засиял лицом, будто стремился затмить им блеск своей рубиновой трости. – Доброго вам утра. Выглядите прекрасно. Вижу, вы уже расправились со своей бессонницей?

– Доброго, доброго. Помаленьку-с… – Василий Федосеевич уставился на Софию подозрительным косым глазом.

– Мы к вам по деликатному делу, – господин внушительно зашуршал свертком, боком показывая его фотографу. – Пойдемте, не на пороге же говорить.

Василий Федосеевич стряхнул табак в чашку и пустил их внутрь. Лизаветы нигде не было видно, но откуда-то из глубины квартиры слышался звон посуды, плеск воды и громкое шмыганье носом.

Руки у Василия Федосеевича были длинными и болтались, словно деревянные колотушки. Двигался фотограф резко, дышал с тяжелым присвистом и часто вытирал лоб рукавом. Он вел их сквозь уже знакомые Софии комнаты и на ходу оборачивался:

– Чаю, кофе не предложу-с, нет-с. Была тут одна девка, черт знает что вышло. Довела до слез мою новую помощницу, теперь ее не дозовешься… Лизавета! – гаркнул он вдруг сиплым фальцетом. – Лизавета!.. Тьфу! Истеричка. Хоть бы прогулялась к своему хахалю из аптеки за нашатырем, заодно купила бы мне капли… Сердце сегодня расшалилось.

– Мы живем в тревожное время, – бледно улыбнулся господин. – Разве вы не знаете, милейший мой, что все болезни от нервов? Особенно переломы и ожоги.

София кашлянула и прижала к губам вязаную перчатку. Здоровый глаз Василия Федосеевича остановился на ней.

– Позвольте представить вам госпожу Анну Петровну Энгрову… Анна Петровна, Василий Федосеевич Бражников. Лучший фотограф в Петербурге – рекомендую!.. Так, минутку, минутку мне…

Господин завозился со свертком. София отвернулась и принялась изучать апартаменты Василия Федосеевича новыми глазами. Тот провел незваных гостей в комнату за ширмой и здесь, как и в приемной, все стены были увешаны картинами:

Обнаженные женщины в морских волнах, турецких купальнях и красных шторах.

Обнаженные женщины на диванах, оттоманках, скалах и вороных конях.

Обнаженные женщины с попугаями, лебедями, собачками и другими обнаженными женщинами.

Обнаженные женщины смотрят на закат, на морских чудищ и на свое отражение в зеркале.

Обнаженные женщины принимают ванну, пищу, гостей и яд.

Налюбовавшись картинами, София почувствовала зависть к такой многосторонней и остросюжетной жизни, которую вели эти дамы. Она пригляделась к остальной обстановке. Посреди комнаты – квадратный паук на ножках, фотоаппарат. Перед ним голая стена в узорах бежевой штукатурки. Это был единственный пустой угол комнаты.

Остальным же пространством завладела софа и гора пыльных безделушек, которая высилась на ней, под ней и вокруг нее. Посреди всякой шелухи можно было разглядеть старый торшер, фарфоровую куклу, жемчужные бусы, чайный сервиз и свалявшуюся шкуру белого медведя. Рядом с софой стоял стол, а на нем стопками лежали фотоальбомы.

– Готово, – вдруг подал голос рыжий господин и драматическим жестом сорвал бумагу. – Представляю вашему вниманию – «Одалиска в купальнях»!

В свертке оказалась картина в узорчатой позолоченной раме.

На ней обнаженная женщина возлежала на оттоманке в окружении желтых штор. Как требовал того жанр, дело происходило в турецких купальнях. За шторами виднелся закат. Обнаженная женщина смотрела вдаль и ела персики.

– Анна Петровна, отвернитесь! Ах, поздно… Она становится очень сентиментальна, когда видит картины своего покойного дедушки, – пояснил господин фотографу. – Великий был творец, но еще более великий человек…

Выдержал паузу, кашлянул, повертел в руках трость.

– Анна Петровна становится очень сентиментальна, – протянул он выжидательно и любезно улыбаясь.

София поспешно вытащила платок и принялась утирать глаза. Пару раз всхлипнула. Получилось натурально. Она уже испытывала неподдельное горе при виде сытобокой барышни, поглощающей персики.

– Дедушки? – переспросил Василий Федосеевич с недоверчивым интересом, одним глазом поглядывая на Софию, а вторым – будто бы на картину. – А, случаем, фамилия Энгрова не по имени grand artiste5 Жана Огюста?

– Именно! Анна Петровна – его единственная наследница по крови. Так уж получилось, что отпрыск великого живописца провел свои лучшие годы в наших краях и – как это, безусловно, водится за молодыми людьми в их лучшие годы – заимел интрижку с одной дамой… из татарского княжеского рода… Но тс-с! Не будем об этом. Ребенка отдали на усыновление, сами понимаете… Бедная, бедная Анна Петровна! Сколько выдержала ее чистая, непорочная душа! С юных лет воспитывалась в черном теле…

Слагал так сладкозвучно, как Чичиков, покупающий мертвые души на развес. София даже успела проникнуться своей горькой судьбой.

– Анна Петровна воспитывалась в черном теле, – повторил господин сквозь зубы.

София засопела еще печальнее и принялась усердно тереть нос платком, будто пыталась согнать с него веснушки.

– К последним годам жизни старый греховодник признал дочь, однако рулетка, женщины, излишества… Ну, вы понимаете. Запутался месье в долгах как в шелках. К счастью, я имел удовольствие знать семью Анны Петровны и обещал ей оказать содействие. Жаль родовое наследие, безумно жаль! Но что поделать? Такая уж судьба!

– Это все очень прискорбно-с… Однако что же, промотался, а картины не продал? – хмыкнул Василий Федосеевич.

– Не мог, рука не поднялась! Даже самый последний картежник, развратник и пьяница иногда вспоминает, что он не свинья, а в каком-то роде человек…

– О-о! – сообразила оскорбиться София.

– Простите, Анна Петровна, – состроил господин скорбную физиономию. – Я, безусловно, говорю о натуре абстрактной, а не конкретной. Как бы то ни было, обстоятельства вынуждают вас продать наследство вашего papa6, а меня позаботиться о его наилучшем устройстве. Да-с… Ну, что скажете об этом образце?

– Недурно-с. Был у меня один Энгр… – Василий Федосеевич нацепил на нос пенсне и бодро двинулся к стене, дальней от софы. – Не то чтобы я не доверяю вам, госпожа Энгрова, но, сами понимаете, таков наш век, все во всем требует проверки. Сейчас поищем-с и сравним-с…

София вынырнула из печального забвения. При тусклом свете из неплотно зашторенного окна она увидела, что губы рыжего господина, раньше насмешливо кривившиеся, теперь плотно сомкнулись. Он тер подбородок и сверлил взглядом залысины Василия Федосеевича, который запрокинул голову к потолку.

Смотрел нехорошо. Воображение, на которое София никогда не жаловалась, сразу пустилось вскачь. Этот субъект уже сговорил ее на обман, от него всякого ожидать можно. Права была Анна Генриховна, когда пророчила ей блестящее уголовное будущее. Сейчас он хвать картину – и как саданет фотографа по затылку тяжелой рамой! А она отправится на каторгу за соучастие…

София содрогнулась.

– Вот, похоже, он!

Господин сделал шаг в сторону фотографа и приподнял трость.

Тут неодолимая сила бросила Софию вперед. Она кинулась грудью на картину, которую снимал со стены Василий Федосеевич.

– О, papa, mon pauvre papa!7

Трясясь всем своим существом, София оставляла на раме поцелуи губами, которые тут же стали пушистыми от пыли.

– Госпожа Энгрова, ну что же вы! – воскликнул ошеломленный Василий Федосеевич.

– Ah, mon cher papa!.. Ma souffrance!8

– Нехорошо, милейший, нехорошо! – вклинился господин, сочувственно поблескивая моноклем. – Неужели не видите: Анне Петровне стало дурно от ваших проверок?

– Вижу-с, – крякнул фотограф, было сконфузившись, но тут же прибавил строго: – Успокойтесь пожалуйста, госпожа Энгрова! Сядьте на софу!

– Quelle «софа»? – с мрачной иронией ответствовал ему господин, взмахивая рукой над грудой хлама. – Ça c'est9 – «софа»?

– Да пусть уж куда-нибудь!

Василий Федосеевич достал лупу и стал сверять мазки на картинах.

София шумно вздыхала, утирала глаза и прижимала платок к груди. Душой и сердцем она уже почти уверовала, что являлась утерянной княжной древнего татарского рода и наследницей великого французского художника. На мгновение ей стало так жаль себя, несчастную сироту, что горькие слезы едва не полились из глаз. Но она крепко держалась и громкими вздохами показывала, как тяжело ей это дается.

Василий Федосеевич то и дело сгибался и разгибался над картиной, бросал на нее неодобрительные взгляды и терзал ус. Лицо его раскраснелось и блестело от пота. Пару раз он окликнул Лизавету, а когда та не отозвалась, выругался.

Вдруг в глубине квартиры хлопнула дверь. София подскочила на медвежьей шкуре.

– Ну наконец-то! – гаркнул Василий Федосеевич. – Лизавета, ты?

Но в комнату заглянула не Лизавета, а незнакомая молоденькая барышня, белокурая, с очаровательно круглым крестьянским лицом, вся увешанная стеклянными бусами.

– Рыбонька моя Васильфедосич… – заворковала она.

– Потом, Настасья! – замахал на нее руками фотограф. – Не мешай, видишь, занят-с. Вот, возьми желтенькую10 – сходи мне за каплями. Иди, иди, что ты лезешь со своими глупостями!

Явление барышни, очевидно, дамы сердца, сконфузило Василия Федосеевича. Он повозился еще пару минут, и то лишь для вида, а под конец швырнул лупу на чайный столик и подтвердил подлинность картины.

– Видит бог, у вас есть склонность к добрым делам, дражайший мой Василий Федосеевич, – заверял его господин, пересчитывая деньги. – Уверен, этот христианский подвиг вам зачтется. Анна Петровна, прошу, после вас…

Стоял погожий праздничный день. Рядом с двухэтажным домом, где находилась фотография Бражникова, позолотой блестели вывески дорогих магазинов. София провела в Петербурге уже несколько дней, но до сих пор не могла привыкнуть к пестроте витрин, откуда на нее смотрела куча вещей, потребности в которых она до сих пор даже не подозревала. Там лежали крема для интеллигентности лица, средства для ращения волос, мыло «Огурец» в форме огурца, приспособления для растягивания носа и втягивания щек. Там стояли манекены в шубах с телом, но без головы, и манекены в шляпках с головой, но без тела. А в одном из магазинов – подумать только! – продавали люстры, плюющиеся водой, и бильярдные столы, которые превращались в ванные.

Под одной из вывесок висела реклама ананасной воды и бромистой микстуры, видно, здесь и трудился Лизонькин аптечный кавалер.