Пять застёжек тайны

Паша и не отпирался, что совсем Лену возмутило. Похоже, он испытал облегчение и был готов приступить к продуманному обсуждению ситуации. И, может быть, даже к отступлению на заранее подготовленные позиции.

– Лена, давай поговорим, но не сейчас. У меня сегодня два концерта, я должен быть в форме. А завтра я возвращаюсь в Москву и все тебе объясню. Прошу тебя быть адекватной. Пока.

Лена разрыдалась от грозной определённости, которую транслировал ровный спокойный голос мужа. Из кладовки высунулась кудрявая рыжая голова народного умельца.

– Проблема?

– Да так, – Лена решила, что рано оповещать мир, – с подругой поругалась.

Вася опять внимательно присмотрелся к Лене и вышел из чулана целиком.

– Я пошёл за деталями. Приду завтра. Тут кое-что не подходит.

Он разглядывал Лену в упор, и она резко порозовела.

– Давай, Вася, послезавтра, у меня тут гости намечаются, не до ремонта.

Она захлопнула дверь резче, чем хотела и прошла в кладовку. Надо найти этот пресловутый предмет воздействия на неверного супруга, этот сакральный чемодан разлуки. Ох, есть ли у неё чемодан воздействия?

Она пошарила по полкам, потом вспомнила, что Вася провёл сюда электричество, и нащупала выключатель. Кладовка оказалась намного больше, чем раньше. Даже небольшая комната получилась. Даже уютная. Скарб, распиханный по углам, придавал ей вид несколько сказочный и таинственный. Чемоданов видно не было, а вот швейная машинка, флейта тусклого блеска, прозрачный мешочек с шерстяными нитками, вышитая картина – все придавало ей вид жилой и немного старинный.

А вот и кукла Лялька вверх ногами застряла между двумя подушечками, которые в древности именовали думками. Лена достала любимицу и прижала щеки к её накрахмаленному платьицу в рюшах. Вытерев слезы, она взяла Лялю на ручки и покачала, словно себя. Кукла понимала.

– Выпить кофе, – решила Лена. – А уж потом думать. А уже потом плакать.

Кукла доверчиво склонилась на её плечо. Лена посадила Ляльку на подушку и вышла из кладовки.

– Ну что, не нашла?

Паша с мокрыми волосами в халате и с полотенцем через плечо яростно взбивал тесто. Вот любит он кулинарничать в отличие от Алёнки. И эти дрожжевые блины она сроду не осилила бы.

Женщина застыла перед вопросом. А зачем она, собственно, ходила в кладовку?

– Алён, сковородку, говорю, не нашла?

Алёнка подумала, тряхнула кудряшками, как делают женщины, чтобы прийти в себя, и ещё разочек потрясла головой.

– Ах, да, сковородка. Не, не нашла. Мы всё как свалили после переезда, так и не разобрали. На фига такую кладовку большую было проектировать? Только место отнимает и мусор собирает. Риэлтор уговорил.

Алёнка прошла к шкафчику и вынула каждодневную обычную сковороду. Паша не возражал – сговорчивый у неё жених. Только малооплачиваемый. Она вздохнула, глядя в окно на пожелтевший парк и быстро летящие облака. Осень. Это от пейзажа так грустно? Или что-то ещё засело в голове? Или не в голове? Что происходит?

Измерение второе (или третье)

Алёнка погрустила ещё некоторое время. К действительности её вернул бодрый голос Павла, зовущий к утреннему чаю. Чай этот он уважал, заваривал его со всякими причудами и примочками, неизменно поругивая кофе за вред, наносимый здоровью.

Алёнка вреда не чувствовала, но проявляла солидарность и пила показательно чай, а потом нелегально втихаря заваривала кофе. Ей никак не хотелось возражать Павлу или огорчать его, или просто спорить. Да это и не имело смысла. Он всегда пересиливал. Но это было так приятно: сдаваться под напором его решений, предпочтений, представлений. И всегда его установки направлялись на пользу и здравый смысл, то есть идеи, не имевшие большой ценности в Алёнкиной красивой головке. Так себе идеи, но сам Павел хорош!

Алёнка не переставала изумляться своему женскому счастью, тем более что никаких особых усилий для захвата свободного, красивого и уверенного мужчины она и не думала предпринимать. Правда, если припомнить, за ним почему-то и не охотились. Дамы морщились незаметно при его упоминании, но Алёнка мудро относила это на естественную ревность и врождённую зависть милых подружек.

Карьерой Павел интересовался меньше, чем здоровым образом жизни. Он уходил на работу бодро и возвращался всегда вовремя. Никогда он не соглашался задержаться или поработать в выходной. Ну и оклад его эти принципы отражал. Алена не парилась, и, глядя, как суженый орудует сковородкой, проникалась уверенностью в завтрашнем дне. Но подружки жалили при любой возможности.

Вот лучшая из них, Алька, понимает же, что вопрос решёный, но обязательно съязвит:

– Чтобы он так же нежно смотрел на тебя, как на твою квартиру.

Да, квартиру купили Алёнкины родители до регистрации и предусмотрительно записали на неё. Большую, двухкомнатную, с балконом, с просторной прихожей и вместительной кладовкой, с джакузи и кондиционером. Ну и что, он, Павел, должен от этого страдать?

Но иногда Алёнке тоже становилось чуток неприятно от явного смакования Павлом удобств и бонусов нового местожительства. А когда он намекнул, вернее, издалека спросил, не купят ли нежные папа и мама доченьке машину, прямо дёрнулась. Но когда во рту тают печёные с мёдом яблоки, намазанные на румяный дырчатый блин, сомнения тают точно так же.

И потом, аргументы Павла самые, что ни на есть разумные. На её грубый отклик: «А сами мы заработать не можем?» он спокойно и ровно возразил, что им самое время обзавестись ребёночком, а на это тоже нужны деньги. При такой постановке вопроса Алёнка разомлела, разулыбалась и сняла возражение. Может, и купят.

Она представляла красивого мускулистого Павла за рулём новенькой тойоты, и рядом себя, нарядную, красивую, с неизменным выражением ровного настроения на кукольном лице.

Провожая Павла на воскресную велосипедную прогулку, Алёнка чмокнула его в щеку и манерно протянула руку для поцелуя. А когда Павел склонился, увидела нечто, неприятно поразившее её. Плешь. Не широкая, чуть наметившаяся, но неизбежная. Алёнка изменилась в лице. Она ещё понаблюдала за ним в окно, когда он пересёк увядающий парк по центральной дорожке, и вдохнула о невозможности задержать время.

Ей представился Паша в будущем – сутулый, пузатый, лысый мужик, без интересной работы, без высокого дохода, без ясных целей в жизни. Алёнка тряхнула кудряшками, как делают женщины, чтобы прийти в себя, и ещё разочек потрясла головой. Неприятная картинка скрылась, испортив воскресное настроение.

Но сковороду надо найти, это не дело – держать кладовку в таком состоянии. Риэлтор Василий как раз очень напирал на существование просторной кладовки, когда уговаривал их купить эту квартиру на высоком этаже с видом на аккуратный ухоженный парк. Надо и куклу старую найти для будущего малыша.

Она вошла в кладовку и задумалась. Вот не умеет она делать дела быстро, обязательно зависает. Чемодан вот этот на самом проходе, что в нём, не вспомнить нипочём. Тут же ей в руки упал узел со шторами, за ним обнаружился волейбольный мяч и комплект баночек для специй. Выбросить всё это или приспособить? А это что тикает? Опа! Старый-престарый будильник на ходу. Разве так бывает? Она выудила его из-под связки салфеток, нащупав заодно рукой свою дорогую Ляльку. Куклу она ухватила за ситцевый сарафанчик и извлекла на свет доброе наивное личико, такое же лучезарное, как в детстве. И такое же, как у Алёнки, по уверениям друзей.

Алёнка встряхнула игрушку, погладила, почистила и даже побаюкала, словно маленького ребёнка. Она ощутила радость встречи и просто радость. И даже убедила себя в том, что и Лялька рада. Пошарив взглядом по полкам, Алёнка с радостью обнаружила на самом верху пресловутую сковородку, достать которую самой невозможно. Она отложила куклу на узел со шторами и пошла за стулом. Из кладовки в коридорчик.

– Елена, билетов пока нет, надо ловить, – Павел Фёдорович сквозь тёмные очки разглядывал ответы сайта железной дороги. – Только с пересадкой в Москве, и то ночью.

Елена Витальевна не сразу отозвалась. Некоторое время она размышляла, пыталась что-то нащупать в голове, поймать и удержать. Но мысли разбегались.

– Потому что планировать надо нормально, – раздражённо констатировала она. И, если решили ехать в августе, то нечего менять планы. Поступает она, видите ли, – добавила сердитая женщина мысленно, – А моя семья при чем? Весь мозг мне вынесли.

Елена переступила через рюкзаки и пакеты. Разве так в отпуск собираются? В довершение общего беспорядка распахнулось окно, и мощный порыв тёплого июльского ветра смёл большие листы бумаги со стола и раскидал их по комнате.

– Чёрт, доклад! – засуетился супруг, вскакивая и сгребая чертежи и записи.

– Ну да, – зло подумала Елена, – и наука, и это поступление… Только не мой отдых.

Муж сидел на стуле совсем расстроенный, и её злость быстро превратилось в сочувствие и печаль. Она его всегда мало любила, больше сочувствовала.

Измерение третье (или четвёртое)

Елена Витальевна увела Павла от законной жены, ещё будучи аспиранткой. У профессора в первой семье остались трое детишек: сын и две дочери. Павел Фёдорович новой супругой дорожил, но внимание его наполовину было направлено на проблемы этих деток.

Елена Витальевна не то, чтобы ревновала – женщина она умная и интеллигентная – но раздражалась, поскольку половины внимания ей категорически было мало. И дело даже не в постоянных материальных требованиях подрастающей молодежи, а именно в необходимости физического присутствия папы в их жизни.

Поступление младшей в университет сбили все планы на отпуск. Репетитора и курсы ей оплатили, на всевозможные олимпиады и пробные экзамены возили, Павел лично дежурил у школы в день ЕГЭ, словно его гиперопека может творить чудеса. Теперь само поступление, и, главное, – творческий конкурс. Дева возжелала, чтобы папа отвёз ее лично. Поэтому отпуск стремительно перенёсся на июль, а билеты уже распроданы.

Павел чувствовал себя виноватым, а Елена Витальевна несчастной. Соседка Шурка, женщина простая, ни разу не образованная, но мудрая, по-житейски советует ехать врозь. Вроде, правильно. Есть и такой вариант. Но за всю семейную жизнь Елена возненавидела компромиссы такого толка.

Павел снова пошарил в компьютере, неудачно резко дернул мышь, уронил очки. Выскочило стёклышко.

Стараясь унять волнение, и уже не психуя, он попытался починить очки. Елена опять поймала себя на смешении чувств, когда тебе и жаль человека, и видеть его уже не можешь.

– У тебя запасные где? В кабинете?

– Нет, я их куда-то в кладовку засунул.

Это хорошо, потому что под видом помощи можно просто скрыться.

Елена Витальевна направилась в тещину комнату – большую кладовку со стеллажами и полками. На пороге неудобно выставлен чемодан, на нем примостилась большая чугунная сковородка.

В остальном здесь поддерживался порядок. Даже часы с кукушкой на стене всегда отлажено и точно отмеряли время. Но в этом порядке обитала какая-то горечь. Нежилая комната, она и есть нежилая. Елена каждый раз наполнялась странной тоской и печалью, задерживаясь в этой кладовке больше, чем на две минуты. Ей казалось, что она чувствует чьё-то подавленное состояние. Нет, не своё. И нет, не горе, но некую безмолвную жалобу.

Её ли это жалоба, или чужой кручиной пропитаны стены, но нет здесь радости и довольства жизнью. А ведь Елене Витальевне жаловаться буквально не на что. Перенос отпуска – подумаешь утрата. Родная тётка живет на море и всегда рада видеть гостей.

Резкий скрежет напугал Елену, она давно не видела, как распахивается в часах створка, оттуда со свистом вылетает кукушка и громко отсчитывает три часа дня. Елена погрузилась в размышления, которые в этом пространстве никогда не радовали.

– Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось?

А и правда, сколько?

Две трети жизни позади, а радости не накопилось. Любви, любви Елена не получила той, что хотела. Мужа получила престижного, достаток получила, возможность собственной карьеры получила, а любви полной меры не досталось ей. Так и живет её Павел наполовину здесь, наполовину там. Нигде, короче. И она сама наполовину любит, наполовину жалеет его.

Тоска накрыла Елену ещё сильнее, но словно примешивалась к ней чужая нотка, чужая тема. Она тоже была про отсутствие любви, словно чужая, словно нездешняя, словно молящая.

Елена обвела глазами комнатку. Остаться бы здесь, не видеть этого половинчатого мужа, не знать его неразрешимых семейных узлов, не любить никого и не ждать любви. Сидеть на полке, как эта глазастая глупая кукла в парчовом халате с золотым бантом в желтой косе и лицом, похожим на лицо хозяйки.

Елена Витальевна заглянула в фиалковые глаза свой Ляльки, и та ответила внимательным спокойным взглядом. Елена вдруг почувствовала наплыв странных образов, словно память пыталась склеить обрывки слов, событий, ситуаций. Грусть и безысходность словно сомкнулись вокруг неё. Как густой туман объяла её потребность нежной безусловной любви единственного и избранного человека. Елена вздохнула и даже всплакнула.

Кукла смотрела холодно и равнодушно, но в то же время очень внимательно смотрела кукла на Елену.

Надо возвращаться. Ещё одного выхода кукушки она не переживет. Слишком резкий звук в этой замороченной тишине. Но, господи, какая печаль! Как не хочется ни в комнату, ни в испорченный отпуск.

Елена отодвинула край шторы, закрывающей стеллаж. За стеллажном открылась маленькая, узкая дверь. Елена удивилась, поискала ручку глазами, не нашла и тихонько толкнула ее от себя.

Измерение четвёртое (или пятое)

Дверь открылась легко без сопротивления и скрипа. Узкий проем вёл в длинный коридор, что чрезвычайно удивило Лёлю. Она заспешила, но вышла на веранду вовремя: сын пытался достать до ручки, чтобы выбежать во двор.

В руках у него красовалась детская лопата для снега, и весь он был полон важности и предвкушения. Первый снег задал работу, но скрыл неудобья и незавершёнку. А рябина, которую Лёля посадила в год рождения Павлика, в этом году дала красивый и обильный урожай.

Лёля поправила накинутую душегрейку, повязала платок, двинулась малышу на помощь. Но дочка няни Александрина тут же появилась на веранде и помчалась к приятелю. Бригада из двух погодков трудилась на совесть. Лёля оставила парочку и вернулась в столовую.

Муж приедет не в эти выходные, у него новый проект, и требуется его личный контроль. Это и к лучшему. Лёля наслаждалась общением с сыном личным, без помех, без присутствия папы, который не поощрял все эти уси-пуси, поцелуйчики и миндальничание.

Сын, разумеется, был изнежен, забалован и залюблен, но это не ослабляло его, а даже делало тверже, настойчивее и упорнее. И, если он брался за дело, то доводил до конца и принимал похвалы достойно и благосклонно.

Он любил быть в центре внимания и в волнах маминой любви. Лёля изливала на него такую нежность и ласку, которой никогда и не пробовал супруг. И сын платил ей полной мерой взаимности, на которую только был способен малыш. Лёля знала, что это не навсегда, но грела в уголке сердца тонюсенькую надежду на чудо.

Обед готовился в основном из блюд детского меню, подавался на салфетке. И в этот день он ждал едоков, дымясь и наполняя ароматами всю столовую. Они появились с малиновыми от первого морозца щёками, со сползшими шапками и шарфиками, с выражением полного и абсолютного счастья на сладких личиках.

– Мама, я её люблю, – с порога заявил Павлик, сияя голубыми очами.

– Кого? – недоверчиво и ревниво отреагировала заинтригованная Лёля.

– Её, Санчу, – он для наглядности потыкал пальчиком в девочкино пальто, и оба они расплылись в улыбках. – Я её люблю и на ней поженюсь. Не сейчас. Когда в школу пойду.

И он стащил с Александрины пальто, чуть не опрокинув девочку на пол, что следовало понимать, как ухаживание.

У Лёли приостановилось сердце. Шутка, конечно. Но как правильно, что он это произнёс. Надо жить с мыслью, что он уйдёт, а не останется навек с мамой.

Ах, ты горе горькое! Он девочку любит, а не мамочку. Как же жить?! Как жить, если однажды ты останешься одна, без сына, с надоевшим мужем, вечно углублённым в свои проекты, как согласиться отдать его другой, молодой, красивой, большеглазой?

Кормить детей вышла няня, Лёля унесла детские лопатки в кладовку. Там она огорчённо повздыхала сквозь улыбку и слезу одновременно. Всё дано нам на время. Вырастет сын, уйдёт в свою новенькую, по своему размеру скроенную жизнь, останется она одна, нет не одна, с мужем, но словно одна. Как эта милая глазастая кукла – среди предметов, но в пустыне. Одно счастье – не скоро это случится.

Она вытерла слёзки и вышла из кладовки.

Измерение пятое (или шестое)

Лялька сморит ей вслед печально и осуждающе. Какие грустные женщины! Почему, зачем обитает в них грусть, когда жизнь их устроена, обеспечена, ровна и спокойна? Или это её личное, кукольное, Лялькино, неблагополучие в них поселилась?

Сравните свою жизнь с заточением в кладовке. Как вам? Иногда Лялька считает, что все правильно, и куклы должны знать своё место. Что нет никакого ущерба для них пылиться и чахнуть во тьме и бессмысленности кладовок. Но в некоторый день проникает на её полку луч радости человеческой жизни, и тогда она жаждет вырваться в этот прекрасный, тревожный, лучистый, заветный человеческий мир и взывает к своему кукольному богу. Вот он и появляется на пороге кладовки, этот маг, кудесник, Дроссельмейер, просто Вася. Он впускает в Ляльку жизнь, но не одобряет её попыток.

И словно по-старому, однажды принятому плану, Лялька сначала радостно входит в жизнь, а потом находит причины для грусти и даже отчаяния. И снова не даётся ей в руки самое дорогое и желанное: взаимная беззаветная любовь. А может, и нет такой любви, всё придумывают эти люди и выдумками смущают доверчивое сердечко и невеликий кукольный умишко. И снова не выдерживает печали и разочарования маленькая куколка внутри взрослой с виду женщины, и снова запирается она в душной и тесной кладовке, в тельце милой и непритязательной куклы.

В который раз дает себе слово не выходить в человеческий обманный мир, где и нет вовсе того чувства, что навеяли ей грезы этих наивных и романтических женщин. Нет её. Не стоит и искать.

А может…

Скрипнула дверь, в полумраке различим силуэт Василия.

Разве она опять его позвала?

Измерение шестое (или седьмое)

Ляля сидела в крохотном кресле с продавленным сидением. Выкинуть его жалели, а починить забывали. В кладовке тусклая лампочка в углу создавала ощущение вечерней сонливости и послепраздничной лени.

В сумраке разнообразный хлам, заполнивший полки за долгие годы, казался упорядоченным и даже осмысленным. Контраст создавал торчащий ровно посередине помещения большой, оплетенный ремнями чемодан, на который чья-то небрежная рука водрузила неподъёмную чугунную сковороду.

На дне этой нелепой посудины ни к селу ни к городу поблескивали стеклышками очки, прикрытые на две трети детской лопаткой. Ляля разглядывала этот натюрморт, тревожно наморщив атласный лобик, временами глубоко и порывисто выдыхая.

Любовь. Самая большая и яркая потребность и детской души, и повзрослевшей, и состарившейся. Отказ в любви, отнятие ее, равнодушие к её зову – это беда, сравнимая с потерей близкого человека, с потерей части души, край и бездна печали и скорби. Как можно пережить измену и оставление без рваной раны на сердце? Но ещё страшнее, если тебе нечего переживать, совсем нечего. Ни любви, ни разлуки, ни страсти, ни отчаяния, ни потери.

Занавеска на противоположной стене качнулась, волна сквозняка собрала ее в складки, обнажив за ней незакрытую дверь. Ляля вздохнула и перевела взгляд на противоположную стену, где массивная филёнчатая дверь пропускала тончайшую полоску бледного света между собой и полом.

Закрыться здесь, отдалив себя от прекрасного, но опасного мира чувств, событий, испытаний? Или выйти в любую дверь в неутолимой жажде любви, признания, прикосновений и слияний?

Откуда страдания всех эти женщин, куда уплывает из их жизни любовь, на которую они имели право?

Может здесь и есть её вина, Лялина. Правда ли то, что сказал Вася?

– Потому что ты – кукла.

Это сказано не с целью обидеть, скорее грустно и разочарованно.

Каждый раз он в ответ на её просьбу даровал ей возможность войти в этот мир. Каждый раз, когда она в минуту обиды и злости она просилась обратно, он позволял ей покинуть человеческое измерение и отлежаться в тишине и темноте чулана с отжившим свой срок хламом.

Каждый раз она страдала от обоих своих решений, от несовершенства устройства этого чудесного и жестокого мира, от невозможности участия в его событиях без слез и потерь.

– Пойми, – поучал её Вася, – любовь – это не к себе, это от себя. Это не вокруг, это внутри. И, если она есть, то нет потерь, нет её окончания, нет утраты. Тебе она даётся каждый раз, но ты отрицаешь эту возможность. Ты хочешь обмена, а лучше дохода, а любовь – это отдача, и в этом ее богатство. Но ты – кукла, ты можешь понять, но не почувствовать. Поэтому твой лимит быстро заканчивается. И ты снова утыкаешься в эти запылённые шторы мокрыми щеками с проклятиями в непроснувшейся душе.

Ляля ещё раз с силой выдохнула, как учила Александра Генриховна. Нет, не кладовка её мир, не он её выбор. Раз отпив из заветного сосуда, станешь желать испить полную чашу.

Любить – это отдавать. Тогда любовь бесконечна. Так считает Вася. Ляля готова проверить эту сентенцию на прочность.

Она кинула взгляд на часики, тихонько тикающие на её кукольной ручке, одернула плиссированную юбочку, расправила воротничок на строгой блузке. Ляля встала, сняла лопатку и поставила ее у уголок, положила очки на стеллаж, а сковородку запихнула на верхнюю полку. Большой неуклюжий, неудобный чемодан она поставила на колесики закатила его в его в комнату.

Измерение седьмое (или первое)

Здесь настойчиво и, похоже, давно звонил телефон.

Лену затрясла нервная дрожь – звонил Паша.

– Лена, – голос звучал тоже нервно, не так равнодушно и спокойно, как первый раз, – Лена, не заводись. Ничего катастрофического не случилось. Просто дождись меня, не психуй.

– Да, я дождусь тебя, – тихо произнесла Лена, и ещё тише добавила, – любимый.

И отнесла чемодан в кладовку.

Дом с привидениями

Видение первое. Задание

В соседнем отделе по случаю обеденного перерыва слушали канал культуры. Красивый мужской баритон за стенкой приглушённо читал стихи Андрея Белого, создавая настроение ленивого летнего утра и аристократической печали о былом:

Заброшенный дом.

Кустарник колючий, но редкий.

Грущу о былом:

«Ах, где вы – любезные предки?»

В отпуск хочется уходить в таком настроении, а не дурацкие задания получать.

– Антон Сергеевич! Вы правда уверены, что этой галиматьей должен заниматься наш отдел?

Яна в гневе даже пару раз незаметно щёлкнула пальцами за спиной – детская привычка, до сих пор не изжитая агентом отдела по расследованию паранормальных явлений.

– Агент Дятьева, вы не слишком много себе позволяете? – Антон вроде и не обиделся, но голос возвысил. – Скажи, когда это я ошибался? Помнишь такой случай?

– Нет. И никто не вспомнит. Но девушка эта просто чуток переутомилась или на личной почве пережила драму. Вот у неё в голове голоса и звучат. Неврологи с такими работают, а не наш отдел.

– Приступайте. Неврологи подтянутся.

Яна на дурацкую шутку снова тихонько щёлкнула пальчиками и резко развернулась к выходу.

– Слушаюсь, – бросила уже на ходу.

В приемной ей навстречу встала давешняя клиентка. Что удивило Яну, выглядела она спокойной, смотрела на агента тепло и с надеждой. Яна ожидала увидеть продолжение нудного рассказа с размазанными соплями по горестной физиономии. И тогда Яна ещё раз убедилась бы, что дева просто истерит и ищет свободные уши. Нет, Наташа эта просветлела лицом и выглядела нормально.

– Поехали, глянем на ваши чудес, – Яна, напротив, помрачнела и выглядела враждебно.

Они подъехали к дому на автобусе, остановка прямо перед зданием— очень удобно. Дом красивый, малоквартирный, старинный, то, что называют старым фондом, в три этажа, с окнами больше двух метров, жёлтый и, Яна сказала бы, приветливый. Ремонтировали его не так давно, клумбочки вокруг сиреневых кустов заботливо прополоты, скамейка во дворе покрашена.

Они вошли в парадное, Наташа открыла дверь в квартиру первого этажа и скрылась во тьме длинного коридора. Яна услышала шаги сверху и задержалась. Из-за поворота лестницы вышел пожилой мужчина с болонкой на руках, и та сразу залилась яростным лаем, но мужчина что-то шепнул ей на ухо, и они обе молча уставились на Яну. С интересом.