Femina sapiens

То была коллективная экзальтация, почти экстаз. Все любили Симону в тот момент, даже недруги, и любили совершенно искренне, ибо она подарила всем им редчайшую возможность стать частью Истории, а не просто очередным безликим выпуском учебного заведения… А что до Симоны, то, кроме ветви, она обрела еще и свою фамилию, которая с тех пор стала для нее чем-то дружелюбным, ее неотъемлемой частью; то было необъяснимое чувство, эдакое обретение самой себя, которое она и не пыталась истолковать, просто вдруг стало легче, и впредь она воспринимала «фон Армгард» так же, как и свое имя.

Фотографию, где она запечатлена с красными, опухшими от рыданий глазами и сияющим взглядом, и диплом с надписью под оливковым символом: «Разум, жаждущий правды» – она нарочно повесила в кабинете, но не для гостей и коллег, а для себя, исключительно для себя. Они были своего рода путеводной звездой в ее трудах, в ее карьере, чтобы за рабочей рутиной она не позабыла свои самые смелые мечты и идеалы, коими полны амбициозные студенческие годы, не ведающие компромиссов, чтобы за трудовыми буднями она не застоялась и не измельчала в своих стремлениях. Выбор в пользу этого фотоснимка, а не той официальной и безупречно срежиссированной фотографии, что была сделана после церемонии и вывешена в университете, был не случаен: то был чарующий кадр, поистине живой снимок, сделанный в пылу момента, запечатлевший всю ее: ее мечты, чаяния, страхи и счастье – в одном моменте, сердцем которого был взгляд небесно-голубых глаз, сверкающих сквозь пелену слез; взгляд, обращенный на тебя, но устремленный в бесконечную даль.

Фотография и диплом так и кочевали вместе с ней на протяжении всей профессиональной карьеры, из года в год, из кабинета в кабинет, вот уже тридцать пять лет. Они и привели хозяйку сюда около восьми лет назад. В моменты, когда она находилась на профессиональном распутье, они порой и подсказывали ей верный путь для продолжения, а подчас и вгоняли в безутешные метания и поиски себя, подвергая сомнению все ее достижения, лишая покоя. Они были ее маяком, ее лакмусовой бумажкой «в поисках Правды».

И сейчас госпожа фон Армгард уставилась на юную Симону, а та на нее.

Годы скорее дали, чем взяли: из юной студентки с приятной внешностью, на первый взгляд хрупким, но выносливым телосложением, пепельно-русыми волосами, выгодно контрастировавшими с глазами цвета лазурита, мерцавшими, точно ожерелья, она превратилась в очаровательную женщину, внешняя красота которой была достойным обрамлением красоты внутренней. Ее движения были степенны и плавны, в них читалась уверенность и стальная воля, а поведение, манеры и речь выдавали блестящий ум с налетом жизненной мудрости и человечность – человечность, не тронутую взлетом карьеры. И только глаза, точнее, взгляд остался неподвластен времени, все так же пронзая своим сиянием.

Она была не без недостатков и изъянов характера, о которых и сама прекрасно знала, но они никак не портили общую картину, лишь подчеркивая и напоминая, что госпожа фон Армгард все же человек, о чем можно было легко позабыть, если водрузить на ее голову лавровый венок по примеру античных богинь.

Она ждала гостий.

В дверь постучали. То был Юсуф.

– Вот, как просили, материалы пленарного заседания, назначенного на вторник следующей недели. Председательница очень хотела бы получить ваше мнение по вопросу до начала заседания… по возможности, разумеется. Она лично мне это озвучила.

– Понятно, спасибо, – ответила фон Армгард, жестом указав оставить документы на рабочем столе.

– Видел ваших гостий на пропускном пункте, они будут с минуты на минуту.

– Попроси, пожалуйста, Алексиса принести нам каких-нибудь сладостей к кофе. Вероника без сладостей не может…

– Уже попросил.

– Ах, Юсуф, ты золото!

В подтверждение его слов раздался стук в дверь: вошел Алексис с подносом, где на тарелочке, помимо прочего, красовались свежие эклеры – ее любимый десерт.

– Спасибо, Алексис! – с улыбкой протянула она, взглядом попросив Юсуфа задержаться.

– Марко очень старается, я это вижу… – начала она вдумчиво, – но у него проблемы с устной подачей информации, очень сумбурно докладывается, хотя пишет недурно. Он юн, нервничает местами, все это понятно, но навыков эффективных коммуникаций ему не хватает. Направь его на короткий тренинг Герберта Валери.

– Но Марко ведь внештатный, а бюджет не покрывает расходы на их обучение, по идее. Вас не замучает потом бухгалтерия или… внутренние аудиторы?

– Да-а, на это они мастера… но ничего, я разберусь с ними.

– Хорошо, все сделаю.

– Только преподнеси это Марко тактично, без упрека, а то и так весь дрожит, как осиновый лист на ветру… и похвали его за старания, обязательно похвали.

– Я понимаю, Симона, все сделаю в лучшем виде, – ответил он, удаляясь, действительно понимая и ситуацию, и треволнения Марко, в чьей шкуре и сам побывал в свое время.

Выходя из кабинета, Юсуф придержал открытой дверь, поскольку увидел подходивших женщин, которых Симона бросилась встречать у порога, расплывшись в лучезарной улыбке и распростерши объятия.

То были Вероника Бьянка и Софья Александра – женщины, которых она называла своими наставницами, сыгравшие, с ее слов, важную роль в ее становлении. Первая была ее курирующей профессоршей из Офенизии, вторая же – научной руководительницей в бытность работы фон Армгард в Кельнском институте независимых исследований. Профессорша Бьянка все еще преподавала, несмотря на весьма преклонный возраст, госпожа Александра же уже который год возглавляла названный институт. К тому же обе были давними подругами. Приехав в Женеву на конференцию, посвященную проблемам климата, они не преминули воспользоваться случаем и наведаться к своей подопечной.

– Ну, девочка моя, молодчина! Нашла время, уважила старушек! – молвила Вероника, обнимая подопечную.

– Ради вас – легко! – ответила обнимаемая.

– Ну-ну, Веро, ты меня давай не записывай в старушки, мне до старушки еще пахать и пахать! – шутливо огрызнулась Софья, покончив с приветственными объятиями и усаживаясь в кресло.

– Так, Симона, сначала скажи, сколько времени у нас в распоряжении. Вы здесь люди занятые, нравы ваши мы знаем.

– До четырех я вся ваша!

– Ух ты! Ты нас балуешь, дорогая, – изумилась Софья, взглянув на настенные часы, – это же целый час! Тогда давай все по порядку и обстоятельно…

За чашкой кофе и сладостями разговор ладился; впрочем, как обычно. В первую очередь гостьи удовлетворили свое любопытство касательно личной жизни Симоны, чью семью обе хорошо знали, отдельно остановившись на ее дочери, проживавшей в Японии уже не первый год; поведали, разумеется, и о себе немного. Потом дело дошло до трудов и ближайших планов, где все три женщины особенно оживились.

– Старый добрый Магнус, говорят, будет у вас на конференции, это правда? – поинтересовалась Вероника.

– Да, но не совсем…

– А у нас выступать отказался, – вставила Софья. – Да ладно нам – комитету Анабельской премии, говорят, отказал! Отказал и не поморщился, а ведь его председателем на этот год звали. Им-то никто не отказывает…

– Что значит «не совсем», милочка? – уточнила Вероника.

– Он будет на мероприятии, но не на конференции. Предпочел участвовать в рабочих сессиях, точнее, только в одной рабочей сессии.

Гостьи вопросительно молчали, ожидая продолжения.

– В рабочей сессии с представительницами государственных органов центральноазиатских стран по законодательным инициативам в гендерных вопросах.

– Ах, как на него это похоже! – выдохнула Вероника. – Добрый малый Магнус…

– А чем обосновал свой выбор? – поинтересовалась Софья.

– Дай угадаю! – вспыхнула Вероника, остановив начавшую было говорить Симону. – Предполагаю, что обоснование сводилось к тому, что он уже стар и что пришло время молодых, а ему-де довольно и в одной рабочей сессии поучаствовать… что-то в этом духе.

Симона захлопала в ладоши, кивая и улыбаясь:

– Браво, Вероника! Почти слово в слово!

– Правда? – удивилась Софья.

– Да, так и есть. На мое сообщение, направленное после получения его первого ответа, где я просила все же оказать нам честь и выступить на конференции, он ответил… – начала было вспоминать, но потом встала и направилась к рабочему столу. – Одну секунду.

Порывшись в бумагах, достала распечатанное электронное сообщение и, вернувшись, вручила его Софье, принявшейся читать вслух:

Уважаемая госпожа фон Армгард,

благодарю вас за ваше сообщение.

Мне бесконечно льстит как ваше приглашение выступить на конференции, так и вами любезно предоставленная мне привилегия выбора между вступительной и заключительной речами. Я искренне ценю ваш жест. Однако по состоянию здоровья я все же предпочел бы участвовать в озвученном мною формате. Кроме того, глубоко убежден, что молодое поколение, столь богатое на таланты и идеи, давно заслужило право голоса на главных помостах континента.

С благодарностью и глубоким почтением,

Магнус Кельда

– Ах, как уложил, как уложил, старый чертяка, и не придерешься! – мотала головой Вероника. – Здоровьем отбился, молодыми прикрылся.

– Полагаешь, он не искренен? – удивилась Софья.

– Полагаю, что это не главная причина, по которой он отказался.

– Я согласна с Вероникой, – подхватила профессоршу Симона, – не похоже на него… чтобы Магнус Кельда так взял да уступил, вернее, упустил возможность протрубить свое слово… Все-таки это его борьба, борьба всей его жизни, которую он воспринимает очень лично.

– Ну, барышни, вам виднее, – сдалась Софья. – Вы ведь хорошо знаете его, во всяком случае, много лучше моего… Особенно ты, Веро, ну… через Элен. Я же с ним пару раз только беседовала на всяких мероприятиях, и то на отвлеченные темы, посему судить не могу.

Симона замахала руками в знак протеста, дистанцируясь от столь громкого, пусть и весьма лестного утверждения «хорошо знать Магнуса Кельда».

– Ох, хотелось бы мне знать его хорошо, но увы. Да, часто сталкивались лбами по работе, что, к слову, не могло не сказаться на наших отношениях, но прямо «знать его»… – замотала головой.

– Веро, тогда слово тебе… вердикт!

– Магнус – ратующая за дело душа, – начала та, взяв в руки распечатанное сообщение, – и, зная его, читаю между строк следующее:

Уважаемая госпожа фон Армгард,

я стар и не могу позволить себе тратить оставшееся в моем распоряжении время на пустые разглагольствования перед всякими высокопоставленными чиновницами, присутствующими на помпезных конференциях ради галочки. Нет! Свои оставшиеся силы я направлю на поиски мечущихся душ, открытых зову справедливости, которые хоть как-то могут и желают изменить мир!

Всё, отстаньте от меня!

Женщины дружно захихикали.

– Вот это уже больше похоже на правду! – воскликнула Симона. – Да еще «уважаемая госпожа фон Армгард» нужно заменить на «уважаемая бестия». Он меня за глаза бестией называет, я это знаю.

– Бестией?! – хором изумились гостьи.

– Ага, но я ничуть не обижаюсь, наоборот, мне это даже льстит! Что бы он ни вкладывал в это слово, воспринимаю это как комплимент.

– Хм, б-е-с-т-и-я, – вдумчиво протянула профессорша, словно пыталась расшифровать причудливое прозвище.

– А у вас что, до сих пор натянутые отношения? Ладно раньше, понятно… теперь же, как тебе передали и гендерный блок, вы ведь теперь по одну сторону баррикад.

– Да, по одну, но подходы разные. Он ведь сторонник радикальных, быстрых мер – дай ему волю, он в одночасье перевернет все вверх дном. Ему только так. Здесь же все сложнее: мы система, машина, со всеми вытекающими. Он за глаза нас кличет бесповоротными бюрократами. Я, признаться, и сама не думала, что будет так непросто продвигать решения… Здесь свои игры, свои силы и интересы, в том числе противодействующие скорому решению гендерного вопроса в развивающихся странах в части активного вовлечения мужчин в политическую жизнь.

– И чем же машут эти противодействующие силы? Психологической теорией Изадоры? – не без ехидства предположила Софья.

– Будете смеяться, но да, в том числе теорией Изадоры. Хотя тут же отмечают, что отнюдь не против решения вопроса в принципе, против лишь скорого решения в, так сказать, «незрелых» странах…

– Ну это классика, – отозвалась Софья, заерзав от возмущения в кресле. – «Давайте, но не сейчас, а чуть позже». Дави их, Симона, и не слушай, «потом» не наступит никогда!

– Что верно, то верно, – вторила подруге Вероника, – вон, Стена Четырех на одном этом «чуть позже» три столетия простояла, пока этот стыд и срам наконец не снесли! Уже третье поколение страны после сноса пошло, а чувство причастности и вины народ до сих пор выветрить из головы не может.

– Еще бы! – фыркнула Софья.

Все трое погрузились в раздумье, вспомнив об этой печальной странице истории человечества, пока Вероника не вернула всех в беседу вопросом:

– Милочки, кстати, о каком именно тезисе Изадоры шла речь? Особа была крайне плодовита на теории, и я в них, признаюсь, малость путаюсь.

– О деструктивной склонности мужчин, порожденной внутренними иррациональными порывами на фоне слабого инстинкта самосохранения, – охотно пояснила Симона.

Выразительным вскидыванием бровей Вероника дала понять, что пояснением не удовлетворится и жаждет продолжения, живо напомнив Симоне студенческие годы, когда таким образом профессорша Бьянка требовала от студенток более содержательного ответа. Симона, как исправная студентка, продолжила:

– Ключевой тезис теории заключался в том, что если вручить бразды правления миром мужчинам, то военных конфликтов было бы гораздо больше и они были бы совсем иных масштабов, еще бы создали необычайно разрушительное оружие, вроде оружия массового поражения, и использовали его. Если переложить тезис Изадоры на современный контекст, то они непременно бы использовали теорию относительности физика Янмэй в военных целях, то есть создали бы ядерную бомбу, да побольше! И ею бы тыкали друг в друга.

Софья тут же подхватила:

– А обосновывает она это, ну помимо своего мудреного психоанализа, простыми наблюдениями за поведением мужчин, начиная с раннего детства и вплоть до зрелого возраста. Взять, к примеру, когда мальчишки меряются размерами своих членов или соревнуются, кто дальше всех пустит струю при мочеиспускании, ну и так далее. Если же к этому добавить власть и конфликтную ситуацию, то магнитуда подобных «соревнований» вышла бы на совершенно иной уровень: мерились бы, у кого больше и мощнее ядерная бомба! И все их помыслы кружили бы исключительно вокруг размера и мощности бомбы, только это и имело бы значение. И все Изадора ведет оттуда же: размер члена, размер мышц, размер автомобиля, размер бомбы. Дескать, природа, ничего не поделаешь. Как первобытные мужчины мерились всем, чем могли, чтобы привлечь внимание женщины, так и сейчас бы этим занимались… только с бомбами.

– Очень в духе Изадоры, – буркнула Вероника.

– И кстати, – продолжила Софья, – она ведь идет еще дальше в своих заключениях: не только мерились и угрожали бы, но непременно использовали бы! Непременно! Да, да, это почти цитата из ее труда. Демонстрация силы на деле – краеугольный камень мужской сущности!.. Собственно, и сейчас этим занимаются, только на своем уровне…

– Хм, про «использовали бы» это уже перебор, на мой взгляд, – перебила ту Вероника.

– Считаешь?

– Ведь степень поражения такой бомбы была бы неимоверно велика, и речь идет не только о разрушительной физической силе, но и об уничтожении и отравлении природы и всего живого вокруг, причем не на год или два, а на десятилетия или даже столетия. Это как бросить ядерную бомбу в соседнюю деревню и думать, что тебя это никак не коснется. Это же полное безрассудство! Безумие! И приписывать такое мужчинам – значит считать их, мягко говоря… неразумными. Пусть Изадора и была наиумнейшим человеком, но я не разделяю ее суждения о мужчинах в данном вопросе.

– Такое неверие в мужчин – это наследие, а лучше сказать, побочный эффект нашего матриархального мира, – подхватила Симона, – никогда не видавшего мужчин у руля власти; откуда, собственно, и известное житейское изречение: «Мужчина у власти – все равно что обезьяна с гранатой».

– Ладно, ладно, я просто подыграла а-ля Изадора, а вы заводитесь! – хихикала Софья.

Но Веронику уже было не остановить:

– Мы ведь, кстати, тоже не ангелочки, и при нас войн и всяких там конфликтов пруд пруди, а в грызне женщины порой куда яростнее и свирепее мужчин. Но если нам хватило ума вовремя остановиться и хором сказать «нет» ядерному оружию, то и мужчины, будь они у власти, уверена, сделали бы то же самое, невзирая ни на какие войны. Вон китайцы, имея преимущество в этом плане в лице бриллианта физики Янмэй, вместо разработки бомбы сразу выступили на Ассамблее наций с инициативой о мирном атоме, поддержанной всеми! И ведь когда выступили: когда вовсю на ножах с Россией были! Да и с Индией отношения были накалены до предела.

– Ну, в данном случае, помимо здравомыслия, пожалуй, сыграл и инстинкт самосохранения, – вставила Симона, – ведь раскрытые работы Агафьи, Гэбби Моргана, да и Сумати, показали, что они были очень близки к теории Янмэй; это был лишь вопрос времени, причем очень короткого промежутка времени…

– Вот-вот, инстинкт самосохранения сработал! – подхватила Софья, ухмыляясь. – А по Изадоре, у мужчин-то он слабоват!

– Здравомыслие ли, или инстинкт самосохранения, или их комбинация – не важно, но есть вещи, с которыми не шутят, – не унималась Вероника, ярая сторонница «зеленого мира», – и ядерное оружие относится к таким вещам; и я уверена, что и мужчинам хватило бы ума и… смелости отказаться от него, какие бы войны ни пылали на земле.

Высказавшись, профессорша Бьянка поделила последний эклер на три части и предложила подругам.

– Возвращаясь к нашему вопросу, – резюмировала Симона, доев свой кусочек, – какая бы она ни была, но теория Изадоры лишь один из аргументов, почему некоторые политические силы скептически относятся к немедленному решению гендерного вопроса в развивающихся странах – во всяком случае, до тех пор, пока уровень сознания там не подрастет достаточно, чтобы к власти подпустить мужчин.

– Ох, святая Анна! Надеюсь, в официальных выступлениях они не используют подобные фразы… – сокрушенно вертела головой Софья.

– Разумеется, нет.

– Да-а… – протянула Вероника.

– Ну а господину Кельда всю эту кухню я же не стану объяснять, – заключила Симона, – да и не воспримет он, ему же нужно с места в карьер!

– Он идеалист в этом плане, причем радикальный, а таким быть на самом деле несложно: все или ничего! Искать же компромиссы куда сложнее…

– Ну, Соф, он, может быть, и идеалист, но очень умен, и справедлив, и… мудр, очень! И это нужно признать и отдать ему должное: он, в конце концов, почти всю свою жизнь положил на это дело, всю без остатка! Если честно, Магнус вызывает у меня только восхищение. Не побоюсь сказать, что Магнус – великий человек! Непонятый многими, но великий! Да и обречен был на непонимание, поскольку был в самом авангарде. И если со мной и можно не согласиться, считая мое мнение о нем субъективным, то у меня есть кое-что, что можно отнести почти к объективному доказательству его величия, и доказательству неоспоримому…

Собеседницы невольно обратились в слух.

– Элен Берта! – триумфально произнесла Вероника. – Моя прославленная подруга любила только великих людей!

Дела альковные

Зима подходила к концу.

Айгуль лежала в постели с книгой в руках. Обычно слабый убаюкивающий свет прикроватной лампы вкупе с приятным телу и глазу покрывалом создавал необыкновенный телесный уют, точно объятия родной матери, в которых хочется заснуть. В последние же дни постель была для нее полем битвы – битвы с Кейко Хана. Айгуль отчаянно боролась с накрывающей дремой, решив сегодня же дочитать роман известной японской писательницы; ну или хотя бы сделать решающий рывок к его последним страницам, чтоб уж завтра добить его и перейти наконец к другому произведению (хотя такой план был и вчера, и позавчера). От этой книги она устала, даже была истощена. То было очень объемное и «медленное» произведение, заставляющее погружаться в глубокие размышления. Это отнюдь не было для нее сюрпризом: принимаясь за Хана, она знала, что перу авторки присущи сложные психологические произведения, центром которых является внутренний мир человека, за что писательница и снискала весьма заслуженную славу, но Айгуль и не подозревала, насколько все будет замысловато. Не раз закрадывалась мысль отложить роман до лучших времен, но «дочитать начатую книгу» было для нее нерушимо; принцип, заложенный матерью, однажды обронившей тогда еще совсем юной Айгуль, надумавшей отложить «скучную книжку»: «Авторка писала книгу несколько лет, а ты не хочешь потратить несколько часов, чтобы дочитать ее, хм». Впрочем, нашла и плюс от знакомства с Кейко Хана: чтение романа получше всякого снотворного, к концу дня утомленный мозг просто отказывался воспринимать столь мудреные вещи и отключался, Айгуль так и засыпала с книгой в руках.

Дети уже спали, Икрам еще нет.

Она услышала, как он уселся за стол в зале и притих. Улыбнулась. Задумчивое состояние, не покидавшее Икрама последнее время, не прошло для нее незамеченным.

Вначале она подметила, что по вечерам, перед сном, он начал что-то записывать. Каково же было ее удивление, когда она обнаружила, что он, оказывается, начал вести дневник… дневник! И это человек, неоднократно заявлявший в беседах, причем в категоричной форме, что не мужское это дело – копаться в себе и своих чувствах, анализировать всякие переживания и уж тем более записывать их. Икрам сконфуженно признался, что начал записывать свои мысли и наблюдения, сделанные в течение дня, и что это – тут уж совсем залился краской – сугубо личное, для самоанализа, вконец добив супругу фразой: «Чтобы лучше понять себя». Айгуль была этому только рада и похвалила мужа за работу над собой, внутренне приоткрыв рот от удивления – удивления приятного.

«Так-так-так… мама дорогая, – залепетала про себя, улыбаясь, – то ли еще будет».

Как в воду глядела.

За словами, прежде от него не слыханными, последовали действия, доселе за ним не наблюдавшиеся. То засядет за книги, к которым раньше и на пушечный выстрел не подходил, то забубнит что-то под нос, точно беседу репетирует, а однажды Айгуль и вовсе застала мужа за чтением научных материалов, принесенных ею с какой-то конференции, о существовании которых и сама позабыла. Да и к детям отношение у Икрама поменялось: обычно короткие отцовские разговоры сменились на неспешные беседы. Венцом же внутренней метаморфозы стал задумчиво-рыщущий взгляд, поселившийся на лице Икрама.

Пробудившаяся любознательность Икрама только радовала Айгуль. Ее тактичные попытки в прошлом растормошить мужа, чтобы он открыл для себя что-нибудь новое, занялся саморазвитием и расширил свое мировоззрение, не имели успеха; давить же на него она не хотела. Она почти смирилась с тем, что он так и будет идти по жизни как по накатанной, так и останется милым и порядочным человеком, с которым надежно, уютно и спокойно; так надежно и спокойно, что аж ко сну тянет. Ей казалось, что они словно парусник, застигнутый штилем, вяло барахтающийся туда-сюда. Таково было ее восприятие их отношений, не его. Она видела, что Икрам все так же тянется к ней, что она все так же волнует его. Но для нее он стал тихой гаванью, куда судно пристает передохнуть и залатать пробоины, прежде чем вновь ринуться в схватку с бушующим океаном, штормом и ураганом страстей.

Видимо, поэтому у нее были любовники. Немного, но были.

С последним она рассталась меньше года назад; рассталась, выдохнув от облегчения. Сабит был моложе ее, не глуп, смазлив, но уж больно прилипчивым оказался, к тому же… всегда улыбался. Если поначалу улыбчивость, собственно, и привлекала ее, как признак жизнерадостного человека, то спустя некоторое время она поняла, что жизнерадостность – лишь один из поводов, по которому смазливая улыбка подвисала на лице; один из великого множества. Если Сабит не знал, что ответить, он улыбался, если не понимал, о чем вообще идет речь, – улыбался, прежде чем выразить свое мнение – улыбался, нечто похожее на улыбку было даже тогда, когда он просто молчал. Засыпал ли он с улыбкой на лице – этого Айгуль не знала, так как встречались они сугубо днем или ранним вечером, на часок-другой, но не удивилась бы, будь оно так. Однажды она так и бросила ему в лицо: «Да что ты вечно улыбаешься, как идиот!» Что он ответил? Все верно, он улыбнулся. Позже она рассудила, что улыбка по большей части служила Сабиту фасадом, за которым он пережидал неудобные моменты, так что под конец она и вовсе вызывала в ней откровенную жалость. Лишь в одном случае он никогда не улыбался: во время секса. И слава Матери! его улыбку во время плотских утех она бы не потерпела. Но нужно отдать ему должное: в постели Сабит был хорош, определенно хорош; только поэтому Айгуль подолгу терпела его улыбку, пока совсем не стало невмоготу. Расставание же неожиданно растянулось; тот все никак не хотел оставить свою любовницу в покое и постоянно маячил то тут, то там, исправно попадаясь ей на глаза, пока наконец не сдался и не отстал. К слову, былое преимущество в виде соседства зданий, где они работали, обернулось недостатком: они нередко пересекались на улице, обмениваясь фирменными «сабитовскими» улыбками.