Немного вбок. Рассказы

– У нас все с собой, – тихо ответил Джек. – Показать?

– Покажи, – проворчал шеф, – я и не такое видел.

Джек поднял фонарь. В нем горел живой огонек, а в кабинете вдруг стало темно. В пламени фонаря, в его отблесках, отброшенных к стенам, шеф увидел картины собственной жизни: китовую ферму, первое погружение в Марианскую впадину… поющий лес на Омеге-Х, практику студенческих лет, маму, ручного енота Федьку, эко-картошку в пепле костра, услышал смех, незнакомый, но очень близкий…

– Смотри…

Голоса Джека и Джил раздавались у него в голове, давая забавный стереоэффект. Ментальный контакт, сопляки, да с кем они решили тягаться…

Но пламя вело, мрак сгущался, и в центре комнаты вдруг появилась дверь. Она отворилась, и в нее вошла женщина. Ее глаза были зелены, а волосы рыжи. Насмешливый взгляд – откуда он знает его? Еще шеф подумал, что она до сих пор не может простить человечество и сочиняет дурные стишки, что от ее анекдотов сводит зубы, но кажется… нет, наверняка, в человечестве есть один, кого она уже точно простила.

В руках у Джил оказался клубок. Прозрачная нить потянулась к женщине, очертила круг возле ног. Дверь пропала, а незнакомка обрела плоть.

– Иия, – сказала она. – Ты будешь звать меня Иия.

Вспыхнул свет. Настолько яркий и нестерпимый, что все на мгновенье ослепли. Светостены полопались и оплыли – пластик, выдерживающий до пятисот градусов, стекал на пол. Запахло паленым, противопожарные датчики заработали, заморозив стены и пол.

– Джек, ты кретин, – заметила Джил, – генератор забыл для отвода. Поджарились бы сейчас.

Иия взяла шефа за руку. Та, кто веками пряталась в секунде с четвертью, теперь была здесь. У шефа перехватило дыхание от прикосновения теплых пальцев.

– Умельцы, – проворчал он, – манипуляции с воспоминаниями запрещены, 118-прим ментального кодекса. И вы не ответили на вопрос: откуда энергия?

– Любовь, – в унисон ответили Джек и Джил. – Это не воспоминания – это любовь. То, что жалко отдавать, и то, что возвращается, когда отдаешь, и становится больше. Она может вернуть тех, кто ушел, а фонарь… фонарь делает их реальными.

– Они молодцы, – сказала Иия. – Но знаешь, я тут прикинула вероятности: их порвут на клочки не позже, чем через сорок часов. Вместе с планетой. Когда дойдет до скопления гильгов – они ж ортодоксы, их кодекс…

– Знаю, – помрачнел шеф, – «не пожалей жизни за честь ушедших». Мало никому не покажется. Вы чем думали, остолопы? Счастье даром для всех? Мир и любовь?

– А ты? – мягко спросила Иия, – ты сам-то где был? И с кем?..

Шеф покраснел.

Джек и Джил стояли, держась за руки, и смотрели в пол.

– Ребятам надо бежать, – заметила Иия, – хорошие, жалко. И фонарь чтоб с собой прихватили – можно инсценировать катастрофу.

– Куда ты их теперь спрячешь? – вздохнул шеф. – Вся Ойкумена уже в курсе…

– Есть один вариант, – сказала Иия, – то, что было со мной…

– На секунду с четвертью вбок? и что они там будут делать вдвоем, всю вечность? Они же не ты? И потом, ты представляешь, – сколько энергии?

– У нас есть, – откликнулся Джек, – мы подкопили чуток…

– Знаешь, я тут прикинула, – заметила Иия, если не вперед, а назад, их можно подальше закинуть. Ну, в прошлое. А там уж – как повезет.

Мы все помним, что было дальше: локальная катастрофа в Еврарктике, годовой карантин Земли, флотилия гильгов, бесконечные переговоры, отставка и исчезновение шефа Инженерного Совета… и мир опять устоял.

Есть, правда, один факт, который ускользнул из планетарной хроники. На очередную телеграммку человечества «Помним, любим, скучаем» ИИ в этот раз ответил стихом:

«Идут на горку Джек и Джил,

Несут в руках ведерки.

Свалился Джек и лоб разбил,

А Джил слетела с горки».

Но что ИИ хотел этим сказать, человечество так и не догадалось.

Ангел, одиночество, дождь

– Детка, поймите, вам пока – рано. У меня большой опыт, – Калямов тонко улыбнулся, – через меня за неделю проходят, простите, десятки таких… нет-нет, не сердитесь, потенциал у вас есть. Но вот что я могу предсказать…

Это был любимый фокус старого козла.

В чебуречной пахло раскаленным маслом, за столики было не протолкнуться, и лишь в уголке, где Калямов распылял на молекулы самооценку молоденькой авторши, было относительно тихо.

Я пока наблюдал, естественно, никем не замеченный.

– Вот уверен: у вас непременно есть три произведения. Я знаю, потому что их пишут все. Каждый начинающий автор обязательно несет мне в журнал три текста. Три! Как по нотам. Это даже смешно…

Девочка собиралась заплакать.

– Знаете, какие рассказы мне несут графоманы? Нет, конечно, вы не из них, но надо учиться. Итак, три рассказа. Как сговорились, я вам богом клянусь! – Калямов поднял вилку. – Как триптих, непременные три. «Ангел», «Одиночество», «Дождь».

Опаньки. Теперь мой выход. Я взмахнул крыльями – и время застыло. Разносчица, распялив губы в улыбке, протягивала толстой даме тарелку с чебуреком. Юная авторша не донесла платочек до глаз. Опрокинутый стакан с томатным соком висел чуть ниже стола, тягучая красная струя так и не добралась до пола.

Калямов озирался, открыв рот. Одно из немногих доступных ему движений сейчас. На лбу подопечного выступила испарина. И тут он увидел меня.

– Ты… кто? Это розыгрыш? Или я… белку, что ли, словил?

– От томатного сока? Ну-ну.

– Ты… ангел? Я умер, да? Вы за мной?

Я ждал, пока до него дойдет. Ждал, скорее всего, напрасно.

Он пошевелил губами.

– Это от того, что я назвал имя Его всуе? Вы… ты пришел… покарать?

– Повтори свою последнюю фразу.

Он ответил послушно:

– Ангел, одиночество, дождь.

– Молодец!..

Я перенес нас обоих на квант времени вбок. Первородный кисель принял нас, и вплавленная в пустоту табуретка с сидящим на ней Калямовым смотрелась нелепо. Не так, правда, вычурно, как трон Калигулы или кушетка Марии-Антуанетты – мне есть, с чем сравнивать.

Пораженный, Калямов молчал. Но сердце работало ровно: редакторы крепкие, по себе знаю.

– Зря ты их так, – заметил я.

– Грр… рафоманов? – догадался Калямов. – Клянусь! Никогда больше! Давно хотел бросить это вот все, другую работу найти, хоть менеджером по пылесосам…

– Не графоманов. Демиургов. «Ангел. Одиночество. Дождь» – все именно так и было, понимаешь?

Он замотал головой.

– А они это знают. Все твои графоманы, психи, писуны и как ты там их еще называешь.

– Больше не буду, – прошептал он.

– Все эти менестрели, барды, стихоплеты, туповатые камнерезы шумеров. Все они – эхо Его. То, что осталось. Ты не задумывался? Каждый, кто хоть что-то когда-то писал, почему-то хотел сказать вот об этом: ангел, одиночество, дождь. Тебя это не удивляло? Вот ты, редактор, начитанный человек, скажи-ка, с чего начинался мир?

– «В начале было слово», – послушно, как первоклассник, ответил Калямов.

– А что было в конце, ответь?

– Дык… конец-то еще… не того. Кто ж его знает.

– Три слова было в конце, – сказал я. – Неужели ты до сих пор не въехал, дубина? Метамир. Метатекст. Он написал его от первой до последней буквы! От изначалья до конца всего. И догадайся, коллега мой жалкий, из чего он его писал? Чем? На чем? Как?..

– Не…

– Он писал его из себя! Каждую судьбу, каждую птицу, каждое колесо каждой треклятой телеги, каждый поворот сюжета, от взмаха бабочкиного крыла до побоищ, сметающих цивилизации! Все формулы панацей и адронных коллайдеров, все стихи и мистерии, всех идиотов, мышей, тихоходок… все чугунные сковородки и взрывы сверхновых, все живое, от павиана до вируса – Он это писал из себя. И не прекращал, пока не поставил точку. И знаешь, какими были его последние слова? Что сказал Он перед тем, как раствориться в своем романе, ставшем миром, и мире, ставшем Его романом?!

Мой голос гремел, и кисель вокруг нас шел волнами.

– Ангел, тля ты зеленая! Одиночество, тварь! И дождь!

– И где Он теперь? – тихо спросил Калямов.

– Везде! И нигде. Он исписал себя до последней точки. И последними написал нас…

– Ты… Вы… теперь – Он?..

– Идиот. Я редактор. Как ты. Впрочем, твое время вышло. Выбирай. Варианты ты знаешь.

– Я не…

– Ангел. Одиночество. Дождь. Твой выбор?

Я знал, что он выберет. И Калямов стал ангелом – на четверть наносекунды, не больше. Ему хватило.

Я знал, каково это – в каждый миг ощущать в голове мириады переплетенных сюжетов, править невольные опечатки, двигать судьбы и континенты, всякий раз спрашивая себя: а хотел бы этого Он? Где невольная оплошность, где тайный непостижимый замысел? Микронные правки метатекста Создателя, базового Его нарратива, и всякий раз сомневаться – прав? не прав? И пусть именно для этого созданы такие, как мы, вложены в нас три последних слова, но верны ли наши решения? Или то, что я правлю сейчас, Он видел уже тогда – и я следую Его замыслу?..

Калямов хрипел.

Я вытащил его обратно.

– Ну как? Понравилось? Не задумывался, почему так часто ангелов изображают плачущими? Ты, который втихаря смотрел «дебильное кино о синей будке», не думал, чем мы занимаемся в этих своих временных квантах? Ну, вот теперь ты в курсе… коллега. Как тебе работенка Редактора?..

– До-дождь, – выдавил Калямов.

– Да не вопрос, – сказал я, – наслаждайся.

И стал Калямов дождем. Холодные струи его омывали поля сражений, сносили убогие хижины и разрушали дворцы, вымывали смрад холерных бараков, собирались в тучи, гнали цунами… Лица, поднятые к небу в ожидании потопа, смотрели на Калямова и молили: сжалься! Дети, женщины, храбрые воины, чьи доспехи были теперь ни к чему, старики… Калямов топил их, лил на них, и не было этому ни конца, ни края…

– Нееет! – прожурчал Калямов, – я не могууу!..

И стало так.

– Ты выбрал, – ухмыльнулся я. – Бывай… коллега. Тебе с этим жить.

И Калямов превратился в Калямова.

Он сидел один за столиком в чебуречной на Васильевском, по проспекту шел дождь, а где-то за правым ухом Калямова, по диагонали и через Неву плыл над Дворцовой площадью ангел.

Убей паука

– Убей паука, – повторил туземец.

Зеленоватое солнце над головой делало его похожим на этого… пеликена – тотема древних алеутов. Или нанайцев?

– Если я убью паука, я могу идти дальше?

Туземец молчал.

«Мало данных для анализа. Возможно, сослагательное наклонение у данного языка отсутствует» – с идиотской вежливостью сообщила лингва-прога.

И зачем я поставил в нее голос Ленки? Так и возненавижу ее к концу смены.

«Напоминаю о запрете физических контактов. У данного вида табу на прикосновения».

– Я убью паука, – сказал я индейцу, – я пойду в лес. Ты мне не будешь мешать?

– Я не мешаю. Убей паука.

Он маленький был, мне по плечо. Тощий и жилистый, вполне себе человечек, только клюв этот вместо рта. Нет, я не ксенофоб, ну… непривычно просто.

Туземец сделал такой жест, будто рвет ягоду с ветки. Я на всякий случай повторил. Он подпрыгнул, потопал ногами на месте. Я тоже подпрыгнул и потопал. Ну, нас учили с ними не пререкаться.

– Убей паука, – повторил он.

Сказка про белого бычка. Ладно, если иначе нельзя… Я повернулся к туземцу задом, к лесу передом и пошел. Паук сидел на тропе, я видел, как солнце серебрит его шкуру. Скафандр приноравливался к мелким шагам – тут уже начинался подлесок, идти было неудобно.

«Следую за белым кроликом» – последнее, что сказал Димка в коммуникатор, где-то в районе деревни. Вацлав, конечно, взвился и потребовал не спамить в эфире… тут связь и заглохла. И молчала теперь.

Неприятности приходят в пересменок – это знает каждый салага. Нас на станции трое: Вацлав, Димка и Колян. То есть я. Мы уже все подготовили к приезду ребят, но Димон, душнила, захотел еще раз гравплатформу потестить. У нас их две, обе я не люблю – вместо нормальных кнопок эти дурацкие ментальные тазики, руки в жижу суешь и мысленно управляешь. А Димон прямо до них сам не свой.

Плюс две недели мы под куполом просидели, носа не высунуть: ураганы один за одним, с местного океана ветром туч нагнало, да что тучи! С островов почву сдирало, в окно смотришь, а там по небу водоросли летят, ветки, кусты… в пятницу вообще рыбину у порога нашли. Здоровенную, на пять кило.

Мы за это время станцию надраили, все отчеты подшили, даже плакат «добро пожаловать» нарисовали. Димка и озверел без прогулок. Пошел гонять леталку над джунглями, и бац. Замолчал.

Час мы ругались с Вацлавом, кто пойдет. Потом Вацлав меня собирал, и я едва отбился от боевой брони и гравплатформы. Взял обычный скафандр, включил турборежим и за четверть часа до деревни добрался.

За Димона я переживал, но не сильно: если даже сверзился с леталки и в отключке лежит, скафандр его откачает. Главное, чтобы нашелся. А нам теперь по любому каюк: ксенологи распнут за внеплановый контакт, начальство снимет шкуру за гравплатформу, этическая комиссия замучает тестами и погребет под горой бумаженций живьем.

Семи смертям не бывать. Еще и паук этот. Надо будет – убью.

Паук сидел поперек узкой тропинки. За ним простирались джунгли, частокол местной секвойи напоминал тридцатиметровый забор. Единственный путь, как в сказке. За деревьями дальше виднелись поломанные стволы – видно, платформа с Димкой шмякнулась недалеко. Плевое дело. Убить паука.

Паук был дымчат, пушист и размером с кота. Больше всего он походил на раскормленного перса: та же недовольная щекастая рожа, и смотрит на тебя, как на дерьмо. Восемь пушистых лап, потоньше, чем кошачьи, но когда он сидел вот так, на земле, их подобрав, сходство было поразительным. Чистый Паштет, моего перса так звали, сволочь редкостная, характер… любил я его. Впрочем, хватит.

Это паук. И он на пути.

– Пошел вон, – сказал я ему, – с дороги, гад. Убью ведь.

Тот не шелохнулся. Чем ему вмазать? Электрошоком поджарить? Топором оглушить?

Я замахнулся, а паук-перс смотрел. Бац! Топор вонзился в землю в полуметре от паучьей-кошачьей лапы. Паук зашипел и выбросил коготь – так, для острастки. Даже скафандр не поцарапал. А если б и да, то что мне этот паук, я обколот биоблокаторами по самые гланды. Я могу влезть на местную пальму и сожрать местный аналог кокоса с цианидами, и меня только пронесет, и то не точно.

Перс смотрел презрительно. Не слышал я как-то от ребят о пауках, похожих на котов. А этот, казалось, еще мгновение – и начнет вылизывать яйца. Не хочу убивать.

Тонкая паутина тянется над тропой. Для скафандра вообще не проблема… пройду – и все. С минимальным вмешательством в местную флору и фауну.

– Убей паука, – промурлыкал переводчик.

Чертов туземец стоял за спиной. А вдруг это… не знаю, обряд? Инициация местная? Убил паука – проходи. Не убил – воткнут копье тебе в задницу, или в яму заманят, или что они там еще придумают? Ксенологи в курсе, а я-то по механике больше и по слесарной части.

– Убей. Паука.

Да что со мной, блин? Я могу убивать! Я на Сигмее в той облаве на летучих койотов стрелял, как ошпаренный. И внешность меня не обманет! На Тау-три-ноль видел белочку, как две капли похожую на земную, так она в прыжке поймала кенгурила, в три раза больше нее, и поглощала, натягиваясь на тушу, как змея. Сходство с белкой сразу исчезло: колобок такой с окровавленной пастью сидит и рыжим хвостиком машет.

Туземец за спиной повторил:

– Убей паука.

– Пошел ты, – огрызнулся я.

Он и пошел. А перс смотрит. То есть паук.

– Балбес, – я ему говорю, – ну что ты на дороге расселся? Джунглей мало тебе?

Снял перчатку и осторожно так ладонью ему по загривку шлеп, мол, давай, вали. Конечно, стремно было, а ну как цапнет или ядом плюнет? А у него шерстка оказалась такая мя-яконькая и немножко щекотная, как от статического электричества.

Обшипел он меня, с тропинки прыг в чащу, только и видели. А у меня так хорошо на душе стало. Животинка-то любая жить хочет, чего зря убивать, верно?

Тропа уводила метров на сто и обрывалась. Дальше я рубился сквозь джунгли, вспотел и заряда процентов пятьдесят растерял. Зато тропа вышла – чистый проспект, гуляй не хочу. А день солнечный, жаркий. Эх, раздеться бы, пройтись босиком. Идти пришлось еще с километр, у меня это заняло часа полтора – Вацлав кудахтал в рацию каждый час, требовал отчета, но не мешал, убеждаясь, что я пока жив, а сам врал и лыбился на сеансах связи с ребятами. Нам все еще хотелось разобраться по-тихому…

Гравплатформа валялась на боку, заклиненная между двумя толстенными стволами. Чуть поодаль валялся Димон в отключке, скорчившись, как эмбрион. Я не сразу въехал, что с ним не так, это как-то в башку не укладывалось. А как въехал, похолодел аж.

Димон был без скафандра! Но дышал, чертяка, дышал! Я его тормошил, но он какой-то вялый, стеклянный был, видимо, хорошо его приложило. А скафандра не было нигде. Я обыскал. Туземцы сперли, что ли?

Решение было очевидным: я здоров, как бык, дорогу знаю, а что с Димоном, неизвестно. Может, ему адреналин каждые полчаса колоть надо, скафандр сам потестит и разберется.

Матерясь, я содрал свой скафандр, и следующие четверть часа упихивал в него Димона. Запихать бездыханную тушку весом под центнер – это вам не хухры-мухры. Он чуть помельче меня, Димон, но вот что скажу: это жуть как непросто было! Но я справился.

Скафандр замигал, но как-то неуверенно. Давай, старикан, показывай пульс! Скафандр что-то булькнул и выдал слабое мигание. Океюшки, жив, дышит. Теперь транспорт.

С платформой дело было был швах, тут буксир потребуется. Да и хрен с ней.

Димон, держись, сейчас домой потопаем, ножками. Перевел я скафандр на внешнее управление, врубил автопилот, шаг подстроил под свой, и потопали мы, как короли, по вырубленной тропке. Она еще зарасти не успела, хотя лианы уже тянулись на чистое место, чтобы света успеть захапать.

Скафандр с Димкой бодро шагал впереди, а я следом, шаг в шаг. Эх, хорошо это было, ребята! Легко так. Воздух непривычный: травами пахнет, цветами чужими. И рыбой чуток. Смешно: идешь, а на ветках засохшие водоросли болтаются – после урагана-то всякого в лес нападало. Свистят птицы. Бабочки летают, здоровенные, как вороны. И какой это кайф – по лесу, пешком, чтобы солнышко в рожу! Один раз меж веток вроде мелькнула паучья-персидская морда, так я пальцем ей погрозил, мол, не лезь.