Шахтёр. Роман

И вот, шатаясь, с помутненным сознанием, утративший ко всему интерес, я раскрыл свои потухшие глаза – и прежде ограниченный со всех сторон стенками вагона мир вдруг раздвинулся, устремившись вдоль прямой улицы на добрых десять кварталов. А в конце этого пути, на почтительном, но не заслоняющем вид расстоянии, высилась гора, покрытая зеленью, которая втягивала в себя мои мутные зрачки. Вот тогда-то меня и охватило то самое чувство.

Во-первых, прямая и ровная дорога, как гласит поговорка, дарит ощущение ясности и безмятежности. Говоря проще, она не сбивает взгляд. Будто приглашает: «Иди сюда, не бойся» – не оставляя места сомнениям или колебаниям. Более того, стоило мне принять это приглашение и пойти по прямой, как дорога обещала вести бесконечно.

Странное дело – глазам не хотелось сворачивать в переулки. Чем прямее была дорога, тем невыносимее и неприятнее становилось смотреть куда-либо кроме как прямо. Я твердо уверен, что широкие тракты созданы для свободного движения взгляда.

А по сторонам выстроились дома – с черепичными и соломенными крышами – но разницы между ними не было. Чем дальше, тем ниже становились крыши, пока сотни домов не выстроились в единую линию, будто нанизанные на проволоку, тянущуюся от окраины до того места, где я стоял. Все они аккуратно, под одним углом, уходили вдаль, приближаясь к земле.

Виднелись двухэтажные дома по бокам от меня (кажется, это были гостиницы). Приходилось задирать голову, чтобы увидеть их там на окраине. Кое-где колыхались на ветру занавески, где-то на перегородках были нарисованы большие ракушки – конечно, попадались и такие детали, – но если проследить линию крыш вдаль, то целая миля влетала в глаза за полсекунды. Настолько все было ясно.

Как я уже говорил, моя душа пребывала в состоянии похмелья и везде таскала за собой это мутное состояние. И вот, едва выйдя со станции, я внезапно столкнулся с этой кристальной ясностью – пейзажем, понятным даже слепому. Душа должна была бы изумиться. И она действительно изумилась. Но для того, чтобы переломить инерцию нечеткого, ленивого блуждания и резко перестроиться, требовалось время.

То самое странное чувство, о котором я говорил, возникло в узком промежутке – после того, как душа заметила необычайную ясность пейзажа, но еще не успела перевернуться.

Этот вид был настолько просторным, настолько отчетливым, так непохожим на все, что я испытывал до сих пор, таким бодрящим – но стоило душе по-настоящему обратить на него внимание, как, несмотря на всю ясность и непринужденность, он превращался в обычный факт реального мира. А став фактом, даже самый лучезарный пейзаж терял свою прелесть.

К счастью, из-за особого состояния моей души – способной воспринимать ясность внешнего мира, но не обладающей достаточной остротой, чтобы осознать это как реальность – я видел эту прямую дорогу, эти прямые линии крыш как яркий сон, равный действительности. С той степенью ясности и сопутствующей ей освежающей радостью, которые возможны только в этом мире, я переживал чувство, подобное видению потустороннего.

Я стоял посреди широкой дороги. Она тянулась бесконечно, абсолютно прямая. Если идти, можно дойти до самого конца. Этот городок действительно можно было пройти насквозь. Дома по бокам – их можно было потрогать. На второй этаж – подняться. Я понимал, что все это возможно, но при этом полностью утратил само понятие возможности, стоя там и впитывая лишь непосредственные впечатления своими глазами.

Я не ученый, поэтому не знаю, как называется такое состояние. К сожалению, из-за незнания термина пришлось так расписывать. Люди образованные, возможно, посмеются, но ничего не поделаешь.

Позже я не раз испытывал нечто подобное, но никогда – с такой силой, как тогда. Поэтому я и решил описать это здесь – вдруг кому-то пригодится. Впрочем, это чувство возникло и тут же исчезло.

Солнце уже клонилось к закату. Стояла ранняя летняя пора долгих дней, и по свету можно было судить, что сейчас немногим больше четырех часов, вряд ли еще пять. Погода, возможно из-за близости гор, была не такой хорошей, как ожидалось, но раз светило солнце, нельзя было сказать, что плохая.

Когда я взглянул на солнце, косо освещавшее длинную улицу, мне показалось, что это запад. Выходило, мы ехали из Токио все севернее и севернее, но, сойдя с поезда, я совершенно потерял ориентацию. Если идти прямо по улице, в конце упрешься в гору, которая, судя по направлению, тоже была на севере – значит, мы с Тёдзо по-прежнему двигались на север.

Гора казалась довольно далекой. И отнюдь не низкой. Густо-синего цвета, причем затененные участки казались черноватыми на синем фоне – возможно, из-за того, что свет падал сбоку. Хотя, скорее, это было связано с обилием криптомерий и кипарисов. Так или иначе, гора выглядела густо поросшей.

Переведя взгляд с клонящегося к закату солнца на эту зеленую гору, я задумался: одинокая ли это вершина или начало цепи, уходящей вдаль? Шагая рядом с Тёдзо по направлению к горам, я мог представить только бесконечные хребты, уходящие все дальше и дальше на север.

Хотя, возможно, это ощущение возникало потому, что, сколько бы мы ни шли к горам, их подножие никак не приближалось, и казалось, будто те отступают вглубь. Или потому, что по мере того, как солнце опускалось, поверхность гор и нижний слой синего неба, забыв о своих границах, начали вторгаться в чужие владения, и мои глаза уже не могли четко разграничить, где кончается гора и начинается небо.

Переводя взгляд с гор на небо, я терял ощущение, что оставил горы позади, и продолжал видеть в небе их продолжение. А небо было огромным. И бесконечно тянулось на север. А мы с Тёдзо как раз шли на север.

Вчера вечером я покинул Токио, дошел до большого моста в Сэндзю, так и не расправив полы своего хаори – ни в сосновой роще, ни в чайной лавке, ни в поезде – все время оставался в своих гэта на босу ногу. И даже при этом мне было жарко. Но в этом городке босые ноги почему-то замерзали. Вернее, не то чтобы замерзали – скорее, было одиноко. Молча шагая рядом с Тёдзо, я словно пробирался сквозь осень.

И тут я снова проголодался. Постоянно писать о том, как мне хотелось есть, – дело сомнительное, да и сейчас голод кажется совсем не поэтичным, но ничего не поделаешь. На самом деле я проголодался. С тех пор как покинул дом, я только и делал, что ходил, не съев ни крошки человеческой пищи – конечно, я моментально проголодался.

Каким бы скверным ни было самочувствие, какие бы мучения ни терзали, как бы ни норовила сбежать душа – желудок требовал своего. Нет, пожалуй, правильнее сказать, что для успокоения души требовалось подношение в виде еды.

Пробираясь с Тёдзо по середине улицы, я по сторонам высматривал закусочные, пока мы шли через длинный городок. И таких заведений здесь оказалось немало. Гостиницы и рестораны нам, конечно, не подходили, но харчевни, куда мы с Тёдзо могли бы зайти, попадались то тут, то там. Однако Тёдзо и не думал останавливаться.

Он даже не спросил, как тогда с извозчиком: «Эй, поужинаем?». Хотя при этом сам явно высматривал что-то по сторонам. Я был уверен, что вот-вот он найдет подходящее место и пригласит меня поужинать, и терпеливо шагал все дальше на север по длинной улице.

Признаюсь, я проголодался, но не настолько, чтобы падать в обморок. В желудке еще оставалось немного съеденных ранее булочек. Поэтому я мог идти. Просто, едва сойдя с поезда, мой почти угасший дух, выброшенный на середину прямой улицы, вдруг встрепенулся – и горный воздух, прохладный в лучах заката, коснулся кожи, вызвав резкую перемену в настроении, и мне захотелось чего-нибудь съесть.

В принципе, можно было бы и обойтись без еды. Я не был настолько голоден, чтобы просить: «Тёдзо, дай мне что-нибудь поесть». Но, видимо, во рту было пусто, и мое внимание то и дело привлекали соломенные занавески, тушеные блюда и закусочные.

А Тёдзо, словно сговорившись, тоже заглядывал то направо, то налево, отчего мой аппетит разгорался еще сильнее. Пока мы шли через длинный городок, я насчитал целых девять забегаловок, подходящих для таких, как мы.

Дойдя до девятой, я увидел, что даже этот протяженный городок наконец подходит к концу, и еще квартал – мы окажемся на выезде. Стало не по себе. Вдруг я взглянул направо и увидел вывеску «Сакэ-мэси». И в душе возникло чувство: это последний шанс.

Возможно, поэтому слова «Сакэ-мэси» и «Закуски», грубо написанные на закопченной перегородке, произвели на мой мозг самое сильное впечатление. Эти иероглифы до сих пор не стерлись в памяти. И «сакэ», и «мэси», и «закуски» – все видно как наяву. Даже если я впаду в маразм, эти пять иероглифов смогу воспроизвести на бумаге один в один.

Пока я вглядывался в последнюю вывеску «Сакэ-мэси», странное дело – Тёдзо тоже уставился на перегородку заведения. «Ну на этот раз даже крепкий Тёдзо не устоит перед едой», – подумал я. Однако он не вошел. Вместо этого резко остановился.

За перегородкой мельтешило что-то красное. Взглянув на лицо Тёдзо, я понял – он пристально следит за этим красным пятном. Конечно, это был человек. Но почему Тёдзо остановился и уставился на этого красного человека – для меня оставалось загадкой.

Человек – несомненно, но в полумраке виднелось лишь смутное красное пятно, и разглядеть лицо было невозможно. Озадаченный, я тоже замер на месте – и тут из-за перегородки выскочило красное одеяло. Кто-то скажет: «Какое одеяло в мае, даже в горной глуши?». Но этот парень действительно укутался в красное одеяло. Правда, под ним оказалась лишь одна домотканая рубаха – так что в итоге разницы между нами почти не было. Впрочем, рубаху я заметил уже потом – когда он выскочил из-за перегородки, то был просто красным пятном.

Тёдзо вдруг шагнул к красному парню и спросил:

– Эй, работать хочешь?

Тот же самый вопрос он задал и мне при нашей первой встрече. «Опять вербует», – подумал я, с интересом наблюдая за ними. Тогда я окончательно понял: Тёдзо – тот самый тип, который, завидев подходящего молодца, неизменно спрашивает: «Работать хочешь?». То есть его ремесло – вербовка рабочих, и меня он вовсе не считал каким-то особенным кандидатом в шахтеры.

Наверное, с кем бы и где бы он ни сталкивался – методично повторял эту фразу, словно штампуя ее. Удивительно, как этот человек не устал за долгие годы такого ремесла. Вряд ли Тёдзо от природы был создан для вопрошаний «Работать хочешь?». Наверное, какие-то обстоятельства вынудили его отчеканивать эту фразу. Если так, то он совершенно безобиден. Просто у него нет других талантов – но он и не мучается этим, а с невозмутимым видом делает свое дело, будто уверен: «Никто не справится лучше меня».

Будь у меня тогда такое понимание личности Тёдзо, возможно, все показалось бы куда забавнее. Но моя душа едва не выскользнула из тела, и до подобных размышлений мне было далеко. Это понимание пришло лишь сейчас, когда я, словно посторонний наблюдатель, переношу на бумагу воспоминания юности. Оно, вероятно, так и останется лишь на бумаге. И все же, сравнивая с тогдашним восприятием Тёдзо, вижу немалую разницу.

Слушая разговор Тёдзо с Красным одеялом, я осознал: Тёдзо не видел во мне ни капли личности. Хотя «личность» – тут не совсем уместное слово. В конце концов, беглец из Токио, опустившийся до шахтера – какая уж тут «личность»? Я и сам понимаю абсурдность. Даже сейчас, написав это слово, я едва не рассмеялся от его нелепости.

Нынешнее положение, когда воспоминания вызывают смех, – куда лучше прежнего. Но тогда было не до смеха. Тёдзо действительно не видел во мне личности.

И вот он ловит этого молодца из-за вывески «Сакэ-мэси» и уговаривает того стать шахтером – тем же тоном, с той же манерой, теми же словами, даже с той же степенью рвения, что и меня. Почему-то это показалось мне возмутительным.

Если объяснять суть возмущения, выйдет примерно так: даже тогда, с моими скромными познаниями, я не мог считать шахтерское ремесло «прекрасным занятием», как утверждал Тёдзо. По шкале престижа шахтер стоял где-то между лошадью и коровой – положение незавидное. Я это понимал. Поэтому вроде бы не должно было беспокоить, что кроме меня кандидатов оказалось больше – вот хоть этот тип в красном одеяле.

Но способ обращения с ним был идентичен – и это задело. Вернее, я почувствовал себя наравне с Красным одеялом. Идентичность обращения наводила на странный вывод: значит, и объекты идентичны. Видимо, я невольно пришел к этому.

Тёдзо вел переговоры с Красным одеялом – но тот был мной. Казалось, не кто-то другой стоит там, завернутый в одеяло, а моя душа, покинув тело, вселилась в него – и теперь Тёдзо уговаривает этого паренька стать шахтером. Становилось жутко.

Когда я сам говорил с Тёдзо, мне было не до «личности». Но теперь, наблюдая со стороны, как меня-Красное-одеяло уговаривают: «Эй, заработаешь кучу денег!» – я потерял опору. «Неужели я такой?» – с охладевшим интересом разглядывал я Красное одеяло.

И вот странность: тот отвечал так же, как и я. Причем не только внешне – внутри этот парень был моей копией. «Как же это убого», – подумал я.

А потом случилось нечто еще более убогое: Тёдзо, к моему раздражению, оставался беспристрастным, не показывая, что я больше подхожу для шахтерского дела, чем Красное одеяло. Он действовал, как механизм. «Я первый, мог бы и предпочесть меня», – подумалось мне.

Выходит, человеческое тщеславие неистребимо. Даже в отчаянной ситуации, на грани становления шахтером, я сохранял его. Наверное, у воров есть своя честь, у нищих – свои манеры, все того же порядка.

Но это тщеславие, осознание «я – Красное одеяло», приносило куда больше горечи, чем само по себе унижение.

Пока я пребывал в этом унынии, переговоры неожиданно завершились. Не потому что Тёдзо так уж искусен – просто Красное одеяло оказался глуповатым.

Называя его так, я вовсе не презираю этого человека – ведь тогда и я был таким же глупцом, покорно слушая Тёдзо и соглашаясь стать шахтером. Разница между нами – лишь в том, что он был укутан в красное одеяло, а я – в полосатое кимоно.

Так что «глупец» – скорее, «несчастный», с оттенком сочувствия.

И вот два глупца отправились вслед за Тёдзо на медные рудники. Когда я пошел рядом с Красным одеялом, то заметил, что прежнее уныние уже рассеялось. Человеческое восприятие – удивительно изменчиво. Только успокоишься – оно уже исчезло. Решишь, что исчезло – а вот оно снова здесь. Его природу не постичь.

Позже, томясь на горячих источниках, я читал всякую чепуху, и среди прочего наткнулся на фразу: «Ум непостижим в трех мирах». «Три мира» – конечно, преувеличение, но «непостижим» – как раз об этом. Правда, один человек, услышав такое, возразил: «Нет, это о мыслях, а не об уме». Я промолчал – пусть каждый верит во что хочет.

К чему это я? Просто многие умники совершенно не понимают человеческой души. Они считают ее чем-то твердым – «если моль не съест, то и в этом году будет как в прошлом». И с таким простодушием берутся воспитывать, переделывать людей по своему усмотрению. Вода течет – и не вернется. Застоится – испарится.

Главное запомнить: когда я зашагал рядом с Красным одеялом, прежние унылые мысли испарились.

И тут я сам удивился – идти с Красным одеялом стало приятно. Парень был из деревеньки в префектуре Ибараки или откуда-то еще, говорил с противным носовым выговором. Что он называл «батат» «батетом» – история для последующих глав, но с первых шагов его голос резал слух.

К тому же лицо у него было неказистое. Рядом с ним даже Тёдзо с угловатой челюстью и толстыми губами казался внушительным. Более того, он никогда не бывал в Токио, только шатался по деревням в Ибараки. Да и красное одеяло отвратительно пахло.

И все же в этой глуши я радовался, будто обрел союзника по дороге на рудники. Я ведь все равно был обречен – но лучше падать вдвоем, чем в одиночестве. Говорить так – невежливо, но правда в том, что, хотя мне в нем не нравилось ничего, сама возможность падать вместе казалась благом.

Поэтому, едва мы тронулись в путь, я уже заговорил с ним, будто мы старые друзья. Видимо, тонущий тащит за собой и лодочника. Окажись я в аду – выбрал бы тот, где есть демоны.

Так я внезапно проникся симпатией к Красному одеялу. Пройдя пару кварталов, я снова почувствовал голод. Часто упоминаю голод, но это продолжение прежнего, а не новый приступ.

Сначала, в состоянии душевной опустошенности, я вышел из поезда. Затем, увидев прямую улицу, уходящую к горам, постепенно пришел в себя. Это пробудило аппетит. Потом я осознал, что Тёдзо не видит во мне личности – и впал в уныние. Но тут появился собрат по шахтерскому ремеслу – и настроение немного улучшилось. А теперь голод вернулся.

Но последняя забегаловка осталась позади. Городок заканчивался. Впереди – темная горная тропа. Надежды не было. К тому же Красное одеяло, недавно поев, бодро шагал вперед. Я сдался.

Решившись на последнее, я обратился к Тёдзо:

– Тёдзо, мы будем переходить через ту гору?

– Эту ближнюю? Да там ад! Нет, свернем налево.

И он зашагал быстрее. Делать нечего.

– Еще далеко? Я немного проголодался…

Наконец-то я признался в своем голоде. Тёдзо ответил:

– Таак? Ну что ж, поедим батата.

И тут же юркнул в лавку слева. Удивительно, но там действительно оказалась бататная лавка! Преувеличивая, назову это божьей милостью.

Вспоминая, как удачно все сложилось, я не только смеюсь – но и радуюсь. Конечно, это была не токийская лавка. Невозможно описать, насколько она была закопченной. Хотя батат там был, но не только он. Что еще они продавали – забыл. Наверное, слишком увлекся едой.