Шахтёр. Роман

– Только я, понимаешь, могу сделать тебе такое выгодное предложение, – снова заговорил Куртка, всё тем же покровительственным тоном. – Другой бы и разговаривать бы не стал.

Из вежливости я ответил:

– Благодарю вас.

– Дело вот в чём… – начал он.

Я приготовился слушать.

– Дело вот в чём… Ты поедешь на медные рудники. Если я тебя устрою – сразу станешь шахтёром. Прямо шахтёром, понимаешь? Это серьёзно!

Меня будто подталкивали ответить, но поддакивать его напору не хотелось. Шахтёр – значит, рабочий в подземных туннелях. Среди всех профессий я считал её самой тяжёлой и низкой. И вдруг он заявляет: «Прямо шахтёром – это серьёзно!».

Я внутренне ахнул. Получалось, существуют занятия ещё хуже шахтёрского? Как если бы после Нового года вдруг оказалось, что впереди – бесконечная череда дней. Сначала я заподозрил, что он, считая меня юнцом, попросту морочит мне голову. Но нет – он говорил вполне серьёзно.

– Сразу шахтёром, понимаешь? Шахтёр – лёгкая работа! Деньги польются рекой, всё будет как надо. Там даже банк есть – копи, клади на счёт. Как думаешь, хозяйка? Сразу шахтёром – недурно, а?

Он обратился к женщине, которая вернулась с тем же отсутствующим взглядом:

– Ещё бы! Станешь шахтёром – через четыре-пять лет денег будет завались. Тебе ведь девятнадцать… Самый возраст… Зарабатывать надо, пока молод.

Каждую фразу она произносила с паузами, словно разговаривая сама с собой. Выходило, она тоже настаивала на шахтёрстве. Впрочем, мне было всё равно. Странно, но в тот момент я ощущал небывалое спокойствие. Наверное, согласился бы на что угодно. А ведь всего сутки назад я взорвался от накопившихся обид, несправедливостей, душевных терзаний – и сбежал. Казалось бы, откуда взяться такому смирению?

Но никакого противоречия я не чувствовал. Вернее, мне было не до размышлений. Человек целостен лишь физически. Тело – вот что едино. Поэтому, даже поступая сегодня вопреки вчерашнему, мы уверены, что остаёмся собой. А когда нас уличают в непоследовательности, мы не говорим: «Моя душа – лишь воспоминание, на самом деле она рассыпана».

Хотя я не раз сталкивался с такими противоречиями, мне всё же трудно избежать чувства ответственности. Видимо, человек устроен так, чтобы быть удобной жертвой общества.

Наблюдая, как моя раздробленная душа беспорядочно мечется, я понимал: нет ничего ненадёжнее человека. Те, кто осознаёт свою душу, не могут давать обещаний. А требовать их исполнения – верх глупости. Большинство обещаний исполняется через силу. Не по велению души. Осознай я это раньше – не пришлось бы ни ненавидеть людей, ни мучиться, ни сбегать из дома. Доберись я до этой чайной и сравнил бы своё поведение с Курткой и хозяйкой – возможно, что-то бы да понял. Жаль, тогда мне было не до самоанализа. Только злость, боль, тоска, ярость, стыд, отвращение к миру, неспособность порвать с людьми – и бессмысленная ходьба, пока не наткнулся на Куртку и не наелся булочек.

Вчера – вчера, сегодня – сегодня. Час назад – час назад, через полчаса – через полчаса. Только сиюминутные переживания. Обычная разорванность души стала ещё очевиднее. А воспоминания за год сгустились в туманное пятно, как кошмарный сон, нависший в пустоте. В иное время я бы потребовал объяснений: почему шахтёр – это хорошо? Что может быть хуже шахтёра? Я ведь не из тех, кто работает ради денег! Но сейчас я молчал. Не только внешне – внутри тоже не было сопротивления. Видимо, я просто хотел работать. Лишь бы работать. Лишь бы эта неустойчивая душа оставалась в теле. Лишь бы не доводить до самоубийства. Шахтёр или нет, прибыльно или нет – не имело значения. Лишь бы работа. Поэтому я слушал его россказни, даже зная, что это ложь для приманки. Даже понимая, что согласие может запятнать мою репутацию. В такие моменты сложный человек становится удивительно простым. К тому же слово «шахтёр» почему-то обрадовало меня.

Сначала я хотел умереть. Потом – просто уйти от людей. Затем – работать. А среди работ шахтёр ближе всего ко второму варианту. Даже к первому. Работать в безлюдье, в шаге от смерти – вот идеал. Шахтёр – по названию видно: человек в норе. Внизу, в темноте, вдали от мира. Должно быть, мрачно. Как раз то, что мне нужно. Я создан быть шахтёром. Это моё призвание. Конечно, тогда я не формулировал это так конкретно. Но слово «шахтёр» вызвало мрачное и почему-то радостное чувство. Теперь я понимаю, что воспринимал это как что-то постороннее.

– Я готов работать изо всех сил, – сказал я Куртке. – Вы действительно устроите меня шахтёром?

Он важно ответил:

– Сразу шахтёром – сложно. Но если я похлопочу – точно получится.

Я задумался.

– Если Тёдзо-сан замолвит слово – шахтёром возьмут обязательно! – снова вставила хозяйка.

Только тогда я узнал имя Куртки – Тёдзо. Позже, в поезде, я пару раз окликал его так. Но как пишется «Тёдзо» – не знаю до сих пор. Странно: имя человека, вырвавшего меня из дома и перевернувшего мою жизнь, я помню лишь на слух.

Раз уж Тёдзо и хозяйка гарантировали, я решил:

– Прошу вас, устройте меня.

Хотя как именно – понятия не имел. Но раз они настаивают – значит, Тёдзо что-то придумает. Он поднялся со скамьи:

– Тогда пошли сейчас же. Ты готов? Не забыл ничего?

Я ушёл из дома в чём был – забывать тут нечего.

– Всё моё при мне.

Но, встретившись взглядом с хозяйкой, я вспомнил: не заплатил за булочки. Тёдзо уже стоял у входа. Я достал поясную сумку с тридцатью двумя сэнами, заплатил за три порции и оставил пять сэнов на чай. Сколько стоила каждая порция – так и не вспомнил.

– Заработаешь в шахтах – заходи на обратном пути, – сказала хозяйка.

Позже я бросил шахты, но так и не вернулся в ту чайную. Мы с Тёдзо вышли на сосновую аллею. Вскоре сосны кончились, и мы оказались у въезда в городок, похожий на Итабаси. По дороге катили телеги.

Тёдзо обернулся:

– Поедешь на телеге?

– Можно.

– А не поехать?

– Можно и не ехать.

– Так как?

– Как угодно.

Пока мы препирались, телега скрылась вдали.

– Тогда пойдём пешком.

Мы зашагали. Впереди, в солнечных лучах, висела пыль от телеги. Постепенно людей становилось больше, дома – богаче. Наконец мы вышли на оживлённую улицу, как в Кагурадзаке. Люди, магазины, одежда – всё как в Токио. Таких, как Тёдзо, почти не было.

– Как называется это место? – спросил я.

Тёдзо удивился:

– Ты не знаешь?

Он не стал смеяться и сразу ответил. Название я опущу. Видимо, моё незнание поразило его, потому что он спросил:

– А ты откуда родом?

До этого он ни разу не поинтересовался моим прошлым. Но сейчас вопрос прозвучал просто из любопытства.

– Из Токио, – ответил я.

– А…

Больше он ничего не спросил и повёл меня в боковую улицу. По правде говоря, я был сыном человека довольно высокого положения. Не выдержав сложных обстоятельств, я сбежал из родительского дома – но не из-за какой-то детской обиды на родителей. Просто мир стал мне противен, а вместе с ним опостылел и отчий дом. Я больше не мог смотреть ни на папу с матерью, ни на родственников.

Я пытался взять себя в руки – но было уже поздно. Чем больше я старался, тем сильнее раздражался. В конце концов терпение лопнуло, и в одну из ночей я навсегда покинул дом.

Всё началось с одной девушки. Вернее, с двух.

Первая то сближалась со мной, то отдалялась. По цепной реакции я тоже то распахивал душу, то закрывался. Но, поступая так, я предавал вторую девушку – ту, с которой был связан с самого рождения.

Я, несмотря на молодость, хорошо понимал своё положение. Но чем больше я осознавал вину перед второй, тем сильнее метались мои чувства к первой. Вскоре перемены коснулись не только настроений, но и всего образа жизни. Вторая девушка смотрела на это с укором. Родители и родственники тоже наблюдали это. Весь мир видел.

Я изо всех сил пытался скрыть свои душевные метания. Но первая девушка то приближалась, то отдалялась – и скрывать стало невозможно. Родители пришли в негодование. Я и сам считал своё поведение недостойным, но их возмущение было вызвано совсем другими причинами. Я пытался оправдаться – меня не слушали.

Больше всего злило, что родной отец не верил ни единому моему слову. Я понимал: если останусь рядом с первой девушкой – не знаю, что могу натворить. Но уйти не мог. А перед второй девушкой мне становилось всё стыднее. Так, запутавшись в противоречиях, я оказался в паутине, где любое движение лишь сильнее опутывало меня. Я перепробовал всё – но ничего не помогало. И тогда я понял: раз это мои страдания – значит, только я могу их прекратить. До этого я страдал сам, но ждал, что другие изменятся и решат всё за меня. Как если бы, стоя на дороге, я ждал, что прохожие посторонятся передо мной. Как если бы, глядя в зеркало, требовал, чтобы отражение изменилось первым. Если уж законы мира – это неподвижное зеркало, то лучше мне просто уйти из его поля зрения.

Я решил исчезнуть из этой запутанной истории – испариться. Но единственный способ испариться – умереть. Я несколько раз пытался покончить с собой – но каждый раз меня охватывал ужас. Самоубийству не научишься. Тогда я решил: раз не могу уйти сразу – начну с медленного саморазрушения. Но в родительском доме, где у меня было всё, разрушать себя было невозможно. Пришлось бежать. Я понимал: даже сбежав, не избавлюсь от прошлого. Но, может быть, избавлюсь? Пока не попробуешь – не узнаешь. Даже если муки последуют за мной – это моя проблема. Зато те, кто останется, наверняка вздохнут с облегчением. Да и бежать вечно я не смогу. Раз уж сразу уничтожить себя не получается – побег станет первым шагом. Если прошлое настигнет меня – тогда уж медленно угасну. А если и это не поможет – тогда уже точно покончу с собой.

Выглядит жалко, но иначе не описать. Да и разве герой романа не может быть таким же растерянным? Вообще, если подробно описать обеих девушек, все повороты событий, мои переживания, родительские упрёки и советы родни – получилась бы занимательная история. Но у меня нет ни времени, ни таланта. Поэтому ограничусь историей о шахтёрах. Так или иначе, я сбежал – готовый и к смерти, и к медленному угасанию. Но, как бы я ни опустился, мне не хотелось рассказывать Тёдзо о своём происхождении. Да и вообще никому не хотелось. Я чувствовал себя жалким – даже перед самим собой.

К счастью, Тёдзо, вопреки обычаям вербовщиков, ни о чём не расспрашивал. Честно говоря, я тогда ещё плохо врал и считал обман страшным грехом. Если бы он спросил – то бы растерялся.

Мы свернули в переулок. Через пару кварталов дома поредели, кое-где виднелись узкие полоски полей. «Оживлённый район – но только вдоль главной улицы», – подумал я.

Тёдзо снова свернул – и мы вышли к вокзалу. Только тогда я понял: чтобы стать шахтёром, нужно ехать поездом. Я-то думал, что в городе есть контора шахты, откуда нас отправят под конвоем.

В нескольких шагах от входа я спросил:

– Тёдзо-сан, мы поедем поездом?

Впервые назвал его по имени. Он обернулся без удивления:

– Ага, поедем.

И зашагал вперёд. Я остановился у входа.

«Неужели он собирается ехать со мной до самого конца? Слишком уж любезно для незнакомца. Может, он мошенник?» – мысль пришла так запоздало, что мне расхотелось садиться в поезд. Я уже повернулся к выходу – но не решился уйти. Тупо уставился на красный занавес вокзального буфета. Вдруг раздался крик.

Я узнал голос Тёдзо – тот самый, что слышал ещё в сосновой роще. Обернулся: тот выглядывал из-за угла туалета, энергично помахивая мне рукой. Раз уж зовёт – я пошёл к нему.

«Перед поездом лучше сходить», – сказал он.

Я отказался, но Тёдзо настаивал – и мы справили малую нужду бок о бок. Тут мои мысли снова переменились. У меня ведь ничего нет. Ни денег, ни репутации – меня нечем обманывать. Бояться Тёдзо – всё равно что уволенному чиновнику переживать из-за задержки жалования. Этот мужик, конечно, необразованный, но и без особых знаний он мог с первого взгляда понять: обманывать меня бесполезно.

Наверное, просто получит процент, когда устроит меня на шахту. Что ж, пусть. Вычтут из зарплаты. Так я размышлял, справляя нужду. Целый логический вывод – и всё за несколько секунд. Но даже после таких умственных усилий я не понял, что Тёдзо – самый настоящий сводник. Молодость – великий недостаток.

Подойдя к залу третьего класса, я важно сказал:

– Вам не стоит беспокоиться и ехать со мной. Здесь мы можем расстаться.

Тёдзо молча уставился на меня. Видимо, я выразился недостаточно вежливо.

– Благодарю вас за заботу. Дальше я справлюсь сам.

Я поклонился.

– Сам-то справишься? – спросил он, на этот раз без «парень».

– Как-нибудь справлюсь.

– А как именно?

Я смутился:

– Раз уж вы так любезны… Может, мне просто назвать ваше имя на месте?

Тёдзо фыркнул:

– И думаешь, с моим именем тебя сразу возьмут в шахтёры? Не надейся. Шахтёром стать не так-то просто.

Делать нечего – я пробормотал:

– Всё равно неудобно вас утруждать…

– Да брось! Провожу – и всё. Чем чёрт не шутит. Ха-ха-ха!

«Благодарю вас», – сказал я в последний раз. Мы уселись рядом на скамейке, и постепенно вокзал начал наполняться людьми. В основном это были провинциалы. Среди них попадались и такие, как Тёдзо – в рабочих куртках, некоторые даже с коромыслами за плечами. Встречались и типичные городские торговцы в глянцевых передниках и мятых котелках.

Когда толпа у входа загудела, кассир открыл окошко. Люди бросились к железной решётке.

Тёдзо сохранял полное спокойствие. Он держал в толстых губах скрученную сигарету «Асахи» и повернул ко мне своё угловатое лицо:

– Деньги на билет есть?

Признаюсь, я до сих пор не задумывался о билетах. Совершенно не представлял, сколько они стоят и нужно ли вообще платить. Глупость несусветная! В глубине души я, видимо, надеялся, что Тёдзо всё устроит. Хотя сам этого не осознавал. Даже сейчас мне неловко в этом признаваться. Но если бы не эта подсознательная уверенность – разве мог бы я, даже будучи глупым девятнадцатилетним парнем, не думать о билетах? И всё же я отказался от его сопровождения!

В подобных ситуациях я в конце концов выработал теорию. Как у болезней есть инкубационный период, так и у наших мыслей и чувств есть скрытая фаза. Мы можем носить в себе идеи, находиться под властью эмоций – и не осознавать этого. Если внешние обстоятельства не выведут их на поверхность – мы так и проживём под их влиянием, уверенные, что ничего подобного с нами не происходило. При этом будем действовать вопреки самим себе. Со стороны это выглядит как противоречие. Иногда мы и сами удивляемся себе. А иногда страдаем, даже не понимая причины. Мои мучения из-за той девушки тоже начались с неосознанных чувств. Если бы можно было впрыснуть сильнодействующее средство и убить этих внутренних «невидимок» – сколько бы противоречий и несчастий удалось избежать!

Но, увы, это невозможно. Когда Тёдзо спросил о деньгах, я растерялся. После булочек и чая от тридцати двух сэнов почти ничего не осталось. Какой же я наглец – соглашаться стать шахтёром, не имея денег даже на билет! Щёки мои пылали.

Сейчас, будь у меня долги, я бы лишь развел руками. Но тогда я покраснел перед каким-то сводником! Мне хотелось сказать, что деньги есть. Но врать не стал – обман тут же раскрылся бы у кассы. Признаться в отсутствии денег было стыдно. Я уже не ребёнок, но и не взрослый. Уже есть смутные желания, томления – но нет настоящего здравого смысла.

– Немного есть, – пробормотал я, покраснев ещё сильнее.

– Немного – это сколько? – переспросил Тёдзо, не обращая внимания на мой смущённый вид.

Я и сам не знал точно. После трёх порций булочек и чая остались гроши.

– Очень мало. Вряд ли хватит.

– Я добавлю. Давай, что есть.

Мне не хотелось пересчитывать мелочь при всех. Да и скрывать жалкие остатки – стыдно. Я вытащил поясную сумку – крокодиловую, дорогую, подаренную отцом, – и отдал её Тёдзо.

– Хм, неплохая, – сказал он, не заглядывая внутрь, и сунул её за пазуху.

– Я куплю билет. Жди здесь. Если разойдёмся – шахтёром не станешь.

Он ушёл, не оглядываясь. Раньше он не отходил ни на шаг, даже из уборной выглядывал. А теперь, получив сумку, будто забыл обо мне. Может, из-за толпы? Я же не сводил с него глаз, наблюдая, как этот тип продвигается к кассе.

«Вот твой билет», – вернувшись, он протянул красный билет, не упоминая о деньгах. Я тоже промолчал. И о сумке – тоже. Так она и осталась у Тёдзо. Мы сели в поезд. Ничего примечательного не случилось. Рядом со мной уселся мужчина с гноящимися язвами на лице. Мне стало дурно, и я пересел. Странно: я сбежал из дома, готовый стать шахтёром, но не вынес соседства с больным человеком. Даже перед самоубийством я бы не смог сидеть рядом с таким. И в то же время с Тёдзо и хозяйкой чайной я вёл себя необычайно покорно. Конечно, отчасти из-за голода. Но не только. Опять противоречия… Да бросьте!

У меня есть привычка в свободное время мысленно возвращаться к самому яркому периоду моей жизни, полному приключений. Каждый раз, вспоминая свое прошлое, я безжалостно препарирую себя анатомическим скальпелем, крест-накрест рассекая свои чувства вдоль и поперек. Но результат всегда один и тот же – в конечном счете я ничего не понимаю. Нельзя сказать, что я просто забыл – ведь это был единственный по-настоящему значимый опыт в моей жизни. Нельзя списывать всё на юношескую глупость и неразбериху, свойственную возрасту до двадцати лет. Да, тогда я действительно метался в слепых порывах, но путь, приведший меня к этому, можно осознать лишь теперь, с холодным рассудком.

Эта поездка на рудник – словно сон из прошлого, увиденный сегодня. Поэтому я могу описать ее так, чтобы другим было понятно. Дело не только в том, что, утратив былой пыл, я обрел смелость выложить все как есть. Без возможности вытащить того себя на свет и тщательно изучить под микроскопом, я бы никогда не смог написать об этом так откровенно.

Обыватели думают, что пережитое в момент события – самое достоверное. Это грубая ошибка. Сиюминутные впечатления часто искажаются мимолетными эмоциями, порождая самые нелепые заблуждения. Если бы я тогда записывал свои чувства в дневник, получилось бы нечто инфантильное, напыщенное и фальшивое. Уж точно не то, что можно показывать людям.

Когда я, спасаясь от Гнилоглазого, пересел на другую сторону, Тёдзо лишь мельком взглянул на нас и остался сидеть на месте. Его нервы оказались куда крепче моих, что меня немало удивило. Более того, он спокойно заговорил с Гнилоглазым, и тут я уже слегка вознегодовал.

– Опять в горы собрался?

– Ага, вот еще одного веду.

– Этого что ли? – Гнилоглазый посмотрел на меня.

Тёдзо, кажется, хотел ответить, но, встретившись со мной взглядом, сжал толстые губы и отвернулся. Гнилоглазый, следуя его взгляду, сказал:

– Ну и заработаешь же ты теперь!

Едва услышав это, я высунулся в окно и плюнул. Ветер от поезда швырнул мое плевок мне же в лицо. Мерзкое ощущение.

Впереди двое незнакомцев оживленно беседовали:

– Допустим, залез вор.

– Мелкий воришка?

– Да нет, грабитель. И вот он, допустим, угрожает тебе ножом.

– Ну?

– Ну, а хозяин, видя, что перед ним вор, дает ему фальшивые деньги и выпроваживает.

– Ну и?

– А потом вор понимает, что деньги фальшивые, и начинает всем рассказывать: «Тот хозяин – фальшивомонетчик!». Как думаешь, кто виноват больше?

– Кто?

– Хозяин или вор?

– Ну-у… – Собеседник затруднился с ответом.

Меня начало клонить в сон, и я, прислонив голову к окну, задремал.

Когда спишь, время исчезает. Поэтому сон – лучшее средство от мучительного ожидания. Наверное, то же самое и со смертью. Но умереть кажется простым, на деле не так-то легко. Простым смертным куда удобнее обходиться сном.

Знатоки дзюдо иногда просят товарищей пережать им сонную артерию. В долгие летние дни, когда одолевает лень, можно «умереть» в додзё на пять минут, а потом, вернувшись к жизни, чувствовать себя заново рожденным – так, по крайней мере, говорят.

Я же, опасаясь, что могу умереть по-настоящему, никогда не решался на такую рискованную терапию. Сон, конечно, не столь эффективен, зато и опасности «не вернуться» с ним нет. Для тех, кого гложут тревоги, терзают муки или кто, как я, в порыве саморазрушения решил стать шахтером, сон – величайший дар природы.

И вот этот дар неожиданно свалился на меня. Не успев даже мысленно поблагодарить судьбу, я погрузился в забытье, безвозвратно растеряв те часы, которые, будь я в сознании, пришлось бы терпеливо пережить.

Но вот я проснулся. Как выяснилось позже, я заснул во время движения поезда, а остановка вырвала меня из объятий сна. Получается, даже во сне я остаюсь чувствителен к перемещениям в пространстве, хоть и теряю ощущение времени.

Значит, чтобы по-настоящему забыться, нужно по-настоящему умереть. Но, конечно, как только исчезнут муки, тут же захочется вернуться к жизни. По правде говоря, идеальным было бы попеременно умирать и оживать.

Может, это звучит как неуместная шутка, но я говорю совершенно серьезно. Это не какие-то запоздалые домыслы – именно такая мысль пришла мне в голову, когда поезд остановился и я внезапно проснулся.

Да, ощущение дурацкое, почти комичное. Но раз уж оно возникло, ничего не поделаешь. И чем нелепее кажется мне сейчас эта мысль, тем больше жалости я испытываю к себе тогдашнему. Ведь если я всерьез мечтал о таком абсурде, значит, находился в поистине жалком положении.

Я открыл глаза – поезд стоял. Первой мыслью было не «поезд остановился», а «я еду на поезде». И тут же, будто прорвало: Тёдзо здесь, я становлюсь шахтером, у меня нет денег на билет, я сбежал из дома, что же делать…

Все это нахлынуло разом, с такой скоростью, что не подберешь слов – молниеносно, мгновенно. Позже я слышал, что утопающие в последний миг видят перед собой всю свою жизнь, как на ладони. Судя по моему опыту, это не ложь.

Короче говоря, я в мгновение ока осознал свое место и положение в этом мире. И вместе с этим осознанием пришло омерзение. Просто омерзение – другого слова не подобрать. Хотя, пожалуй, это чувство и не описать. Тот, кто испытывал нечто подобное, поймет. А кто не испытывал – тем более счастливчик, ему и знать не надо.

Тем временем несколько пассажиров в вагоне поднялись с мест. Снаружи вошли новые. Кто-то озирался в поисках свободного места, кто-то проверял, ничего ли не забыл, кто-то без причины менял позу, высунувшись в окно или зевая.

Все это слилось воедино, и мир вокруг заколебался. Я видел, как все вокруг приходят в движение, но сам, в отличие от обычных людей, оставался безучастным.

Даже когда чьи-то рукава касались меня, а колени сталкивались, моя душа будто принадлежала призраку, забредшему сюда из другого мира, не имеющему здесь ни корней, ни связей.

До сих пор я как-то держался наравне со всеми, но стоило поезду остановиться, как мир вокруг оживился, а я, наоборот, погрузился в мрак. Мы явно не могли сосуществовать.

Грудь и спина будто сплющились, внутренности сжались в тонкий лист бумаги. Душа провалилась сквозь землю. Невыразимое, унизительное чувство опустошения охватило меня.

Тут подошел Тёдзо:

– Эй, просыпайся. Выходим здесь.

Только тогда я наконец очнулся и встал. Странная штука – даже когда душа уже наполовину ушла под землю, стоит позвать, и она возвращается, пока в жилах течет кровь. Но если зайти чуть дальше, душа уже не так охотно возвращается в тело. Позже, когда я потерпел кораблекрушение у берегов Формозы, она чуть не отказалась от меня навсегда, и мне пришлось несладко.

Всегда есть, куда стремиться выше. Но если решить, что ты достиг предела, и расслабиться, жди беды. Тогда же это ощущение было для меня в новинку и казалось невыносимо горьким опытом.

Выйдя со станции, нюхая запах поношенного хаори Тёдзо, мы очутились на главной улице постоялого городка. Прямая, как стрела, дорога оказалась неожиданно широкой – более того, настолько прямой, что это буквально бросалось в глаза. Остановившись посреди этого просторного тракта, я устремил взгляд к дальнему концу улицы у выезда из городка. И тут меня охватило странное чувство. Поскольку это ощущение тоже было новым в моей жизни, я опишу его здесь заодно.

Едва успев вернуть на место душу, готовую выскользнуть через провалившееся дно в груди, и обретя подобие человеческого разума, я только что осмелился показать лицо в городке. Душа, подчиняясь вдохам и выдохам, едва успела вернуться в тело, но все еще болталась там неустойчиво, без малейшей опоры.

Поэтому – был ли я в этом мире, сошел ли с поезда, вышел ли со станции или стоял теперь посреди улицы – все это происходило словно по инерции, словно душа нехотя выполняла какие-то формальные обязательства. Ничто не воспринималось мною как подлинное, сознательно принятое на себя дело. Я пребывал в тупом, полусознательном состоянии.