Шахтёр. Роман

Шахтёр

Роман

Сосэки Нацумэ

Переводчик Pavel Sokolov

© Сосэки Нацумэ, 2025

© Pavel Sokolov, перевод, 2025

ISBN 978-5-0067-6581-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Нацумэ Сосэки. Шахтер

Во глубине японских руд. Предисловие от переводчика

Роман «Шахтёр» (яп. «кофу», 1908) занимает особое место в творчестве Нацумэ Сосэки (1867—1916) – одного из наиболее значимых писателей японской литературы периода Мэйдзи (1868—1912). Это произведение, созданное на стыке двух важных этапов в карьере автора, отражает его переход от сатирического психологизма ранних работ к более глубокому философскому осмыслению человеческого сущестования.

Нацумэ Сосэки начал работу на книгой в конце 1907 года, вскоре после того, как оставил преподавательскую деятельность в Токийском императорском университете и полностью посвятил себя литературному труду. Роман создавался в эпоху стремительной модернизации Японии, когда традиционные ценности сталкивались с западным индивидуализмом, что нашло отражение в конфликтах главного героя. «Шахтёра» можно рассматривать как своеобразный мост между ранними сатирическими произведениями Сосэки («Ваш покорный слуга кот», 1905) и его зрелыми философскими романами («Сансиро», 1908; «Затем», 1909 и «Врата», 1910).

В отличие от более известных произведений автора, «Шахтёр» остаётся одним из наименее изученных текстов, что связано как с его экспериментальной формой, так и с неоднозначной оценкой критиков. Однако именно в этом произведении Сосэки впервые столь явно затрагивает тему экзистенциального одиночества, которая позже станет центральной в его творчестве.

Главный персонаж, молодой отпрыск из обеспеченной токийской семьи, оказывается втянут в абсурдную ситуацию, которая заставляет его переосмыслить свою жизнь. Он, никогда ни дня не работавший физически, оказывается простым шахтёром на медных рудниках. Этот сюжетный ход позволяет Сосэки исследовать темы отчуждения, самоидентификации и бессмысленности социальных условностей.

К слову, саму историю шахтёра писатель взял из жизни. К нему в дом явился бывший работник медного рудника и предложил литератору купить у него историю. Нацумэ Сосэки внимательно выслушал гостя, записал интересные детали и факты. Сколько, в итоге, было заплачено бывшему горняку, история умалчивает, но это и не так уж важно. Писатель создал не документальный роман, а философский.

Книга написана в характерной для Сосэки манере, сочетающей иронию, психологическую детализацию и элементы гротеска. Повествование балансирует между реализмом и аллегорией, а диалоги часто строятся на недоговорённостях, что создаёт эффект интеллектуальной игры с читателем.

Важной особенностью «Шахтёра» является его композиционная фрагментарность, которая, с одной стороны, затрудняет линейное восприятие текста, а с другой – усиливает ощущение дисгармонии, свойственное внутреннему миру безымянного героя. Некоторые исследователи видят в этом влияние западного модернизма, с которым Сосэки был знаком благодаря своим исследованиям английской литературы. Буддийские мотивы переплетаются с дантовскими, двойники в духе Достоевского сцепляются с японскими ёкаями.

При жизни автора «Шахтёр» не получил широкого признания, отчасти из-за своей сложности и отсутствия привычной тогдашнему читателю структуры. Однако впоследствии литературоведы стали рассматривать его как важный этап в творчестве Сосэки, где впервые чётко обозначились мотивы, развитые в поздних произведениях: кризис личности, конфликт между долгом и свободой, трагическое осознание невозможности подлинного понимания между людьми.

«Шахтёр» – это не просто история о неудачливом молодом человеке, но глубокое философское исследование человеческой природы. Теперь русскоязычные читатели имеют возможность оценить глубину гения Нацумэ Сосэки в том числе в этом произведении. Автор этого предисловия надеется, что однажды будет издано полное собрание сочинений писателя на русском языке.

Павел Соколов

Шахтёр

С тех пор как я очутился в сосновой роще, та казалась всё протяжённее и протяжённее. Гораздо более тёмная, чем виделась на картинках. Сколько ни идёшь – повсюду одни сосны, и конца им не видно. Сколько бы я ни шагал, если уж только сами деревья не решат расступиться – толку всё равно не будет. Лучше уж с самого начала встать и уставиться на них в упор, как в игре «гляделки».

Из Токио я выехал вчера вечером, около девяти, и всю ночь без устали шагал на север, пока не выбился из сил и не свалился от усталости. Гостиницы у меня не было, да и денег тоже, поэтому я забрался в тёмный павильон какого-то храма и прикорнул. Кажется, это был храм Хатимана. Проснулся от холода – ночь ещё не кончилась. С тех пор я просто шёл вперёд, не останавливаясь, но эти бесконечные ряды сосен отнимают всякую охоту двигаться вперёд.

Ноги стали тяжёлыми, словно к икрам привязали железные молотки, и каждое движение даётся с трудом. Полы хакама я, разумеется, подоткнул. Да и под ними никаких брюк или подштанников нет, так что в обычных условиях я мог бы и пробежаться. Но против этих сосен мне всё равно не устоять.

Вот придорожная чайная. Сквозь бамбуковую штору видно, как над глиняным очагом висит закопчённый чайник. Две-три пары соломенных сандалий болтаются над скамьёй, выдвинутой на пару шагов на дорогу, а на ней сидит, повернувшись ко мне спиной, мужик в каком-то подобии рабочей куртки.

Присесть отдохнуть? Или пройти мимо? Я бросил взгляд искоса, и вдруг этот тип резко обернулся. Из-за толстых губ показались почерневшие от табака зубы – он ухмылялся. Мне стало не по себе, но в тот же миг его лицо вдруг стало серьёзным. Видимо, он только что болтал с хозяйкой чайной о чём-то весёлом, а теперь, не подумав, повернулся к дороге с тем же выражением – и вдруг осознал, что наткнулся на мою физиономию. Как бы то ни было, раз он стал серьёзным, я немного успокоился. Но не успел я вздохнуть с облегчением, как снова почувствовал неладное.

Мужик застыл с серьёзным лицом, но его белки глаз начали медленно двигаться – так, что это бросалось в глаза. Взгляд полз от моего рта к носу, от носа ко лбу, поднимаясь всё выше. Перевалив за козырёк моей кепки, он достиг макушки, а затем так же медленно пополз вниз. На этот раз, минуя лицо, он остановился где-то между грудью и пупком. У меня там висела поясная сумка – с тридцатью двумя сэнами внутри. Белоглазый взгляд уставился на неё сквозь ткань куртки, переполз через пояс и наконец добрался до промежности. Ниже были только голые икры. Смотреть там не на что – разве что на грязь, которой налипло побольше обычного. Белки глаз задержались на этом месте, будто специально, а затем медленно опустились до самых гэта, на подошвах которых чёрнели отпечатки больших пальцев.

Если описать это подробно, может показаться, будто я долго стоял на месте, демонстрируя себя, но это не так. На самом деле, едва началось это движение белков, мне тут же расхотелось заходить в чайную, и я быстро зашагал прочь. Однако, видимо, мои ноги не сразу послушались, потому что к тому моменту, как я успел скривить пальцы и развернуть сандалии, взгляд уже закончил своё путешествие. К сожалению, он был быстр. Если уж «медленно» – значит, должно было занять время, подумал бы кто-то, но это ошибка. Да, он двигался неторопливо, но при этом был поразительно быстр. Проходя мимо чайной, я успел лишь подумать: «Бывают же глаза с такими странными свойствами».

И всё же – неужели нельзя было повернуться быстрее, пока он не успел меня так обстоятельно рассмотреть? Это как если бы тебя выставили на посмешище, а потом сказали: «Ну всё, свободен, мы закончили», – и ты встаёшь, униженно кланяясь. Я выглядел дураком, а он был доволен.

Первые пять-шесть сяков я шёл, кипя от злости. Но раздражение быстро прошло. А вот ноги снова отяжелели.

Что поделать – ведь это всё равно что шагать с железными молотами, привязанными к ногам. Быстрых движений тут не получится. И то, что меня так внимательно разглядели, наверное, не только из-за моей нерасторопности. Стоило мне так подумать – и злость показалась глупой.

Да и не до того мне было. Раз уж я сбежал, возвращаться домой не было никакого смысла. Я не мог оставаться даже в Токио. Да и в деревне мне не найти покоя. Если остановлюсь – меня настигнет прошлое. Если в голове будут крутиться вчерашние тревоги – никакая деревня не спасёт. Поэтому я просто шёл.

Но поскольку цели у меня не было, пространство перед лицом расплывалось, как испорченная фотография. И это мутное пятно растекалось впереди без границ, без намёка на то, что оно когда-нибудь прояснится. Даже если я проживу пятьдесят или шестьдесят лет, сколько бы ни шёл или ни бежал – оно так и останется. Ах, как тоскливо! Я шёл не потому, что не мог стоять на месте, и не для того, чтобы вырваться из этого тумана. Я знал – вырваться невозможно.

С тех пор как я покинул Токио вчера в девять вечера, я смирился с этим. Но стоило сделать шаг – и снова стало не по себе. Ноги тяжелели, сосны надоедали, но хуже всего было внутри. Не понимать, зачем идёшь, и при этом знать, что не сможешь прожить и мгновения без движения – это особая мука.

Более того, чем дальше я шёл, тем глубже погружался в этот туман, из которого, казалось, не было выхода. Оглянувшись, я видел, что освещённый солнцем Токио уже в другом мире. Сколько ни тянись – не достать. Совсем иная реальность. И всё же тёплый, яркий Токио по-прежнему стоял перед глазами, словно живой. Так отчётливо, что хотелось крикнуть ему из тени: «Эй!». Но в то же время впереди была лишь бескрайняя мгла. И в эту мглу – бесконечную, покуда живёшь, – я брел, теряя ориентиры.

Если этот туманный мир так и будет стоять на пути, пока не иссякнет карма, – это невыносимо. Подняв ногу в тревоге, я делал шаг вперёд – и двигался прямо в беспокойство. Гонимый им, ведомый им, я полз вперёд, но сколько бы ни шёл – конца не было. Всю жизнь мне идти сквозь этот нескончаемый страх. Лучше бы туман постепенно сгущался в темноту. Тогда, ступая из тьмы в тьму, я скоро оказался бы в мире, где даже собственное тело не разглядеть. Вот тогда бы я вздохнул свободно.

Но, как назло, мой путь не становился ни светлее, ни темнее. Вечный полумрак, вечное беспокойство. Жить незачем, но и умереть не получается. Хочется уйти туда, где нет людей, и остаться в одиночестве. А если не выйдет – тогда уж…

Странно: мысль «тогда уж…» не вызвала ни страха, ни волнения. Раньше, в Токио, когда я задумывался об этом, сердце всегда ёкало. А потом, очнувшись, я думал: «Хорошо, что не сделал». Но сейчас – ни ёканья, ни дрожи. Видимо, тревога заполнила грудь настолько, что мне стало всё равно: пусть хоть ёкнет, хоть задрожит. Да и где-то в глубине было ощущение, что «тогда уж…» – не сейчас. Может, завтра, может, послезавтра, а то и через неделю. А то и вовсе отложу на неопределённый срок. Наверное, я подсознательно чувствовал, что до водопада Кэгон или кратера Асамы ещё далеко. Пока не окажешься на краю – кто станет пугаться? Поэтому и мысль «тогда уж…» казалась осуществимой.

Если этот туманный мир мучителен, но есть шанс избежать боли, не доводя до страха, – стоит тащить эти тяжёлые ноги вперёд. Видимо, я примерно так и решил. Но это лишь позднейший анализ. В тот момент я просто хотел оказаться в темноте. Шёл, стремясь только к ней. Теперь это кажется глупым, но в определённых обстоятельствах мы начинаем видеть утешение в движении к смерти. Правда, смерть должна быть где-то далеко – вот в чём дело. По крайней мере, я так думаю. Если она слишком близко – утешения не получится.

Размышляя так, я шёл вперёд, ловя облака, как вдруг сзади раздался оклик: «Эй!». Как ни странно, даже когда душа блуждает, её можно вызвать голосом. Я обернулся без мысли ответить – просто машинально. И только тогда осознал: от чайной я отошёл не больше двадцати сяку. На дороге перед ней стоял тот самый тип в куртке, оскалив свои табачные зубы и энергично махая мне.

С тех пор как я покинул Токио прошлым вечером, я не говорил ни с кем. Не ожидал, что кто-то вообще захочет завести диалог со мной. Был уверен, что не заслуживаю ничьего внимания. И вдруг этот оклик – с улыбкой, пусть и некрасивой, но искренней, с энергичным жестом. И когда я в замешательстве обернулся, ноги сами понесли меня к нему.

Честно говоря, ни лицо, ни одежда, ни манеры этого субъекта мне не нравились. Особенно когда он уставился на меня своими белками – тогда внутри даже шевельнулось отвращение. Но не прошло и двадцати сяку, как прежние чувства куда-то испарились, и я повернул назад с каким-то тёплым ощущением. Не знаю, почему.

Я ведь собирался идти в темноту. Возвращаясь к чайной, я сворачивал с пути. Отступил на шаг от тьмы. И тем не менее, это отступление почему-то обрадовало меня. Позже я не раз убеждался, что такие противоречия встречаются на каждом шагу. И не только у меня. В последнее время я вообще считаю, что никакого «характера» не существует. Писатели любят рассуждать: «Вот этот герой – такой, а тот – сякой», – и важничают. Читатели тоже умничают: «Ах, этот персонаж – такой, а тот – этакий». Но всё это – просто игра: одни сочиняют небылицы для забавы, другие радуются, читая их.

По правде говоря, никакого «характера» нет. Да и правда – не для литераторов. Даже если написать её как есть – роман не получится. Настоящий человек – штука неуловимая. Даже боги не справятся – так он не поддаётся определению.

Впрочем, может, это я такой бесформенный, а остальные – не такие. Тогда я просто оскорбляю их.

Так или иначе, я вернулся к полосатому занавесу, и человек в куртке фамильярно сказал:

– Эй, парень!

Он втянул массивный подбородок в воротник, уставившись мне в лоб. Я остановился и вежливо спросил:

– Вам что-то нужно?

В обычное время я бы не стал так любезно отвечать на «эй, парень» от какого-то оборванца. Разве что буркнул бы что-то невнятное. Но в тот момент мне почему-то показалось, что этот несимпатичный тип и я – одного поля ягоды. Я не старался казаться скромным – просто так вышло.

И он, видимо, почувствовал то же самое, потому что спросил без всякого высокомерия:

– Не хочешь подработать?

До сих пор я был уверен, что у меня нет иной цели, кроме как идти во тьму. Поэтому вопрос «не хочешь подработать?» застал меня врасплох. Я не знал, что ответить, и просто стоял, вытянув голые икры, с глупым выражением лица.

– Не хочешь подработать? Всё равно ведь работать придётся, – повторил он.

К этому времени я немного пришёл в себя и смог ответить:

– Могу и подработать.

Это был мой ответ. Но чтобы он сорвался с губ, в голове должна была произойти хоть какая-то работа – пусть даже наспех.

Я не знал, куда бреду, но твёрдо решил отправиться туда, где нет людей. Однако, обернувшись и явившись к человеку в куртке, я почувствовал к себе странную жалость. Ведь даже этот оборванец – всё же человек. Я хотел уйти от людей, но был притянут обратно – это доказывает, насколько силен человеческий магнетизм, и одновременно то, насколько я слаб, раз не смог устоять перед ним.

Короче говоря, я собирался уйти во тьму, но на самом деле шёл туда лишь по необходимости, а если бы нашлась зацепка – с радостью остался бы в обычном мире. К счастью, этот тип сам подал её, и мои ноги машинально повернули назад. Можно сказать, я на мгновение предал свою главную цель.

Если бы он спросил не «хочешь подработать?», а что-то вроде «тебе в поле или в горы?» – я бы вспомнил о забытой было цели, мне стало бы страшно от мысли о тёмных, безлюдных местах, и я бы вздрогнул. Но даже эта толика привязанности к миру уже начала прорастать во мне, стоило мне повернуть назад. И чем ближе я подходил к нему, тем сильнее та становилась. Когда я оказался перед ним, вытянув голые ноги, как столбы, – она достигла пика.

И в этот момент он спросил: «Не хочешь подработать?».

Жалкая куртка, но очень ловкий способ уговорить, играя на моём состоянии. Сначала я растерялся от неожиданного вопроса, но, очнувшись, понял: я уже снова стал частью этого мира. А раз так – мне нужно есть. А чтобы есть – нужно работать.

– Могу и подработать.

Ответ выскользнул из моих губ без усилий. Куртка сделал вид, будто так и должно быть, и я, к своему удивлению, кивнул.

– Могу и подработать, но что именно нужно делать?

– Дело прибыльное. Хочешь попробовать? Гарантирую – заработаешь.

Он улыбался, ожидая моего ответа. Его улыбка, конечно, не отличалась обаянием – такое лицо создано скорее для того, чтобы пугать. Но почему-то она показалась мне милой, и я согласился:

– Да, попробую.

– Попробуешь? Отлично! Ты разбогатеешь!

– Мне не нужно так уж много…

– Что?

Он издал странный звук.

– О чём вообще речь?

– Расскажу, если возьмёшься. Но если передумаешь – будет сложно. Ты точно согласен?

Он настаивал. Я ответил:

– Готов взяться.

Но на этот раз ответ дался не так-то легко. Словно я выдавил его. Видимо, я был готов взяться за что угодно, но в крайнем случае – сбежать. Поэтому сказал не «сделаю», а «готов».

Писать о себе, как о постороннем, – странно, но человек по природе непостоянен. Даже о себе нельзя сказать ничего определённого. А уж о прошлом – и подавно. Всё превращается в «может быть». Может, это безответственно, но такова правда. И впредь я буду придерживаться этого правила.

Куртка, видимо, решил, что дело улажено, и сказал:

– Ну, заходи. Выпьем чаю, обсудим.

Возражений не было, и я вошёл в чайную, сев рядом с ним. Криворотая хозяйка лет сорока налила мне чашку чая с каким-то странным запахом. Выпив, я вдруг осознал, что голоден. То ли голод пришёл, то ли я просто заметил его. В поясной сумке лежало тридцать два сэна. Подумал: может, поесть?

– Куришь? – Куртка протянул мне пачку «Асахи».

Весьма любезно. Правда, угол пачки был порван, и она казалась грязной и сплющенной, словно табак внутри слипся в один комок. Видимо, из-за отсутствия карманов он засовывал её куда-то под куртку.

– Спасибо, не надо.

Он не расстроился, достал одну сигарету закопчёнными пальцами и закурил. Сигарета была смята и выгнута, как меч, но, судя по всему, не порвана. Он затягивался, выпуская дым через нос. Удивительно, как она вообще не развалилась.

– Сколько тебе лет?

Он то называл меня «парень», то «ты» – без видимой логики. Судя по всему, «ты» появлялось, когда речь шла о заработке. Видимо, это его сильно волновало.

– Девятнадцать.

Так оно и было.

– Ещё молодой, – сказала криворотая хозяйка, вытирая поднос спиной ко мне.

Не разобрать, кому она это говорит – ему или мне.

– Точно, девятнадцать – это молодость. Самый возраст работать, – подхватил Куртка, словно подчёркивая, что трудиться всё равно придётся.

Я молча встал со скамьи.

Прямо передо мной стоял прилавок со сладостями. Рядом с потрёпанной коробкой лежало большое блюдо, прикрытое синей тряпкой, из-под которой выглядывали круглые жареные булочки. Мне захотелось их попробовать, и я подошёл к прилавку. Но стоило мне остановиться, как с блюда в разные стороны разлетелись мухи. Я удивился, но, собравшись, присмотрелся к булочкам.

И тут мухи, словно сговорившись, снова уселись на них. На жёлтой, пропитанной маслом корочке запестрели чёрные точки. Я уже хотел взять одну, но тут эти точки размножились, как звёзды на ночном небе, и я в замешательстве застыл.

– Хотите булочку? Они свежие, позавчера только жарили.

Хозяйка, закончив вытирать поднос, стояла по другую сторону прилавка. Я поднял на неё глаза, и она вдруг резко обмахнула блюдо:

– Ох, сколько мух!

Она помахала рукой несколько раз.

– Если хотите, я вам выберу.

Она быстро достала деревянную тарелку, взяла длинные бамбуковые палочки и переложила семь булочек.

– Вот эти получше.

Она поставила тарелку на скамью, где я сидел. Мне ничего не оставалось, как вернуться на место. Мухи уже снова начали слетаться. Я смотрел на них, на булочки и на тарелку, затем повернулся к Куртке:

– Может, одну?

Это было не только из вежливости за «Асахи». Отчасти мне хотелось посмотреть, станет ли он есть булочки, облепленные мухами.

– А, спасибо!

Он без колебаний взял верхнюю и откусил. По тому, как шевелились его толстые губы, видно было, что ему нравится. Тогда и я решился, выбрав с краю относительно чистую, и откусил.

Сначала на язык попал вкус масла, затем – резкая горечь начинки. Но сейчас это не имело значения. Я спокойно проглотил и, к своему удивлению, потянулся за следующей.

Куртка к этому времени уже взял вторую и перешёл к третьей. Он ел гораздо быстрее меня и при этом молчал, словно забыв и о работе, и о заработке.

Семь булочек исчезли за несколько вдохов. Я съел только две, остальные пять достались ему в мгновение ока.

Как бы ни было противно сначала, стоит лишь начать – и дальше уже не так страшно. Позже, в горах, я убедился в этом, но тогда это казалось мне откровением.

Я всё ещё был голоден. Да и Куртка ел так легко, словно булочки с песком и мухами были деликатесом. Это пробудило во мне дух соперничества, и я решил, что нервы тут только мешают.

В итоге я попросил у хозяйки добавки.

На этот раз я не предлагал Куртке, а сразу взял одну. Он тоже молча последовал моему примеру. Мы по очереди брали булочки, и когда осталась последняя, шестая по счёту, – та досталась мне. Затем я попросил ещё.

– Ты, однако, ешь много, – заметил Куртка.

Я не считал, что ем много, но, по его тону, выходило именно так. Хотя это он сам начал уплетать то, что мне не хотелось есть, и разбудил мой аппетит. Но этот субъект говорил так, словно это я объедался. Мне захотелось оправдаться, но я не нашёл слов. Лишь смутно думал, что и он в чём-то виноват, но не мог понять – в чём именно.

– Ты, видно, очень любишь жареные булочки, – продолжил он.

Конечно, я не мог любить позавчерашние булочки с песком и мухами. Но раз я съел уже три порции – вряд ли они мне не нравились. Поэтому я промолчал.

Тут вмешалась хозяйка:

– Наши булочки знамениты. Все их хвалят.

Мне показалось, что она надо мной издевается.

– Лучше не бывает, – поддержал Куртка.

Не понять – искренне или из вежливости. Но булочки были не важны. Я решил вернуться к главному:

– Вы говорили о работе. Дело в том, что мне действительно нужно зарабатывать на жизнь. О чём именно речь?

Куртка смотрел на прилавок, но тут резко повернулся ко мне:

– Ты разбогатеешь. Честно, это выгодное дело. Попробуй!

Он снова обратился ко мне на «ты» и настаивал на заработке. Его лицо стало серьёзным: скулы втянулись, а в свете из окна глубокие морщины у носа стали похожи на лук.

От этого вида мне стало как-то не по себе.

– Мне не нужно так уж много. Но работать я готов. Если труд благороден – возьмусь за что угодно.

На лице Куртки мелькнуло недоумение, но затем его «лукообразные» морщины разошлись в стороны, обнажив почерневшие зубы. Он рассмеялся – как потом стало ясно, потому что не понял словосочетания «благородный труд».

Ему казалось жалким, что человек, не знающий даже, как зарабатывать деньги, разглагольствует о высоких материях.

А я до этого момента был готов умереть. Или, по крайней мере, уйти туда, где нет людей. Раз не вышло – решил работать, чтобы жить. Мысли о заработке не было. Её не было даже в Токио, когда я жил на родительские деньги. Более того – я презирал стяжательство. Думал, все в Японии разделяют эти взгляды.

Поэтому мне было странно, почему Куртка так настаивает на прибыли. Это не раздражало – у меня не было ни положения, ни обстоятельств, чтобы раздражаться. Но я и представить не мог, что это – лучший способ уговорить человека.

В итоге он надо мной посмеялся. И даже тогда я не понял почему. Теперь это кажется глупым. Человек в куртке, закончив свой особый смешок, спросил с внезапной серьёзностью:

– А ты вообще когда-нибудь впахивал?

Работать или не работать – я ведь только вчера сбежал из дома. Весь мой трудовой опыт ограничивался уроками фехтования и тренировками по бейсболу. Зарабатывать на жизнь мне ещё не доводилось.

– Нет, не работал. Но теперь придётся.

– Так и есть. Если не трудился… Значит, и денег не зарабатывал?

Он констатировал очевидное. Я промолчал.

– Работать – значит зарабатывать! – вдруг вставила хозяйка чайной, поднимаясь из-за прилавка.

– Верно, – подхватил Куртка, – но сейчас не так-то просто найти доходное место.

Он говорил это с видом благодетеля.

– Точно! – равнодушно бросила хозяйка и вышла во двор.

Её «точно» засело у меня в голове. Мне показалось, что за этим последует что-то ещё, и я машинально проводил её взглядом. Но та подошла к старой сосне и… начала справлять малую нужду. Я поспешно отвернулся.