Кровь вместо румян

– Сбежал?! – Оливия не поверила своим ушам. – Куда? От кого? Марк не из тех, кто сбегает! У него контракт! Работа! Спектакль через неделю!

Вольф пожал массивными плечами. Жест был медленным, тяжелым, как движение ледника. Совершенно равнодушным.

– Кредиторы, Стерн. Или женщина. А может, и то, и другое. – Он махнул рукой, словно отмахиваясь от назойливой мухи. – У этих артистов вечно хвосты. То долги по уши, то скандальные романы. Надоел город – сел на поезд. Или самолет. Или в канаву с головой. Кто их разберет? Наймем кого-то другого. Баркарди свободен? Или тот новый, Ренар… Репетируйте с дублером.

Его слова падали, как камни, в ледяную пустоту внутри Оливии. Ложь. Она ощутила ее кожей. Как запах. Как вибрацию в воздухе. Слишком гладко. Слишком цинично. Слишком… удобно. Вольф знал что-то. Знает. Его каменное спокойствие было фальшивым. Театральным. Как дешевый грим. В его черных пуговицах-глазах не было ни капли искреннего удивления или беспокойства. Было… предвкушение? Нет, скорее усталое знание того, что рано или поздно так и случится.

Оливия впилась в него взглядом. Ее собственный взгляд, еще недавно отточенный до лезвия в гримерке после истории с розами, сейчас был полон не холодной ярости, а трепета. Паника рвалась наружу, грозя разорвать тонкую пленку контроля. Она видела, как ее пальцы белеют от сжатия на краю стола. Чувствовала, как холодный пот стекает по позвоночнику под черным шелком блузки. Слышала бешеный стук собственного сердца, заглушавший тиканье массивных напольных часов в углу кабинета. Но маска держалась. Лицо было напряженным, бледным, но не искаженным истерикой. Губы сжаты в тонкую белую линию. Актриса играла роль спокойствия перед лицом катастрофы. Играла отчаянно.

– Он не сбежал, – произнесла она тихо, но так, что каждое слово резало воздух, как стекло. – С ним что-то случилось. Вы же понимаете это.

Вольф поднял бровь. Едва заметно. Его толстый палец постучал по столу.

– Что именно я должен понимать, Стерн? Что артист пропал? Бывает. Полиция занимается такими вещами. Не моя епархия. Моя епархия – чтобы спектакль шел. Ваша – чтобы пели. Идите, репетируйте с дублером. Пока Велански не объявится. Если объявится.

Он снова потянулся к папке, всем видом показывая, что аудиенция окончена. Разговор исчерпан. Марк Велански стерт из повестки дня, как опечатка в сценарии.

Оливия замерла на мгновение. Казалось, она вот-вот взорвется – бросит ему в лицо что-то тяжелое, закричит, обвинит. Но вместо этого она резко выпрямилась. Маска сползла на место, заморозив все черты в выражении холодного, презрительного недоверия. Она не сказала больше ни слова. Просто развернулась на каблуках и вышла из кабинета, хлопнув дверью чуть тише, чем вошла, но с такой силой, что стекла в дверных филенках задребезжали.

В коридоре она прислонилась спиной к прохладной стене, закрыла глаза. Дрожь пробежала по всему телу. «Наверное, сбежал. Обычное дело.» Циничные слова Вольфа эхом бились о череп. Ложь. Каждое слово было ложью. Она чувствовала это нутром, обостренным недавними событиями. Марк не сбежал. Его исчезновение было частью чего-то большего. Частью той темной игры, которая началась с шепота в пустоте и анонимных роз. И Вольф… Вольф знал. Или был вовлечен.

Паника снова накатила волной. Где Марк? Что с ним? Шепот: «Долго ли продлится ее век?» теперь обрел новое, жуткое измерение. Исчезновение партнера… Это было предупреждение? Удар по ней? Или начало исполнения угрозы?

Ей нужно было в свою гримерку. В крепость. Хотя бы на минуту, чтобы собраться с мыслями, загнать обратно эту дикую, скачущую панику, снова надеть броню холодного рационализма. Она заставила себя оттолкнуться от стены и пошла быстрым, нервным шагом по знакомому коридору. Тени от высоких окон казались длиннее, враждебнее. Каждый шорох – шагом преследователя. Каждое пятно на стене – кровавым отпечатком.

Она свернула в свой коридор. Ее гримерка – массивная дверь с табличкой «О. Стерн». Почти бежала последние метры. Рука сама потянулась к ручке…

И замерла.

На полу, прямо у порога, в щели между дверью и каменным полом, торчал белый уголок бумаги. Как будто кто-то сунул его туда второпях. Оливия наклонилась, сердце колотилось где-то в горле. Она подцепила бумагу ногтем и вытащила. Это был не конверт. Просто листок. Плотный, хорошего качества, как нотная бумага.

Она перевернула его.

Сердце остановилось.

На одной стороне листа были ноты. Не просто ноты – это была вырванная страница. Видны были неровные края разрыва. Знакомые ноты… Да это же их дуэт! Тот самый, из «Лунной Сонаты»! Тот пассаж, где их голоса сплетались в особенно страстном, трагическом аккорде. Но ноты были перечеркнуты. Не просто линией, а яростно, несколько раз, толстым красным карандашом или маркером, так что чернила расплылись, как кровь. А поверх этого варварского перечерка, прямо над смазанными нотами, было написано одно слово. Тоже красным. Кривыми, нервными, но разборчивыми буквами:

«МОГИЛА»

Слово висело на бумаге, кричащее, кровавое, чудовищное. Оно вонзилось в Оливию с физической силой. Она отшатнулась, прижав листок к груди, как будто пытаясь спрятать его, сделать нереальным. Глаза бешено метались по пустому коридору. Никого. Тишина. Только ее собственное прерывистое дыхание и бешеный стук сердца, заглушающий все.

Анонимка. Предупреждение? Признание? Насмешка?

Страница из их дуэта. Перечеркнутая красным. Слово «Могила». Исчезновение Марка.

Паника, которую она так старательно сдерживала, рванула плотину. Холодный ужас обрушился на нее, сдавил горло ледяными пальцами. Она судорожно вдохнула, прижимая зловещий листок к себе. Маска треснула окончательно. В глазах, широко распахнутых, отражался не гримерный свет, а глубокая, первобытная жуть.

Марк… Его нет. И кто-то прислал ей его… могильную плиту? Вырванную из их общей музыки?

Оливия Стерн, прижав кровавую нотную страницу к черной шелковой блузке, стояла одна в пустом коридоре, и леденящий шепот наконец вырвался наружу, сорвавшись с ее губ, тихий и полный абсолютного ужаса:

– Нет…

Слово «Могила», написанное кроваво-красным на вырванной странице их дуэта, жгло пальцы Оливии, даже когда она судорожно засунула листок во внутренний карман пиджака. Оно пульсировало там, как вторая, зловещая визитная карточка неизвестного врага. Паника, холодная и липкая, снова пыталась сдавить горло, но воспоминание о ледяной маске, которую она носила после роз, сработало как щелчок выключателя. Действовать. Вольф лгал. Марк не сбежал. И ключ, возможно, лежал не в кабинете директора, а в другом месте – в тихой клетушке, где обитал Марк Велански.

Игнорируя приказ Вольфа идти репетировать, Оливия двинулась по знакомым, но внезапно чужим коридорам театра. Не к роскоши своей гримерки, а вниз, в «рабочие кварталы» закулисья, где ютились хористы, статисты и не самые звездные солисты. Гримерка Марка была в самом конце узкого, слабо освещенного коридора, пахнущего старым деревом, маслом для кулисных механизмов и пылью.

Дверь была не массивным дубом, а тонкой фанерой, окрашенной в дешевый бежевый цвет, с потрескавшейся табличкой «М. Велански». Оливия оглянулась – коридор был пуст. Она попробовала ручку. Заперто. Естественно. Но ключ… Марк когда-то, в пору их более тесного общения (когда он только пришел в театр, полный надежд, а она еще позволяла себе быть немного человечнее), в шутку сказал: «Ключ – под цинковым порогом счастья». Он подразумевал приподнятую металлическую пластину у двери, защищавшую край ковра от грязи. Оливия наклонилась. Пластина была тяжелой, холодной. Она подцепила ее ногтем. Под ней лежал маленький, потрепанный ключ. Его доверие против нее. Мысль пронеслась, холодная и отчетливая. Он доверял ей тогда. Теперь она врывалась в его пространство, как вор.

Ключ скрипнул в замке. Дверь открылась с тихим стоном петель.

Гримерка Марка была крошечной. Клетка. Стол с трюмо в трещинах, одно жесткое кресло, платяной шкафчик с вешалкой, на которой висел единственный запасной костюм – дешевый, потертый на локтях. Воздух был спертым, пах лаком для волос, мужским дезодорантом и… пылью. Пылью заброшенности, хотя Марк пропал лишь прошлой ночью. Ничего не говорило о спешке или бегстве. Костюм на вешалке. Туалетные принадлежности аккуратно стояли на трюмо рядом с потрепанной партитурой «Лунной Сонаты», открытой на их дуэте. На стене – пара театральных афиш с его именем мелким шрифтом и фотография старой женщины, вероятно, матери.

Обыденно. Слишком обыденно. Как будто он вышел на минуту и вот-вот вернется. Эта нормальность была пугающей на фоне его исчезновения и зловещей анонимки. Оливия почувствовала разочарование, смешанное с тревогой. Ничего? Ни одной зацепки?

Ее взгляд упал на стол. Точнее, на единственный ящик под трюмо. Он был выдвинут сантиметра на три. Не до конца закрыт. Беспорядок? Для Марка, педанта, аккуратно складывающего носки, это было… странно. Как кровь на белой рубашке.

Оливия подошла, сердце забилось чаще. Она медленно выдвинула ящик до конца. Внутри – хаос. В отличие от безупречной чистоты на поверхности, здесь царил ворох бумаг: счета за телефон, квитанции из химчистки, старые программки, рекламные листовки пиццерий… Все свалено в кучу, смято, перепутано. Как будто кто-то торопливо рылся, ища что-то конкретное. Или как будто сам Марк в панике перебирал содержимое перед уходом.

Оливия стала осторожно разбирать бумаги. Пальцы слегка дрожали. Каждая квитанция, каждый счет могли быть уликой. Что он искал? Что искала она? Доказательство долгов? Признака ссоры? Угрозы?

И тогда она их увидела. Не одна. Не две. Пачка. Толстый, небрежно перевязанный грубой ниткой конверт из грубой коричневой бумаги. Он лежал под слоем счетов, но уголок выглядывал. Оливия вытащила его. Конверт был легким, но ощутимым в руке. На нем не было надписи. Она развязала нитку, пальцы не слушались, спутывая узлы.

Внутри – не письма. Расписки. Десятки их. Напечатанные на принтере или написанные от руки на листах в клетку и линейку. Все одинаковые по сути, разные по датам и суммам.

«Я, Марк Антонович Велански, обязуюсь вернуть Людвигу Карловичу Вольфу сумму в размере…»

Суммы заставляли кровь стынуть в жилах. Не сотни. Тысячи. Пять, десять, пятнадцать… Одна, самая последняя по дате (всего недельной давности), была на двадцать тысяч долларов. И везде – размашистая, уверенная подпись Вольфа в графе «Кредитор» и нервный, угловатый росчерк Марка в графе «Должник». Проценты не указаны, но сам факт… Марк был должен Вольфу целое состояние. Цену хорошей машины. Цену свободы.

Шок. Оливия откинулась на спинку жесткого стула. Воздух вырвался из легких со свистом. Так вот оно что. Кредиторы… Вольф не врал на пустом месте. Он был кредитором. Главным и, судя по всему, единственным серьезным. Он держал Марка на крючке. Как раба. Зачем? Чтобы Марк пел за гроши? Чтобы контролировал? Чтобы… убрал, если понадобится?

Мысли метались. Вольф знал о долгах, конечно знал. Его равнодушие в кабинете было напускным. Он знал, куда мог деться Марк – в его же долговую яму. Или… в могилу, которую он для него вырыл?

Оливия лихорадочно перебирала расписки. Даты, суммы, подписи… И вдруг ее пальцы замерли на одном листке. Он был старше других, пожелтевший по краям. Сумма скромнее – три тысячи. Но ее сердце упало, а потом застучало с бешеной силой, пытаясь вырваться из грудной клетки. Потому что в графе «Поручитель», ниже подписи Марка и выше подписи Вольфа, стояла другая подпись. Размашистая, элегантная, с характерным завитком на «О» и острым росчерком на «С».

Ее подпись.

Оливия Стерн.

Время остановилось. Звуки театра – далекий стук молотка, чьи-то шаги в коридоре – исчезли. Осталось только жужжание в ушах и этот листок в ее дрожащих руках. Три тысячи. Когда? Зачем? Она судорожно пролистала память. Пять лет назад? Шесть? Марк тогда только пришел. Попал в беду. Какая-то история с арендой, угроза выселения, потеря жилья означала бы потерю работы в театре. Он пришел к ней, униженный, отчаявшийся. Она… пожалела? Увидела талант? Или… что-то большее тогда мелькнуло между ними, короткая искра, быстро задавленная ее амбициями и его робостью? Она поручилась. Поставила свою подпись. Потом Марк вернул Вольфу деньги, расписка должна была быть уничтожена… Но она здесь. В пачке с другими. Доказательство их связи.

Страх компромата обрушился на нее, холодный и липкий, как нефть. Эта расписка – не просто бумажка. Это рычаг. Вольф хранил ее. Знал о ней. Если она начнет копать, задавать вопросы о Марке, пойдет против него… Он может обнародовать это. «Звезда Городского Театра в долгах и связях с должниками!» «Оливия Стерн и ее тайный протеже!» Сплетни, грязь, подмоченная репутация. В мире театра, где репутация – все, это могло быть смертельно. Особенно сейчас, когда она чувствовала, что Вольф что-то затеял. Эта расписка была его козырем. Его предупреждением: «Не лезь, Стерн. Или пожалеешь».

Она сжала листок в руке, смяв его. Желание уничтожить, разорвать, сжечь было почти физическим. Но уничтожит ли это копию у Вольфа? Нет. Это только выдаст ее визит. Страх. Он парализовал на мгновение. Страх за себя, за свою карьеру, за тщательно выстроенный фасад. Страх перед Вольфом и его грязными играми.

И тогда она услышала. Не в ушах, а в реальности. Шаги. Тяжелые, размеренные, не скрывающие себя. Они приближались по коридору. Прямо к двери гримерки Марка. Кто? Вольф? Его человек? Тот, кто подбросил анонимку?

Паника ударила адреналином. Думать! Оливия действовала на чистом инстинкте выживания. Она сунула смятый листок с ее подписью глубоко в карман брюк. Остальные расписки, пачку, быстро, но аккуратно, положила обратно в конверт, перевязала ниткой и засунула в самую глубь ящика, под ворох других бумаг. Закрыла ящик почти до конца, оставив щель, как было. Вскочила со стула, отойдя от стола.

Дверь распахнулась, прежде чем она успела что-либо еще предпринять.

В проеме стоял не Вольф. Стоял Борис, главный осветитель театра, грузный мужчина с вечно недовольным лицом и потрепанной кепкой на голове. Он удивленно уставился на Оливию.

– Мисс Стерн? Вы тут чего? – Его голос был хриплым от многолетнего курения. – Гримерку Велански ищете? Так он же пропал, слышал.

Оливия заставила себя сделать глубокий вдох. Маска. Нужна маска. Холодная, безразличная, звездная маска. Она расправила плечи, смерила Бориса взглядом, полным нарочитого превосходства.

– Ревизию провожу, Борис, – ее голос звучал резко, как удар хлыста. Она кивнула на шкафчик. – Нужен был… костюм Марка для дублера. Замеры. Вольф распорядился.

Она солгала легко, автоматически. Имя Вольфа было хорошим щитом. Борис поморщился, явно не веря до конца, но и не готовый спорить со звездой.

– А, ну костюм… – он пробурчал, заглядывая в комнату без особого интереса. – Тут вряд ли что найдете. Велански – парень скромный. Да и пропал, говорят… – Он многозначительно хмыкнул. – С кредиторами не рассчитался, поди.

Оливия почувствовала, как листок с ее подписью жжет кожу бедра через ткань кармана. Его рычаг против нее. Компромат.

– Возможно, – она бросила ледяным тоном, проходя мимо Бориса к двери. – Я закончила. Костюм не подходит. Пусть костюмеры сами разбираются.

Она вышла в коридор, не оглядываясь. Шаги Бориса не последовали за ней. Он, видимо, остался в гримерке – то ли проверять ее слова, то ли просто по привычке. Неважно. Она прошла несколько метров, держа спину прямой, лицо – каменным, пока не свернула за угол.

Только тогда она прислонилась к холодной стене, дрожа всем телом. Ладонь, спрятанная в кармане, сжимала тот смятый листок так сильно, что ногти впивались в бумагу. В одном кармане – кровавая анонимка «Могила». В другом – расписка с ее подписью, рычаг Вольфа. Страх за Марка смешался со страхом за себя в ядовитый коктейль.

Она поняла две вещи. Марк был в кабале у Вольфа. И она сама, по своей ли глупости или мимолетной слабости, дала Вольфу оружие против себя. Его равнодушие было ложью. Его мир – ловушкой. А исчезновение Марка пахло не бегством, а преступлением. И она, сама того не желая, была вписана в эту темную пьесу своей подписью. Теперь она должна была играть. Играть осторожно. Играть на выживание. Пока не стало слишком поздно. Для Марка. И для нее самой.

Стена в коридоре была холодной и шершавой под ладонью Оливии. Она вжалась в нее спиной, пытаясь вдохнуть, но воздух не шел – горло сдавил невидимый обруч. В кармане брюк жгло смятый листок расписки с ее подписью, а во внутренном кармане пиджака пульсировало кровавое слово «Могила». В ушах все еще стоял хриплый голос Бориса: «С кредиторами не рассчитался, поди». Вольф. Долги. Расписка. Ловушка. Она была внутри нее, и стенки сжимались.

Она оттолкнулась от стены, заставив себя выпрямиться. Маска. Только маска спасет. Холодная, непроницаемая броня Оливии Стерн, звезды, для которой чужая гримерка – просто место для поиска костюма. Она сделала шаг, потом другой, выравнивая дыхание, замораживая черты лица в выражении легкого презрительного безразличия. Надо было уйти отсюда. Быстро. Пока Борис не передумал и не полез в тот ящик. Пока…

Она резко свернула за угол, ведущий к более широкому, но все равно полутемному коридору, и столкнулась нос к носу с ней.

Ирина Волкова. Прима-меццо Городского Театра. Женщина, чей голос был бархатным контральто, а характер – наждачной бумагой. Их соперничество было легендарным, холодным и ядовитым, как цианид в бокале шампанского. Волкова стояла, заложив руки на бедра, в своем неизменном дорогом, но слегка театрально кричащем костюме. Ее взгляд – тяжелый, испытующий, полный нездорового любопытства – скользнул по Оливии с ног до головы, задержавшись на кармане, где лежала расписка, будто она могла видеть сквозь ткань.

– Оливия, дорогая, – голос Волковой был сладким, как патока, но с ядовитой иглой внутри. – Какими судьбами в наших скромных, рабочих кварталах? Не потерялась ли наша примадонна?

Оливия замерла на долю секунды. Сердце гулко ударило о ребра. Враг. Открытый, опасный, с острым нюхом на чужие слабости. И она застала ее выходящей из гримерки Марка. Совпадение? Не веря ни на секунду.

– Ирина, – Оливия ответила тоном, от которого мог бы заиндеветь стакан. – Осматриваю владения. Надо же иногда убедиться, что театр не разваливается без моего пристального внимания. Особенно в таких… запущенных углах. – Она кивнула в сторону коридора с гримерками.

Волкова усмехнулась. Усмешка не добралась до ее глаз, холодных и расчетливых.

– О, конечно, наша заботливая королева, – она сделала преувеличенно почтительный жест. – И как там твои владения? Все в порядке? Никто не посягает на трон? – Она сделала паузу, наслаждаясь моментом, ее взгляд стал еще острее. – Или, может быть, ты ищешь своего пропавшего мальчика, Оливия? Велански?

Слово «мальчика» было произнесено с уничижительной нежностью. Оливия почувствовала, как по спине пробежали ледяные мурашки. Паника, дикая и неконтролируемая, снова рванулась из глубины, угрожая снести ледяную плотину ее самообладания. Она сжала кулаки в карманах, ногти впились в ладони, пытаясь вернуть болью контроль.

– Марк – мой партнер, Ирина, – ответила она, стараясь, чтобы голос звучал ровно и скучно. – Его отсутствие срывает репетиции. Вольф поручил разобраться. Рутинная работа. Тебе это вряд ли интересно. Твои партии в безопасности.

– О, милая, мне всегда интересно, когда у тебя неприятности, – Волкова сделала шаг ближе. Запах ее дорогих духов смешался с пылью коридора, создавая удушливую смесь. – Особенно такие… пикантные. – Она понизила голос до интимного, зловещего шепота. – Говорят, твой мальчик вляпался по самые уши… – Она многозначительно постучала пальцем по виску. – И не только в долги.

Оливия ощутила, как земля уходит из-под ног. «Не только в долги». Что она знала? О расписке? О связях Марка с Вольфом? О… чем-то еще? Взгляд Волковой был полон ядовитой зависти и… торжествующего знания. Она наслаждалась моментом, как кошка, играющая с мышью перед тем, как перегрызть ей горло. Угроза разоблачения висела в воздухе между ними, густая и осязаемая.

Открытая вражда. Маски были сброшены. Волкова атаковала, зная, куда бить.

– Сплетни – удел тех, кому не хватает таланта занять сцену, Ирина, – Оливия бросила ответ, как обледенелый камень. Ее голос не дрогнул, но внутри все было черным от ужаса. – Если у тебя есть факты о пропаже сотрудника театра, ступай к Вольфу. Или в полицию. А не разбрасывайся дешевыми инсинуациями в коридорах. Это недостойно даже тебя.

Она попыталась пройти мимо, плечом к плечу, не уступая дороги. Но Волкова не отступила. Она блокировала путь, ее лицо вдруг исказилось злобой.

– Недостойно? – она фыркнула. – А поручительство за должников? А особое внимание к молодым баритонам? Это достойно великой Стерн? – Ее глаза сверкнули. – Будь осторожна, Оливия. Грязь липнет. И когда тебя начнут отскребать от стенки, я буду первой, кто принесет ведро воды. Чтобы лучше было видно.

Это было почти прямое указание. Она знала о расписке. Или догадывалась. И использовала это как угрозу. Яд зависти капал с каждого слова.

Оливия почувствовала, как бешено колотится сердце, как предательски теплеют щеки. Она собрала всю свою волю, весь свой актерский дар, чтобы удержать лицо каменной маской. Внутри бушевал ураган паники и гнева.

– Зависть тебя съедает, Ирина, – прошипела она, глядя Волковой прямо в глаза. Лед в ее голосе мог бы резать алмаз. – Она уродует даже то немногое, что у тебя было. Отойди. Или я попрошу тебя отойти. Менее вежливо.

Напряжение между ними достигло предела. Воздух трещал от ненависти. Две женщины, две соперницы, замерли в немом поединке, где оружием были взгляды, а ставкой – карьера, репутация, возможно, нечто большее. Волкова держала паузу, явно оценивая, стоит ли идти дальше, рискуя открытым конфликтом здесь и сейчас. Ее пальцы сжались в кулаки.

И в этот момент, когда тишина в коридоре стала звенящей, громче любого крика, раздался звонок.

Не обычный телефонный звонок. А резкий, пронзительный, многочастотный трезвон прямой линии телефона на стойке администрации, доносившийся из вестибюля в дальнем конце коридора. Звук был таким неожиданным, таким громким в напряженной тишине, что обе женщины вздрогнули, разорвав мертвую хватку их взглядов.

Голос администратора, молодой и обычно беззаботной Лены, прозвучал неестественно громко, сорвавшись на визгливую ноту от неожиданности или ужаса:

– Д-да? Администрация Городского Театра… Что?.. Кто?! Повторите, пожалуйста… Тело?!

Слово повисло в воздухе, как гильотина. «Тело». Звонкий, чистый голос Лены, искаженный ужасом, выкрикнул его так, что эхо разнеслось по каменным стенам.

– В… в канале? У старого порта? Мужчина?.. – Лена замолчала, слушая. Потом ее голос, ставший вдруг крошечным и потерянным, проговорил: – О Боже… Да, да, черты… Молодой… Светлые волосы… Он?

Больше не было нужды слушать. Не было нужды в подтверждении. «В канале. У старого порта. Мужчина. Молодой. Светлые волосы.» Марк. Его светлые, чуть вьющиеся волосы. Его молодое лицо.

Время остановилось. Коридор, Волкова, расписка в кармане, анонимка «Могила» – все поплыло, распалось на части. Оливия почувствовала, как ноги становятся ватными, как земля уходит из-под ног по-настоящему. Она машинально схватилась за косяк двери рядом, чтобы не упасть. Перед глазами поплыли черные пятна.

Ирина Волкова стояла, как вкопанная. Ее торжествующая злоба мгновенно испарилась, сменившись шоком и… внезапным, диким страхом. Ее лицо побелело, губы приоткрылись. Она смотрела не на Оливию, а в пустоту, туда, откуда донесся голос Лены, и в ее глазах читалось то же самое леденящее понимание: Марк мертв.

Звонок администрации умолк. Наступила звенящая, гнетущая тишина, тяжелее любого шума. Тишина после приговора.

Оливия Стерн, все еще держась за косяк, подняла глаза. Она встретилась взглядом с Волковой. Вражда, угрозы, яд – все исчезло. На секунду их объединил только чистый, животный ужас перед тем, что их мир, мир театральных интриг и амбиций, только что столкнулся с настоящей, безвозвратной смертью. И запахло не духами и пылью, а грязной водой канала и разложением.

Потом Волкова резко отвернулась. Ее лицо снова стало каменным, но в нем уже не было прежней уверенности. Только страх и отвращение. Она бросилась прочь по коридору, ее каблуки гулко стучали по полу, нарушая тишину, как барабанная дробь.

Оливия осталась одна. Слово «тело» все еще висело в воздухе. Слово «могила» жгло карман. Расписка с ее подписью давила на бедро. И образ Марка – не сломленного должника, а мертвеца, выловленного из темной воды канала, – встал перед ее внутренним взором с ужасающей четкостью.

Предупреждение стало реальностью. Угроза исполнилась. Игра перешла в смертельную фазу. И она, Оливия Стерн, со своей подписью в папке Вольфа и врагами вроде Волковой, была следующей в очереди. Паника, которую она так долго сдерживала, накрыла ее с головой, ледяной и беспощадной. Она скользнула вниз по косяку двери, прижав окровавленные от ногтей ладони к лицу, чтобы заглушить стон отчаяния. Конец дуэта. Начало чего-то гораздо более страшного.