Гилберт Гугенбергер. Часть 2

Гилберт снимал жильё с полным пансионом у пожилой пары – мадам Жанны и месье Луи Лефевр. Их дом дышал стариной, с трещинами на фасаде и изящными железными балконами, на которых висели горшки с увядающими цветами.

Юноше нравилась тёмная узкая улица Латинского квартала, где каждое строение пропиталось духом времени, вечно колеблющегося между прошлым и настоящим. Дом мадам и месье Лефевр стоял, как старое дерево, облупленная штукатурка на его стенах напоминала о ветрах, что пронеслись над Парижем в разные века. Несколько столетий он уже передавался по наследству.

Мадам Жанна, вовсе не старая, её можно было назвать пожилой девушкой, миниатюрной, с серебристыми волосами, укладывающимися в аккуратный пучок, и добродушным выражением лица. Месье Луи, высокий и худощавый, носил старый жилет, который давно потерял свой цвет, и постоянно курил трубку, наполняя дом запахом табака.

Когда юноша вбежал в дом, едва удерживая безвольное тело Салли на руках, мадам Жанна не на шутку забеспокоилась.

– Месье Гилберт, что случилось? – спросила она, выйдя к нему в прихожую, где он, тяжело дыша, попытался удержать равновесие.

– Она потеряла сознание, – прохрипел Гилберт, направляясь к лестнице, ведущей в его комнату.

Месье Луи отложил трубку, что случалось крайне редко, и поспешил помочь. Они вдвоём подняли девушку наверх, в комнату Гилберта, и уложили её на узкую кровать.

Мадам Жанна наскоро осмотрела Салли, отмечая её бледность и дыхание.

– Жанна, нашатырь в комоде! И нужно бы вызвать врача! – бросил Луи.

Она тут же побежала за пузырьком, принесла его и поднесла к лицу девушки, пока Гилберт, нервничая и не находя себе места, смочил полотенце и положил его на её лоб.

– Спокойно, месье Гилберт, – сказала Жанна, чувствуя его напряжение. – Мы сделаем всё, что можем.

Пока Гилберт наблюдал за лицом Салли, ожидая, когда она придёт в себя, мадам Жанна вышла из комнаты и отправилась на кухню, чтобы заварить горячий чай с мятой. Для неё это был лучший способ успокоить любое жизненное потрясение.

Кухня старого дома дышала стариной и казалось крохотной, с покрытым пятнами деревянным столом и посудой, которая, казалось, пережила несколько поколений. На самом деле так оно и было. Жанна осторожно поставила чайник на плиту, давая воде закипеть, и начала выкладывать на поднос небольшой горшок с мёдом и две старые фарфоровые чашки, чтобы принести всё наверх. Она знала, как важно сейчас не только привести девушку в чувство, но и дать ей спокойствие, тепло и немного участия.

Комната Гилберта выглядела тесной, но она жила своей жизнью. Потолок, с изящной, но потрескавшейся лепниной, будто шептал о давно забытых надеждах и мечтах. Тяжёлые бархатные шторы тёмно-зелёного цвета висели у окна, слегка выцветшие, как воспоминания, потерявшие яркость. Лёгкий свет, пробивающийся сквозь их край, растворялся в сумраке, скрывающем изъяны старого паркета.

Кровать, узкая, с железным каркасом, стояла у стены. Простое серое покрывало смиренно укрывало её, как невидимый наблюдатель жизни её хозяина. Рядом – маленький столик с горой книг, блокнотами и карандашами, роящиеся как мысли, оставшиеся недосказанными.

Старинный шкаф хранил свои секреты, скрытые в одежде и немногочисленных предметах, его дерево было сухим, как воспоминания о безмолвных зимах. На столе, заваленном расчётами, чертежами, обрывками идей, стояла лампа с зелёным абажуром.

Гилберт смотрел на Салли, её лицо, её неподвижность, и в его мыслях крутились не только тревога, но и какой-то неясный страх. Лихорадочная бледнось, казалось почти прозрачной, как тонкая вуаль, покрывающая тайну. Веки незнакомки едва заметно дрогнули, когда Гилберт, чувствуя тревогу, осторожно расстегнул воротничок её платья. Ему показалось, что дыхание её было почти неощутимым, слабым, словно она погрузилась в запредельный мир надолго. Но лёгкий румянец начал появляться на её щеках, а кончики пальцев чуть подрагивали. Её браслет, необычный и загадочный, пульсировал двумя едва заметными огоньками. «Интересное украшение,» – подумал Гилберт, разглядывая его. – «Наверное, привезён из восточных стран… но я такого никогда не видел. Странная конструкция.» Хозяйка дома, запыхавшись, поспешила через дорогу на соседнюю улицу за врачом. Это был их давний знакомый, доктор Эмиль Бонневье, человек немолодой, но всё ещё сохраняющий энергичность, с мудрым, проницательным взглядом и немного усталым лицом.

Когда Бонневье вошёл в комнату, он коротко взглянул на Салли, кивнул мадам Жанне и спокойно проговорил:

– Разотрите ей руки, продолжайте давать нюхать нашатырь. Когда придёт в себя, предлагайте горячий настой шалфея с лавандой, чтобы укрепить силы.

Гилберт, ни секунды не теряя, начал осторожно растирать её крохотные пальчики, его движения казались уверенными, но бережными. Он наблюдал за лицом мисс Гугенбергер, она начала дышать чаще, а после медленно открыла глаза, как будто пробудившись из глубокого сна.

Комната наполнилась тихим облегчением, но и лёгкой тревогой. Бонневье, оглядев её, тихо добавил:

– Всё будет в порядке. Немного покоя, и мадемуазель быстро оправится.

Ночь именно сейчас для Гилберта тянулась так долго, что казалась вечностью. Скрип старого тахтана на мансарде едва слышно перекликался с шёпотом ветра за чердачным окном. Гилберт лежал, глядя в потрескавшийся потолок, но глаза его не находили покоя. Мысли о Салли кружились в голове, совершенно не давая погрузиться в сон: «Кто она? Гугенбергер? Но таких родственников я не припомню. И почему её появление так тревожит меня, словно меняются сами линии времени?»

Раннее утро застало Латинский квартал в его неповторимом великолепии. Солнце, как нежный художник, растянуло свои лучи по мощёной улочке, подбадривая старые дома с их многочисленными глазами- окнами в кружевных занавесках и крохотными балкончиками, настолько ветхими, что страшно сделать шаг и выкурить сигару. Тени исчезали, едва касаясь углов, оставляя каменную брусчатку тёплой на ощупь. В воздухе смешивались ароматы весенних цветов из маленьких садиков, доносились запахи свежего багета и кофе из соседнего кафе. Париж пробуждался, словно мелодия, оживающая под пальцами пианиста.

Салли тихо привела себя в порядок в комнате, умыв лицо прохладной водой из умывальника. Тихо цокали часы, опираясь на старый комод. На кухне мадам Жанна уже хлопотала, и Салли, найдя её, мягко поблагодарила за заботу. Жанна, улыбнувшись, заботливо предложила девушке остаться ещё на несколько дней, чтобы восстановить силы.

Писательница решила принять её предложение. Она вернулась к себе в комнату, достала синтезатор, её неизменный спутник и страховка. «30 -40 франков будет достаточно, чтобы порадовать мадам Жанну, и столько же себе на расходы. Хочу настоящие французские духи!»

«Этот мир… – думала Салли, глядя на старинный быт вокруг. – Как же он прост, и в этом его сила. Здесь нет домашних помощников, нет техники, голограмм, мгновенной связи. Нет советов интернета, нет сотовых. Но люди здесь счастливы. Их улыбки искренни, а их сердце полно света.»

Она смотрела на прохожих через окно и чувствовала, как её тянет пройтись по этим мощёным улочкам, заглянуть в маленький магазин с винтажными платьями, вдохнуть дух того времени, которым жил Гилберт. Она хотела понять его глубже. Он уже убежал на занятия в университет, оставляя Салли время подумать.

Она решила, что поговорит с ним вечером, когда он вернётся, потому что вопросы, которые повисли между ними, не могут ждать слишком долго.

Салли немного с опаской, словно она напугает мир своим присутствием, отправилась в лабиринт улиц Латинского квартала, где камни мостовой хранили тысячи шагов, тысячи голосов, которые она не должна была слышать. Никакой рекламы: ни светящихся голограмм, ни летающих флаеров, даже запаха топлива и гари не чувствуется. Утро обнимало старые дома, солнце как-то странно щекотало ноздри, а воздух благоухал чем-то незнакомым: свежестью весенних цветов, ароматами нежнейшие выпечки, и чем-то ещё не знакомым, что смешивалось с голосами парижан.

Люди неспешно проходили мимо – дамы в лёгких платьях, их шарфы колыхались, словно невидимые волны, а мужчины в строгих пиджаках обсуждали что-то оживлённое у столиков кафе. Смех студентов эхом пролетал между стенами домов, их береты и лёгкие куртки словно стали частью этой симфонии движения. Продавцы расставляли корзины цветов, где белые лилии переплетались с фиалками, а настурции дополняли нежные стебли фрезии.

Салли остановилась перед цветочной лавкой, где аромат цветов будоражил воображение такой насыщенной гаммой, что самые лучшие духи вряд ли затмили бы их кокетство. Она выбрала корзину, где белые лилии и фиалки перемешались в мягком контрасте, и почувствовала их живое дыхание.

«Какие цветы могут понравиться мадам Жанне? Утончённая, нежная дама, однако достаточно простая.»

«Да, думаю, она оценит мою задумку. Эти цветы словно созданы для неё, как отражение её самой – того света и мягкости, которые она излучает. Почти достойно. Почти,» – прошептала Салли себе под нос и улыбнулась, представляя, как лилии наполнят кухоньку мадам Жанны лёгким ароматом изысканности.

Тут же ей захотелось дополнить сюрприз чем-то ещё. «Торт, да. Какой-нибудь нежный, лёгкий, может быть, с кремом и свежими ягодами. Что-то, что подарит ей радость, она так заботилась обо мне словно моя мамочка в детстве, – думала Салли, вспоминаю как в детстве её лечили во время ангины горячим молоком с мёдом, вприкуску с домашнее печенье с ванилью и апельсиновыми цукатами.

Её сердце дрогнуло от этой мысли, будто она становилась частью этого мира, где всё такое простое, но полное настоящих эмоций. Салли знала, что мадам Жанна обязательно улыбнётся – так же нежно и искренне, как её ма всегда по утрам.

А вот и булочная с колокольчиком на дверях, раздался нежный звон. Она на вошла и сразу же увидела торт – нежный, со свежими ягодами, его кремовые завитки напоминали облака, висящие по вечерам над горизонтом.

Салли Гугенбергер вернулась домой, неся свои находки, чувствуя, как этот день стать одним из самых счастливых. На кухне мадам Жанна, погружённая в свои хлопоты, встретила её доброй улыбкой. Салли, аккуратно поставив корзину цветов и коробку с тортом на стол, сказала:

– Мадам Жанна, это для вас. Ваша забота очень тронула меня, вы напомнили мне мою маму.

– А давайте послушаем джаз, – предложила мадам Жанна, её лицо озарилось заговорщицкой улыбкой, словно ей и не было где-то немного за шестьдесят…

Она подошла к старому граммофону, стоящему в углу кухни, и ловким уверенным движением завела его. Граммофон, словно капризный старый бродяга, сперва недовольно хрипнул, но вскоре ожил, выдав джазовые ритмы, которые тут же наполнили дом лёгкостью и необыкновенным волщебством. Звуки саксофона и пианино оживали, казалось, крохотными нотами, неслись по комнате, смешиваясь с ароматами свежего чая и цветов.

На кухню незаметно пробрался месье Луи. Он было неспешно закурил, но едва джазовые ритмы прорвались в пространство гостиной, музыка вырвала трубку из его рта, словно невидимая рука маэстро, создающие гениальные па.

– Ох, мадемуазель Гугенбергер, вижу, вам уже лучше! – улыбнулся он, легко опираясь на деревянный стол. – Только обещайте нам, что в следующий раз не будете так нагружать свою голову и пугать нас обмороками.

Салли смущённо улыбнулась. Её взгляд скользнул по его лицу, где солнечные лучи, проникшие в кухню сквозь занавеси, растянулись в морщинках возле глаз, будто пританцовывая в ритме джаза, качающего пространство.

Торт оказался настоящим чудом. Крем мягко таял на языке, тонкие слои теста пропитывались ароматом ванили и фруктов. Салли с восхищением подумала, что кондитеры того времени – настоящие волшебники. Парижские сладости скрывали в себе искусство – нежное, точное, неуловимо прекрасное, давно забытое…

Трое сидели за кухонным столом, оживлённо разговаривая, и эта уютная сцена в сердце юной писательницы прокладывала невидимый путь в самое сердце города. Месье Луи, вдохновлённый джазом и атмосферой вечера, увлечённо заговорил о политике, о том, как Франция восстанавливалась после великой войны, как память о прошлом ещё витала в воздухе.

– Париж помнит, – говорил он, вглядываясь в чашу тёмного имбирного чая. – Но он идёт вперёд. И именно это делает его вечным.

На кухне, где плачь саксофона всё ещё с надрывом чувства вырывался из старого граммофона, мадам Жанна поставила чашку на стол, её взгляд был тревожным.

– Луи, – начала она, её голос дрогнул. – Я читаю газеты, слышу разговоры. Германия неспокойна. Эти радикальные идеи, их рост… Это пугает меня.

Месье Луи, немного удивлённо посмотрел на неё с задумчивым выражением.

– Жанна, я понимаю твои страхи. Германия переживает кризис, их экономика рушится, и радикалы используют это, чтобы набрать силу. Но Франция сильна. Мы подписали договоры, укрепили союзы. Мы не одни.

Она покачала головой, её пальцы нервно сжимали край стола.

– Но разве это остановит их? Я помню, как начиналась Великая война. Сначала были разговоры, потом угрозы, а потом…

Луи вздохнул, его взгляд стал мягче.

– Да, война оставила след, который не исчезнет. Но мы учимся. Мы строим будущее, где такие ошибки не повторятся. Париж живёт, Жанна. Посмотри на студентов за окном, на их смех, на музыку, что звучит здесь. Это наш решительный ответ на страх.

Она замолчала, её взгляд скользнул качающиеся кружевные занавески, где новый мир уверенно шагал по каменной мостовой.

– Ты прав, Луи, – тихо сказала она. – Париж всегда идёт вперёд. Но я всё равно боюсь.

Луи улыбнулся, посмотрев на бадам, словно вспоминая их первые встречи.

– Бойся, моя маленькая Жанни, если нужно, но не забывай жить. Пока мы живём, пока мы смеёмся, пока наши ноги ещё могут танцевать – мы сильнее любого страха.

И джазовые ноты снова заполнили кухню, смешиваясь с ароматами чая и весенних цветов, наполняя дом лёгкостью и счастливой надеждой. Париж, несмотря на всё, продолжал жить.

Гилберт сидел в аудитории, где профессор Ланжевен выводил чёткие формулы на массивной классной доске. Но слова, которые звучали вокруг, дробились в его голове, будто глухой шум далёкого города. Лекции, уравнения, точные понятия – всё теряло свою чёткость, растворяясь в одном единственном образе.

Салли.

Она плотно засела в его мыслях, словно врезалась в пространство сознания и не желала покидать его. Он пытался сосредоточиться, заставить себя впитывать теоремы, но разъедающие беспокойство о том, что случится вечером, не давало ему покоя.

Что он увидит, когда переступит порог дома мадам Жанны? Будет ли Салли там? О чём он спросит её?

Гилберт скользнул взглядом по уравнениям на доске, но они казались всего лишь хаотичными линиями. Он понимал, что сегодняшний день не сможет пройти спокойно. В нём уже поселился тот едва уловимый момент, который меняет ход событий, превращая случайность в судьбу.

Где-то около восемнадцати, после долгих часов, проведённых в аудитории под голосом профессора Поля Ланжевена, Гилберт наконец вышел из университета. Каменные стены Сорбонны, пропитанные эхом знаний, оставались позади, а перед ним раскинулся знакомый оживлённый квартал.

Солнце уже клонилось к вечеру, заливая узкие улочки приглушённым золотистым светом, и прохожие, словно плавные силуэты в его лучах, двигались в своём, едва уловимом, ритме. Студенты рассыпались небольшими группами – одни спорили о философии, горячо жестикулируя, другие с улыбками направлялись в кафе, где уже звенели чашки с кофе и гул разговоров смешивался с надрывной мелодией скрипки.

Гилберт шёл, едва прислушиваясь к этой суете.

Его мысли всё ещё кружились вокруг одной фигуры.

Салли Гугенбергер.

Что всё это значит? Эта непонятная встреча?

В этот момент город, казалось, сужался до одного мгновения – до той двери, которую он вскоре откроет, до её взгляда, до слов, которые, возможно, изменят всё.

И пока джазовые нотки из ближайшего кафе рождались в воздухе, Гилберт с решимостью отворил дверь.

Мадам Жанна, тут же защебетала вокруг него с теплотой и лёгкой суетливостью.

– Ах, Гилберт, наконец-то! – воскликнула она, осторожно поправляя передник. – Давайте скорее на кухню, я угощу вас кусочком чудесного торта с кремом.

Она жестом указала на стол, где уже стояла чашка ароматного кофе, а рядом возвышался торт, словно сладкое обещание неземного блаженства.

– И не беспокойтесь, мсье, всё обошлось. Салли уже лучше, она отдыхает в комнате, – добавила она, улыбаясь так, как умеют только те, кто очень добр и привык заботиться о других.

Наконец, вырвавшись из тёплой атмосферы кухоньки мадам Жанны, Гилберт поднялся к Салли и постучал.

– Заходите, – услышал он чудесный голос.

Он осторожно открыл дверь и увидел Салли, сидящую в его любимом кресле, её взгляд был сосредоточен на записях, разложенных на столе.

Гилберт застыл на пороге, поражённый неожиданной переменой. В комнате царил порядок – не хаотичный, не случайный, а продуманный, точный, словно каждая вещь нашла своё место.

«Господи… Неужели она сама всё сделала?»

Это невероятно.

Салли посмотрела на Гилберта пристально, её голос был твёрд, но в нём слышалась едва уловимая дрожь.

– Гилберт, я понимаю твоё беспокойство, – сказала она, откладывая бумаги. – Если честно, на твоём месте я бы уже сходила с ума от непонимания.

Она встала, медленно подходя к окну, где вечерний свет ложился мягкими отблесками на стекло.

– Поэтому прямо сейчас мы разрешим этот вопрос раз и навсегда, – продолжила она, глядя в улицу, где тусклый свет фонарей отражался в мокрой мостовой. – Каждый из нас решит, что делать дальше: верить друг другу или нет.

Она повернулась к нему, её взгляд был глубоким, наполненным чем-то, что нельзя было выразить словами.

– Всё во власти времени, Гилберт. – Её голос был тихим, но в нём звучала уверенность. – И только нам решать, как его использовать.

В комнате стало на мгновение тише, лишь звук джаза снизу едва колыхался в воздухе, будто сам Париж ждал ответа.

И тут произошло неожиданное.

Вот чего-чего, а Гилберт Гугенбергер такого точно не ожидал в своей жизни.

Мадмуазель Салли неспешно поставила на стол загадочное устройство – или, скорее, что-то напоминающие голубой кристалл. На первый взгляд он казался холодным, почти стеклянным, но когда свет лампы коснулся его грани, а девушка дотронулась до поверхности, он вспыхнул мягким сиянием.

Комната озарилась голубыми бликами, воздух стал густым, наполненным чем-то невидимым, но ощутимо присутствующим. И вдруг появились исписанные страницы.

Его строки.

Его рука.

Они словно ожили, поднялись, и поплыли в воздухе – текли, менялись, высвечиваясь лёгкими проблесками, будто сами выбирали, как быть прочитанными.

И Гилберт узнал – да, это его почерк, его манера написания.

Но он никогда не писал этих слов.

Как наваждение, как колдовство, слова кружились вокруг него, перетекая, словно музыка. Гилберт застыл, глядя на это явление, его сердце билось словно стук колёс бешено мчащегося поезда.

Он читал строки вслух.

Это была магия или всего лишь игра света? Или, может быть, что-то большее, чем он способен осознать?

Кто же вы, загадочная Салли Гугенбергер? Что означает этот весь цирк? – прямо спросил Гилберт. Он уже не мог дальше выносить всего происходящего.

– Что ж, не будем откладывать, – спокойно ответила она, чуть выпрямляясь в кресле. – На самом деле меня зовут Алиса, а Салли Гугенбергер – это мой псевдоним.

Гилберт нахмурился, определённо, это ему не нравилась. Гипотезы нуждались в доказательствах.

– Алиса?

Она кивнула, и в её глазах промелькнуло что-то – тень далёкого времени, мимолётная тоска, которую он не понимал.

– В 2120 году, – начала она, – в моём родном городе всё ещё стояло здание, в котором сейчас живёт твоя семья. Оно сохранено как историческая ценность, как артефакт.

Гилберт напрягся, едва дыша.

– Как артефакт?

– Да, – продолжила Алиса. – В этом городе есть несколько старых домов, которые сохранили, чтобы люди помнили своё прошлое. И на одном из них – табличка. На ней написано, что здесь жил талантливый аптекарь Соломон Гугенбергер с семьёй.

Гилберт взорвался внутри, в его голове, словно молния, пронеслись вопросы.

– Соломон Гугенбергер… мой отец, моя семья… – повторил он тихо.

– Именно так.

Алиса слегка улыбнулась, насыщенный изумрудный цвет платья оттенял её чудесные пшеничные локоны.

– Вот эту фамилию я и взяла взаймы для своего писательского псевдонима, – призналась она.

Гилберт только теперь понял, что всё это время сжимал руку в кулак. Он медленно расслабил пальцы.

– Значит, мы открыли первую тайну, – пробормотал он.

Алиса мягко кивнула.

– Да, Гилберт.

Она сказала это так просто, будто мы уже знакомы десятки лет, чёрт побери, может это так и есть на самом деле?

Буря внутри Гилберта не утихала.

Неужели человечество действительно сделало этот прорыв?

Она сидела перед ним, реальная, с этим загадочным кристаллом и его записями. Его записями.

Как?

Почему?

Господи, что здесь происходит?

Салли – нет, Алиса.

Она смотрит на него, не торопится объяснять дальше, давая ему утонуть в собственных мыслях.

Это не просто слова вертятся по периметру всей комнаты. Это его почерк, его ритм, но не его память.

Значит ли это, что он… действительно смог?

Что идея – мечта, греза – не осталась просто записями на его старом чердаке, на обычных листах бумаги?

Что он создал будущее, или когда-то создаст?

Буря внутри не утихает, не даёт ему выдохнуть.

И всё-таки…

Если всё это правда…

Если она говорит истину…

То что дальше, Гилберт?

Что ты теперь будешь делать?

Что ты готов узнать?

Вопросы расползаются в его сознании, как трещины на старой картине, но Париж, вечный Париж, молчит.

Гилберт медленно провёл рукой по столу, словно его трещины видит впервые, будто очерчивая границы своих мыслей.

– Временные петли… – тихо произнёс он, задумчиво всматриваясь в строки, плывущие в воздухе. – Я всегда считал, что прошлое и будущее могут переплетаться. Что мы лишь звенья в цепи, но иногда одно звенья можно переставлять, как это делает часовщик в старой лавке за углом.

Салли слушала его внимательно, её пальцы слегка касались нежных бусин её украшения, которое так шло к её образу загадочной парижанки.

– Профессор Ланжевен поддерживает мои исследования, – продолжил он. – Он знает о капсуле времени, о чертежах, о расчётах, которые выходят за рамки возможностей этого века. Мы верим, что будущее можно не просто предсказать, а… коснуться его.

Его юношеский энтузиазм удивлял Салли, теперь она лучше понимала этого человека. Это не вымышленные герои её книги, вот он прямо здесь, реальный и живой.

Гилберт поднял голову, его взгляд замер на её лице.

– Но что-то случилось, Салли, или мне это показалось?

Она вздрогнула, но не отвела глаз.

– Я вижу это в твоих глазах, – сказал он твёрдо. – Что-то пошло не так, ведь правда? Иначе ты не оказалась бы здесь.

Он опустил взгляд на её запястье, на браслет, который светился тусклым синим отблеском.

– Этот браслет… – он чуть наклонился ближе. – Это не просто украшение, да?

Это мой путь домой, Гилберт.

Он не просто сверкающий металл на моём запястье, не просто украшение. Он – компенсатор временных колебаний, мой якорь, моя точка возвращения.

Без него я не смогу уйти в своё время.

Гилберт застыл, его взгляд утопал её в волосах, будто с Салли – нет, Алиса – девчонка с соседней улицы, заглянувшая обсудить с ним уроки математики. Но нет, это вовсе не так…

– Два с половиной столетия… – медленно повторил он, словно пытаясь осознать грандиозность её слов.

Она кивнула, её глаза мягко светились пониманием.

– В наше время твоя история – это загадочный парадокс, – продолжила она, её голос был ровным, но в нём слышалось восхищение. – Учёные из моего сообщества Бионика-1 только вот-вот его разгадали.

Гилберт провёл пальцами по центру лба, как будто пытался смахнуть несуществующие капельки пота.

– Ты хочешь сказать, что моя работа… что всё это…

Алиса наклонилась чуть ближе, её голос стал почти шёпотом.

– Твои разработки шагнули далеко вперёд. Даже в моё время.

Он вцепился взглядом в её лицо, в её руки, это живое свидетельство его теории, ещё таких хлипких, эфемерных, только зарождающихся.

Боже мой…

Он действительно создал будущее.

И оно сейчас смотрело на него сквозь её глаза.

Алиса не лгала.

Оставался ещё один вопрос, который не давал ему покоя.

– И если мои идеи живут там, – наконец заговорил он, – то зачем ты пришла сюда, Алиса?

– Гилберт, думаешь мне вот так легко взять и сказать тебе всё!!!