Уходящие натуры

– Что вы называете ошибками?

– Приходилось порой подстраиваться под требования партии и правительства, не знаю, как правильно назвать нашего тогдашнего хозяина. Требовалось петь так, чтобы это было идеологически выдержано.

– Несмотря на это, ваши песни были популярны.

– Хотя в газетах и журналах их называли пошлятиной, подражанием Западу. А народ любил. Правда, радио и телевидение редко приглашали меня в эфир. Я не был в числе желанных исполнителей. Когда-то Лапин, председатель Телерадиокомитета, запретил Ободзинского на экране.

– Чем же вы были опаснее, скажем, Юрия Гуляева или Муслима Магомаева?

– Потому что, как певец я был не похож на советского человека. Советские люди не могли петь так, как пел я. Гуляев прекрасно исполнял песни про партию, Ленина, танкистов, космонавтов. А я не шел на это. У меня была своя тема. Я певец любви. Каждый человек должен делать то, что он умеет делать хорошо. Это мой принцип. Песню про партию я не мог спеть, потому что никогда положительно не относился к партии, и сегодня не понимаю, что такое партия.

– Откуда у вас такой удивительный голос?

– От природы. Родители пели, но в самодеятельности. Я ведь тоже не заканчивал никаких училищ. И всегда врал, заполняя анкеты, – таким образом, смеялся над нашей страной, где можно было все что угодно говорить, во всяком случае, в нашей профессии, в ней все-таки главное – уметь красиво петь, а остальное – институты, школы – неважно. Поэтому я везде писал по-разному: где – что музыкальное училище закончил, где – консерваторию. Никогда не проверяли.

– И вы никогда не пытались усовершенствовать голос, позаниматься с педагогами?

– Нет, я считал это ненужным. Сам себя ковал. Я вырос на исполнителях Запада, слушая радио, магнитофон, пластинки. Мне все они нравились, но я искал себя, подыскивая в чужих манерах какие-то штампики себе на будущее, в хорошем смысле слова "штампики". Мне и сегодня нравятся Луи Армстронг, Элла Фитцджеральд, Фрэнк Синатра.

– А Рафаэль?

– Певец? Нет, это к Анне, моей жене, она без ума от Рафаэля. Я же люблю певцов-ученых. Скажем, Стиви Уандер. Передо мной на сцене математик, настолько у него все продумано, правильно, где кульминация песни, где сердцевина. Вот что меня поражает.

– Вы так же выверяете свое творчество?

– До этих артистов мне очень далеко. Я себя правильно оцениваю. Для Запада я очень средний певец, то есть голосовые данные у меня хорошие, но по репертуару я не гожусь Западу. Меня часто приглашают в Америку на гастроли, но я себя не вижу там певцом, нет достойной программы. Скажем, с романсами Вертинского я могу поехать, потому что романсы там любят. Все остальное, что я пою, эстрадное, американцы исполняют намного лучше меня. Но в нашей стране я считаю себя первым.

– Как долго вы подбирались к романсам Вертинского?

– Результат моей работы с Вертинским – как раз доказательство того, что я певец своеобразный. Ведь от Вертинского ничего не осталось – там есть Ободзинский. И вместе с тем – еще и Вертинский. То есть я победил. Хотя я не исполнитель романсов, но романс сентиментален сам по себе, и я сентиментальный певец, за что меня ругали, называя это соплями. Я пою в стиле "соул". И всегда пел так, как поют на Западе, обогнав своих коллег лет на 15-20. Смело могу сказать, что по манере, по стилю у меня нет конкурентов на нашей эстраде. Так вот, как-то ко мне пришла Анна, моя жена, мы с ней не расписаны, я в это уже не верю – в штампы, росписи, потому что это у меня третья или даже четвертая жена. И она предложила послушать Вертинского, а я не захотел. Но потом прочитал книгу воспоминаний об этом удивительно интересном человеке и подумал: дай-ка, попробую спеть. И когда альбом вышел, я понял, что совершил подвиг: сделал романсы и по-своему, и хорошо, и современно. Они понравились и молодым, и людям старшего возраста.

– А как отреагировали родственники Вертинского?

– Не знаю. Я ни с кем не общаюсь. Не участвую ни в каких тусовках, не бываю на всевозможных конференциях, презентациях. Я не получаю от этого удовольствия. В какой-то момент сказал себе: нет, Валерий, тебе нечего делать там, где сплошная фальшь, где собираются и говорят друг другу лестные слова. Я прошел через работу в Москонцерте, это была такая грязная, пошлая организация, где тебя все целуют, а за глаза обливают грязью. Я не хочу целовать того, кто мне неприятен.

– Но у вас есть круг людей, с которыми вы общаетесь?

– Нет. Я не приобрел себе друзей – не повезло мне в жизни. Но мне всего 54 года, может быть, все еще впереди. Я бы очень хотел встретить товарища, который в трудные минуты жил бы моими трудностями. В момент популярности вокруг меня крутились сотни людей, не знаю, как их назвать. А когда становилось плохо, около меня никого не оказывалось. И я решил: лучше буду жить себе спокойно так.

– Может быть, виноват ваш характер?

– Возможно, я в чем-то тяжелый человек. Но я не хочу об этом говорить.

– У вас красивая фамилия, это не псевдоним?

– Нет, настоящая, отцовская.

– Какая-то она родовитая, не было ли дворян в роду?

– Были где-то там, по польской линии. Родители приехали в Одессу из Польши. Когда-то у моих предков был там, кажется, завод.

– Вы были единственным ребенком в семье?

– Да. Родителей моих уже нет в живых. Я из очень простой семьи. А воспитала меня улица, был беспризорником, хулиганом.

– О родителях не хотите рассказать?

– Нет. У меня не было времени думать о том, какие у меня родители – хорошие или плохие, я в 15 лет стал самостоятельным человеком, уехал из Одессы в Сибирь, начал зарабатывать, и всю жизнь создаю себе все сам. Родители в этом не принимали участия.

– Кто первый сказал вам, что у вас потрясающий голос?

– Когда я был еще мальчишкой, со мной короткое время занималась преподавательница, учившая меня постановке голоса, она говорила: в вашем, Валерий, горле – комок золота, который будет вас обеспечивать всю жизнь.

– А кто вас привел на профессиональную сцену?

– Творческая дружба связывала меня с поэтом Онегиным-Гаджикасимовым, с его песен началась моя популярность. Но мой трамплин – оркестр Олега Лундстрема. Я проработал солистом полтора года и понял, что дольше оставаться там незачем, я мог погибнуть как личность, как певец.

– Трудно было покорять Москву?

– Я не знаю, покорил ли я Москву, не думал об этом. Я шел впереди успеха. Закончив работу над песней, я ее выпускаю в люди и освобождаюсь для следующей работы. Я не любуюсь своими записями, не хожу с ними, не напеваю. Сделанное перестает меня интересовать.

– Сборники "Неотправленное письмо" и "Колдовские ночи" записаны недавно?

– Да, это я пою сегодня. "Колдовские ночи" – песни композитора Дмитрия Галицкого – записал вслед за Вертинским.

– Среди них есть "Анна" – это посвящение жене?

– Да. Сейчас я собираюсь записать еще один цикл романсов. Все же мечтаю создать программу специально для Запада.

– Да вас же эмигранты на руках понесут с любыми песнями, особенно со старыми шлягерами!

– В том-то и дело, что мне не хочется, чтобы на "ура" меня принимали эмигранты. Хочу завоевать симпатии настоящих американцев.

– Есть ли в нашей стране композиторы-поэты, которые могли бы создать достойный вас репертуар?

– У нас просто стиля нет, которым мы могли бы удивить Запад. Мы на каком-то пре-пред- или даже последнем месте в мире по эстраде. У нас нет своей эстрады, мы только подражатели. Чисто русский стиль – это романс. И с ним я могу поехать, но нужно продумать оправу, срежиссировать, чтобы показать себя там личностью.

– В молодости у вас не возникало желания уехать на Запад от здешних гонителей?

– Были моменты, когда я себя проверял на отъезд из страны. Выступал в Польше и Болгарии, но меня уже через неделю мучительно тянуло домой. Я подвержен ностальгии. И еще я знал, что с нашей эстрадной школой там нечего делать. Это здесь я король, здесь мы все блещем друг перед другом. Музыканты, которые со мной работали, были первыми в стране, а туда уехали и устроились таксистами да киллерами…

– А на что, простите, вы живете, если ничем, кроме творчества не занимаетесь, а песни записываете и выпускаете в свет не спеша?

– Езжу на гастроли по стране – зарабатываю на еду. Выступаю там, куда приглашают. Недавно был в Белоруссии – в концертной программе "Золотой шлягер". Неделю там отдыхал и получал удовольствие от самой программы, от того, как меня встречали.

– А выступать в ночных клубах Москвы вас не приглашают?

– Нет, хотя как-то приглашали в "Метрополь", но я не согласился. Я не считаю это унизительным, наоборот, интересно. Не знаю, как это происходит у нас, а на Западе редки концерты в больших залах, в основном все выступают в клубах. Вот если бы у меня была возможность создать свой маленький музыкальный театр в том же "Метрополе", я бы с удовольствием взялся за это. Чтобы стать хозяином или совладельцем. В моем понятии "Метрополь" – прекрасная визитная карточка: кто хочет послушать Ободзинского, может прийти в "Метрополь"! Может быть, владельцы ночных клубов пока не понимают такой выгоды. Или мы, исполнители, еще слабы для реализации этой идеи.

– Вы коммерчески способный человек?

– Очень. Я знаю, как выжить в настоящее время. Все, что я делаю сегодня, я делаю правильно. В общем шоу-бизнесе не участвую, создаю собственный маленький шоу-бизнес, который будет меня кормить.

– Значит, вам надо знакомиться с денежными людьми?

– Они придут ко мне сами, жизнь их заставит. Или же я сам на все заработаю.

– Валерий Владимирович, у вас дети есть?

– Две девочки – Анжелика и Валерия – от первой жены. Взрослые уже дочери: 18 лет и 26. Одна поет, другую интересует театр.

– Возможно, что скоро на сцене появится певица Ободзинская?

– Не "возможно", а она будет в моем театре. Все это в планах. Может, осуществится, а может, нет.

– А что вам требуется для комфортной жизни?

– Свобода и много денег. Хотя деньги не имеют решающего значения. Я легко откажусь от очень большой суммы, если почувствую, что в деле, которое мне предлагают, есть криминал. Смысл моей жизни – в творчестве. Я себе когда-то сказал: если я в первую очередь буду думать о творчестве, значит, у меня автоматически появятся деньги, если же стану думать о деньгах, автоматически потеряю творчество. Так всегда и получалось.

– Когда вы были богатым человеком, тоже легко расставались с деньгами?

– Да. Очень легко. Я вообще смешной человек. В молодые годы вдруг увлекся золотом, начал в нем разбираться, покупать красивые цепочки, кольца. Потом разочаровался и увлекся мехами: лиса рыжая, черно-бурая, норка…

– И что вы делали с мехами?

– В семью, естественно. Что-то продавалось. А потом я понял, что это глупости, и увлекся картинами и книгами. Образовалась прекрасная библиотека, покупал все дореволюционное, мне было интересно и с коммерческой точки зрения, и с исторической.

– Хватало времени читать?

– Нет, не хватало, так, вскользь что-то успевал. Библиотека у детей осталась.

– Вы, когда с женами расставались, имущество им оставляли?

– Да, такой вот несообразительный человек, или как это назвать? Дурак? Все оставлял, вилок-ложек не делил. Ужасно нерасчетливый я человек. Все меня ругали, и по сей день говорят: почему ты не поделил квартиру? А мне интересно еще заработать, еще создать…

Я ухожу. А этот голос – уже мой внутренний голос – продолжает напевать: "И одно лишь знаю я, и одно лишь помню я, и в одно лишь верю я, что путь нелегок наш. Может, ты звезда моя, может, ты судьба моя, может, ты любовь моя, а может быть, мираж…"

P.S. Валерий Ободзинский умер в 1997-м на 56-м году жизни.

P.P.S. Некролог

Смертельным оказалось пророчество. На обложке второго номера за этот год мы написали: последнее интервью Валерия ОБОДЗИНСКОГО. Правда, подстраховались вопросительным знаком. Он сам так сказал: больше никаких журналистов. Случайно мы умудрились выйти в день его рождения: 24 января ему было 55.

Жил голос. В одесском мальчике, которого приютила бабка-дворничиха, потому что не очень-то он требовался родителям. Пел на пляже, отвлекая внимание, пока друзья карманники тырили кошельки у публики. Потом вышел на сцену: женщины млели и любили, а мужчин пугало протяжное, воздушное, иноземное звучание. Может, они боялись потерять своих женщин. Сам же он не ведал, что творил. Просто «комок золота» вибрировал в его горле, как сказала первый, и единственный, педагог по музыке.

Потом он исчез с глаз, и много лет мы поминали его песни, смирившись с отсутствием певца. А он еще жил. Петь отказывался, но, когда уговаривали, был доволен, что помнят. Не голос устал, человек. Хотя по-молодому фантазировал о будущем. Потому что был большим ребенком, королем песни, нелюдимым молчуном, нашим воображением.

26 апреля Валерий Ободзинский умер. Будто захлебнулся высокой нотой. Или отсутствием желаний. Или просто ушел в голос, теперь уже насовсем.

Я знаю свое место

(беседа с певицей Людмилой Зыкиной 29 апреля 1993 года в Академии народной культуры на Фрунзенской набережной)

Такое ощущение, что после смерти от этой женщины остались только драгоценности, которые непонятно, то ли были, то ли нет, то ли пропали, то ли украдены… Если она их и любила при жизни, то не афишировала этого. Подчеркивала свою скромность, которую ценили тогда в Советском Союзе превыше всего: равенство, братство и их производная – скромность. Символ бедности. Но всеобщей. Я встретилась с певицей в помещении созданной для нее Академии народной культуры. Размеры и обстановка (по сравнению со многими нынешними именными Театрами и Школами) тоже были скромными. Но руководитель Академии была довольна и такой малостью. Она умела быть благодарной. Она была проста и простодушна. По собственной инициативе я вряд ли захотела бы с ней общаться, это было задание редакции. Но я получила удовольствие от беседы, потому что увидела и услышала добрую, милую, трогательную и доверчивую женщину. Все эти качества не от большого ума, но, думаю, именно поэтому к ней тянулись массы.

– Людмила Георгиевна, мне кажется, вам всю жизнь удавалось избегать сплетен о себе и вдруг в позднее время началась полоса слухов, после вашего участия в шоу "Борис Моисеев и его леди": о якобы подаренном Борису миллионе рублей, о здании для его же театра. Не связано ли это с тем, что вы сменили среду обитания, приблизились к миру эстрады, где подобные слухи входят в правила игры?

– Трудно сказать. Дело в том, что я миллион в руках не держала еще. Периодически я получаю деньги, немалые деньги, но чтобы весомо миллион был в руках, не помню такого. Это раз. В отношении того, что я передала Моисееву деньги, это тоже неправильно. Я думаю, что у Моисеева таких денег тоже нет. Он сделал прекрасное шоу, собрал очень приличную компанию около себя, наверное, их нужно было оплачивать, но я не думаю, чтобы это было до такой степени и такие огромные деньги… Что касается каких-то сплетен… всегда говорят.

Одно время говорили, что я алкоголичка, а на самом деле я вообще не пью водку, ну, то есть пью, могу выпить маленькую рюмочку за целый вечер. Потому что я считаю… у певцов особенно, у нас есть такое изречение, что ли: или пить, или петь. Даже если вы, допустим, сидите в компании, выпили, потом еще спели, на следующий день у вас голоса не будет, а мне же надо каждый день петь, репетировать, какой-то тренаж должен быть. Во всяком случае, ко мне это не пристало. Но разговор такой был, даже анекдоты какие-то ходили. Моя приятельница как-то пришла и говорит: Люда, ты знаешь, я поругалась с маникюршей, у нее сидела клиентка, она как будто врач, у которой ты лечилась. Я говорю, от чего лечилась-то? От алкоголизма! Приятельница узнала, где та врач работает, съездила туда. Мне кажется, что ее рассчитали из той клиники. За то, что она лгала.

Многие говорили, что якобы я родилась то ли в Сибири, то ли на Украине, то ли на Волге. На самом деле я родилась в Москве, на Канатчиковой даче. Так что слухи всегда о людях, которых любишь, всегда хочется что-то узнать, и когда одно слово услышишь, а потом еще пять добавишь, а те, кто пять услышат, еще пять добавят, получается цепочка интересных вещей. Меня это нисколько не шокирует, и я нисколько не волнуюсь, потому что прекрасно себя знаю и знаю, что ко мне люди с добром, теплом относятся, и я сама очень люблю наш российский народ и преклоняюсь перед его трудом, его выдержкой.

– По опросу еженедельника "Собеседник" вас назвали читатели в числе десяти самых красивых женщин России.

– Да ну… Мне кажется, что они смеются.

– Нет, на полном серьезе.

– Да? Ну, я очень признательна им, если они видят во мне симпатичную женщину. Понимаете, не обязательна внешняя красота, нужно быть внутренне красивой. Чтобы душа пела, сердце было добрым, отзывчивым. Наверно, за это тоже людей любят. Я в своей жизни еще никому не причинила горя. Никому. Ни женщине, ни мужчине. Так получалось. Лучше себе, чем кому-либо.

Потому что жизнь у меня была сложная, работать рано пошла, в 12 лет, училась и работала всю жизнь, да и до сих пор учусь. Поэтому времени у меня на сплетни или что-то такое не хватало. Я радуюсь женщинам, которые говорят, что не знают, куда деть время. У меня его вечно не хватало. Я очень люблю свой быт, дом, люблю его обставлять, чтобы он был красивым, люблю принимать друзей, готовить обеды. Мне говорят: ну что ты, не можешь кого-то нанять?! А я сама люблю. Мы всегда в поездках и очень редко удается готовить, поэтому я, когда дома, у меня всегда есть обед, даже если я одна, всегда есть первое, второе, третье. Культа я из этого не делаю, но готовлю быстро и интересно.

– А что вы любите готовить?

– Салаты всякие, особенно капустные,

– А есть их любите?

– Я не готовлю нелюбимых блюд. То есть если сама не ем, я его и не готовлю, потому что не знаю, как готовить. Я обязательно должна попробовать, добавить что-то как-то. Понимаете, ведь даже продукты бывают разные. Одна капуста, допустим, сладковатая, а другая немножко жесткая. Вот делаешь салат… Капусту нашинковать, потом туда добавить яблочко, яичко, какие-то фрукты, если есть, все залить или майонезом, или сметаной… И то бывает капуста сочная, а бывает не сочная, чтобы было сочно, значит, надо что-то добавить, какой-то компонент. Поэтому я всегда пробую. Некоторые мои приятельницы говорят, что они никогда не пробуют, по виду определяют вкус. Но это индивидуально.

– Вам в своей внешности что-нибудь не нравилось, хотелось что-то изменить?

– Я всю жизнь искала себе прическу. У меня были длинные волосы… (вошла в кабинет овчарка – Авт.) Ника! Ника, иди сюда! (овчарка подошла, Зыкина потрепала ее по голове – Авт.). Длинные волосы, косы, и я вечно не знаю, как мне их сделать. Все время что-то искала, и, мне кажется, что сейчас я нашла свой стиль и с ним так и осталась. Иногда хочется короткие полосы носить, но не знаю, по-моему, они мне не пойдут и потом с ними надо много возиться, каждый день делать прически. Вот на это времени у меня не хватает.

– Кого из родителей в детстве вы больше слушались, к кому были ближе, доверяли свои секреты?

– У меня мама была вечно занята, работала по две смены. Папа тоже работал много. Я принадлежала улице. И все дети у нас так росли. В ясли я пошла, и на следующий день оттуда сбежала, потому что там днем спать надо было, а я не могла, и маме сказала, что если ты меня туда еще поведешь, так я сбегу, а так буду около дома. И она смирилась. Улица у нас была очень хорошая, не проезжая, жили в деревянном домике, в лесу. Это детское отделение Канатчиковой дачи, там прекрасное место. Поэтому мама за меня не боялась.

Воспитание в семье было свободное. Когда к маме обращались родители моих подруг: что ты их все время привечаешь, у тебя и так маленькая комнатка? – мама говорила: да ладно, пусть лучше они будут у меня на глазах, ну, лишний раз пол помою. Мама моя была очень добрым человеком, гостеприимная даже в годы войны. Она всегда тепло относилась к моим подругам и приятелям. Всех, кто приходил ко мне, она старалась и чаем напоить, дать какой-то пирожок, блинчик.

– Какие житейские правила родители старались вложить в вас?

– Мама старалась, чтобы я была очень хозяйственной. На мне были куры, я должна была кормить цыплят, яиц пошинковать, травы нарвать. С самого маленького возраста мне привили любовь к животным. У нас всегда было три поросенка, потом корова появилась, бычок, кур было много, утки, индюшки. Я рано познала этот труд. Только началась война, а мама сказала: осенью надо сделать огород, чтобы весной он уже был. Помню, выкорчевывали пни, камни убирали. Тяжело было, мне всего-то 12 лет, и погулять хотелось, а мама говорила: вот этот кусочек еще сделаешь, и пойдешь гулять. Мама научила пеня шить, вязать, вышивать, готовить, особенно борщ. Она мне все доверяла.

– Игрушки у вас были?

– Как ни странно, нет. У меня больше было разных инструментов: гитара, балалайка, домра, ударные. Это я очень любила. Помимо этого, любила велосипед. Я рано стала ездить, почти сразу на большом велосипеде, потом каталась на мотоцикле – отцу подарили БМВ за работу перед войной. К технике я была приучена. Я люблю машину. Когда стала работать, у меня была мечта купить машину, И первой я купила "Москвич", потом "Волгу". И сейчас у меня "Волга". Я сама за рулем с 1962 года.

– Любите большие скорости?

– Нет. Я нормально… Я хороший водитель.

– Есть человек, которому сейчас вы могли бы доверить всю правду о вашей жизни?

– Вся моя жизнь – на ладони. У меня нет секретов, я ни от кого ничего не скрываю, да и было бы странно, если бы скрывала, потому что… жизнь была сложная, ее не скроешь и не преувеличишь. Очень много друзей, которые знают всю мою жизнь.

– У вас есть какие-то моральные запреты, которыми вы себя сдерживаете?

– Да. Не делать больно человеку. Потому что сама я прошла через все в жизни.

– Бывало, что вас предавали?

– Да, это самое сложное в жизни, когда разочаровываешься в человеке.

– А сами не предавали?

– Шут его знает. Старалась этого не делать. Когда два года назад я разводилась с мужем, я постаралась сначала приобрести для него жилплощадь, то есть или купить кооператив, или внести за кооператив. Во всяком случае я никогда ни допускала, чтобы человека, с которым прожита жизнь, взять и выбросить. Я считаю, что это кощунственно. Какая бы ни была жизнь, но она прошла с ним, ну, настал такой момент, когда мы перестали друг друга интересовать, по-разному стали смотреть на жизнь, зачем друг друга мучить? Тем более, что меня никогда ничего не связывало, у меня не было своих детей, я вечно воспитывала чьих-то, поэтому легко могла расстаться.

Конечно, трудно переубеждать себя, но я не люблю причинять боль другому и не люблю, когда меня жалеют. Я считаю, что это очень унизительно. Когда я чувствую, что не даю человеку какую-то энергию или силу, что я ему уже не нужна, я стараюсь сама уйти потихоньку.

– А как вы поступаете в ситуации, когда человек, близкий вам какое-то время, становится обузой, мешает двигаться дальше?

– Были в моей жизни такие ситуации. Может быть, до сегодняшнего дня я не нашла той половинки, с которой бы жила. Но на первом месте у меня всегда была работа. Я очень люблю свою профессию, и ей я отдала все на свете. И когда я выхожу на сцену к людям, когда смотрю им в глаза и пою для них, все домашние неуюты кажутся мне мелкими. Поэтому я иногда много терпела. Терпела только ради того, чтобы выходить на сцену и приносить людям добро.

– Как вы заботитесь о голосе?

– Я никогда и не думала об этом. Наверное, то, что Богом дано и родителями… Но, в общем, я его не транжирю, то есть пить я не пью, ну, если говорить так – гулять тоже не гуляю, не расточаю себя, не разбрасываюсь, но если уж влюблюсь, то влюблюсь! К сожалению, так: если люблю, то наотмашь и до конца. Но разлюбить могу тоже сразу, если почувствую, что не нужна. Такое тоже было. Вот я чувствую, что он тепло ко мне относится, но я все равно ему не даю то, что бы он хотел, так зачем мучиться.

Или как некоторые говорят: надо добиваться любви. Я в жизни не добивалась никогда. Я считала: если тебя любит человек, так зачем добиваться, зачем ему лгать, дипломатией какой-то заниматься: то отбросить его, то притянуть. Я считаю, что это трата времени напрасная. И еще хуже – унижать себя и его. Это чувство должно само прийти, такое, без которого жить уже невозможно.

– Вы способны первой признаться в любви?

– Да, и не боюсь этого. Правда, редко это было, почти не было.

– Существуют ли мужчины, которые так и остались лишь вашей мечтой?

– Конечно, существуют, я просто не могу их назвать. Просто я поняла, что не смогу быть той женой, какой они достойны. Ведь артисты есть артисты. Это вечные дороги. А были такие партии, которым нужен уют, семья, и я понимала, что не смогу всего этого дать. И мы остались хорошими друзьями. И он даже не знает… или они там не знают, что чувство у меня до сих пор сохранилось.