Уходящие натуры

– Родители довольны вами, вашей судьбой?

– Когда мне дали Заслуженную артистку РСФСР, когда же это было? Лет семь назад? Не помню точно. Отец приехал ко мне в Москву в гости, сидел, задумчиво смотрел, смотрел, потом сказал: "Любка, еще лет пять подергайся, а дальше-то – фить, профессии-то нет". Они с самого начала были категорически против. Но потом, наверное, я их убедила, они поняли, что это тоже профессия, которой нужно уметь владеть.

– Они оценивают ваши работы?

– Самые крутые оценщики. Чаще всего им не нравится. В театре они меня мало видят. Они в Омске, я в Москве. В кино у меня ведь имидж легкомысленной женщины. Как так можно! "Мы – крестьяне и вот такое…" В семье не без урода, – говорят они серьезно. Странно, потому что люди с юмором, трезво смотрящие на жизнь. Странно, что так оценивают. Может, потому что своя. Наша дочь, и смотри, как оголилась, еще и ноги задирает – срам! А потом ее головой бьют витрину! В телефильме "12 стульев". "Как тебе не стыдно, – сказала мама, – ты же взрослая женщина". Иногда смешно, а иногда я злюсь, не говорю, что они тупые, а просто тихо злюсь, даже не знаю, что сказать, я теряюсь. Но сейчас нападок все меньше. Может быть, такая жизнь вокруг, и такого насмотришься по телевизору, что я просто на фоне всего этого самая целомудренная?

– Ангел?

– Я – ангел? Да!

– А вообще чьи оценки для вас значимы? Кого вы слушаетесь?

– Себя.

– Вы всегда точно знаете, что у вас плохо получилось, а что хорошо?

– Не всегда. Мнения других я слушаю с интересом. Интереснее, когда меня ругают или обвиняют в чем-то. Тогда мне легче жить. Потому что все вместе в совокупности дает результат, быстрее приближаешься… я не люблю этого слова – к идеалу, но к тому, что нужно, к тому, что хочешь. А когда все время льют сироп, особенно если в лицо это говорят, я не знаю, куда деться, хоть сквозь землю проваливайся. Приятно, что заметили, отметили – внимание дорого, но если это сплошные "ахи", хотя фильм так себе, я быстро перевожу разговор на другую тему.

– Вам нравится, когда поучают?

– Ну что ж, пусть поучат. Всем приятно быть лениными. Это нормально.

– У вас были свои пигмалионы?

– Моим Пигмалионом была очень нелегкая жизнь. Сцена. И непременно – те героини, которых я играла, те авторы, которых играла.

– Вас жизнь побила?

– Побила. А что, незаметно, что ли?

– Вы легко сходитесь с людьми?

– Я не могу сказать, что легко.

– Какие отношения с людьми вас устраивают?

– Я очень не люблю от кого-нибудь зависеть. На равных. Поэтому никогда ничего не прошу.

– А из чего для вас складывается дружба? Вы четко знаете, с кем вы именно дружите, а с кем просто приятельские отношения?

– Пожалуй, да. И, к сожалению, а может, к счастью, больше всего у меня приятельств, нежели дружбы. С моей профессией дружить сложно. Ты приезжаешь – друг или подруга уезжает, и наоборот, цыганская жизнь, иногда годами не видимся, а так хочется,

– Ваши друзья из вашего же круга, из мира искусства?

– Нет, не обязательно… Странно как все… Не по-людски живем, не по-людски. И больше всего виновато в том, что мы не видимся годами – отсутствие дома. Потому что как родилась Маша, ей восемь лет уже, практически мы раз пять приняли в доме гостей, негде – у нас кухня – 5 метров, в одной комнате Маша, которая после 8-9 ложится спать, сколько может поместиться в кухне – ну, три-четыре человека с трудом. Кому приятно. Просто неловко, неудобно. А сейчас и этого нет. Так что – во! Все класс.

– Чего вы не можете простить человеку?

– Я из тех дур, которые быстро все забывают и быстро прощают. У меня происходит это подсознательно. Я даже не замечаю как. Ведь в момент, когда я узнаю, скажем, о предательстве, у меня глаза черными становятся. Я себя один раз застала в таком состоянии перед зеркалом – у меня зрачки расширились на все глазное яблоко – черные глаза были. А через неделю я забыла, чего я, собственно, злилась. Потом еще спустя время вспомнила, но все уже – злость прошла.

– А влюбляетесь часто?

– Часто.

– И к чему это чаще всего приводит?

– К болям в сердце. Я люблю своего мужа и, не переставая его любить, умудряюсь иногда влюбляться, как правило, это люди женатые, и я как порядочный человек не стремлюсь разрушать семьи. Вообще лучше об этом не говорить, это плохо кончится для меня.

– И в вас часто влюбляются?

– Да.

– Как вы поступаете, если чья-то влюбленность в тягость?

– Бросаю трубку. Отключаю телефон. Но это уже тогда, когда исчерпаны все слова и иначе действовать невозможно. Мало ли сколько влюбленных в актрис… У меня есть муж, которого я люблю, и не собираюсь ему изменять. Пока.

– Как вы с мужем познакомились? Кто кого покорил?

– Сережа увидел меня в спектакле "Хармс, Чармс, шардам, или Школа клоунов" в "Эрмитаже". Как он потом рассказывал: "Я подкрутил ус и сказал себе: мое!" И начал меня стеречь всюду, на разных вечеринках. В нашем замужестве участвовало много людей – и Марк Розовский, и Гена Хазанов… Я все брыкалась и говорила, что художники все разгильдяи, не хочу я никакого художника, ни с кем не хочу знакомиться, мне и так хорошо живется вдвоем с сыном. Я к тому времени 12 лет жила с сыном. И когда Сережа ко мне первый раз подошел в ЦДРИ, он нe то чтобы мне понравился, но меня поразили его глаза, светящиеся, красивые, добрые. Дня два я его повспоминала. Потом он позвонил, сказал, что хочет еще на один спектакль – "Чехонте". После спектакля он меня дождался и поехали в ресторан ВТО, поужинали. И вот на этом ужине-то я и влюбилась. Поговорила с ним час-полтора и почувствовала: мое! И все его друзья оказались моими людьми.

– У вас была шикарная свадьба?

– Не-а. Пошли чуть ли не в свитерах расписались, для проформы.

– Какую, по-вашему, роль сыграла Ева в жизни Адама? Вам ведь довелось по-быть в ее шкуре в "Хармсе".

– Наверное, отрицательную.

– Сделала его несчастным?

– Ну, не бывает же счастья без несчастья. Если бы все время было счастье или все были бы одинаково хорошими, как это было бы противно, правда? Поэтому и существует Ева, которая сделала несчастным и счастливым Адама.

– А может, это Адам во всем виноват?

– Может быть. На эту тему я не думала.

– Вы помните свою первую любовь?

– Помню. Вася Тимофеев был такой в пятом классе. Как я его любила! Мне стоило только взглянуть на него, я краснела, как свекла. Он натыкался на меня и плевался. Бывает, человек что-то делает и на него неловко смотреть. Вот ему, очевидно, всегда было за меня неловко. Я просто растекалась и становилась свекольного цвета. Это было так мучительно.

– Так взаимности и не добились?

– Нет. Ему очень нравилась девочка, которая была старше его. Как я ревновала! Из-за него даже в футбол научилась играть, потому что он был футболистом. Что-то я пыталась доказать. Что? Кому? Какой-то маразм. Очевидно, я всегда была с поехавшей крышей. Мать мне говорила: "Любка, ты же выродок. Что ты делаешь? В твои годы девочки бантик на голову и пошла себе разгуливать, реснички подмазала".

Я считаю, что мне до сих пор не хватает женственности. Раньше я как бы в ней нe нуждалась, а сейчас, с возрастом, думаю, как нам навредила эмансипация. Женщина обязана иногда быть красивой вещью в руках мужчины. Рожать, красиво одеваться, ее должны холить, неважно, любовники или мужья. А не вкалывать до пота. Нет, женщина должна чем-то заниматься, но только когда ей очень хочется, а не тогда, когда это необходимость зарабатывать деньги. Это и есть насилие.

– Может быть, эмансипация была исторически неизбежна?

– Наверняка. Я считаю, что все происходящее – историческая неизбежность. Через все нужно пройти, верно? Вот мы и через это прошли и поняли, что кроме вреда ничего от этой эмансипации. Сколько у нас засушенных женщин, которые всю жизнь стремились к какой-то идее. Ненавижу и-де-и! Идеалистов! Отсюда родились все эти коммунисты, социалисты, фашисты. Почему нельзя жить без границ, без партий? Я не могу этого понять. Если покопаться, ведь все люди ведь одинаковы, и все хотят только одного – хорошо жить. Этот вопрос меня мучил всегда. Мы либо работаем, либо достаем еду. Пофилософствовать некогда.

– И надо же быть заразительной, чтобы заражать окружающих.

– Так надо. Поэтому я и насилую себя. Онанизмом занимаюсь. Надо заражать. Вот выхожу на сцену – заражаю. И удивляюсь: откуда? Есть еще порох в пороховницах! Может быть, я уже машина? Может, этот самый профессионализм задушил все чувства? Иногда очень хочется быть неумехой.

– Вы любите украшения?

– Люблю, но я их так теряю, у меня их столько украли. Я прихожу на спектакль – значит, все украшения надо с себя снять. Потом, допустим, из театра еду сниматься. Нужно все на себя надеть, на съемках снова снять, надеть то, что требуется для фильма, опять не забыть надеть свое. Это бесконечное снимание-надевание… В результате сняла все. Хотя очень люблю украшения, и они мне идут. У меня такой тип внешности, как мне кто-то сказал, – экзотический. Мне очень идут всякие побрякушки, но я замучилась. Горько очень – только привыкнешь к какому-нибудь украшению, праздник для души – раз, потеряла, раз, украли.

– Вас в жизни часто обманывают?

– Очень. Как выяснилось недавно. Мне сорок три года, мне даже стыдно говорить, насколько часто меня обманывают. Я, как козленок, доверчива. Это просто удивительно. Дурят на каждом шагу.

– Вы, когда замечаете обман, можете ударить по руке?

– Могу, но я не замечаю. Потом, наедине с собой, обнаруживаю, что меня, оказывается, обманули, что это был шахматный ход, причем, какой хитрый и тонкий. Сидя на кухне, стучу кулаком по столу, но все кончается тем, что я потом забываю и опять попадаюсь на удочку. Особенно в последнее время я обнаружила, что, оказывается, меня все облапошивают. Сейчас смешно, а в момент обнаружения очень горестно. Я вообще никогда столько не плакала, как в последнее время. Меня вообще на слезы попробуй расколи. А тут такой наворот, что, по-моему, на всю оставшуюся жизнь все слезы выплакала.

– Или за всю прошлую. А что для вас значат сны?

– О, сны для меня очень большое значение имеют. Дело в том, что мне с раннего детства снились потрясающие, фантастические, красивые, ну, красивые бывают страшные, сказочные сны. Бывают сны многосерийные, как "Богатые тоже плачут". Причем сюжет развивается логически все дальше и дальше. Последние сны у меня были про дом. Я без жилья, какую бы квартиру ни посмотрела, я помню, какую упустила, а в каком доме поселилась. Я жалела, что у меня не получилось с каким-то домом. И посмотрите – я бездомная. У меня были вещие сны. Никогда не забуду, как мокрая просыпалась, потому что мне снилась несущаяся на меня отрубленная голова в потрясающе красивой фате, украшенной жемчугом. Либо я гибла, то есть все вокруг рушилось, взрывалось, а я выходила невредимой. Просто "мир приключений". И вдруг, года четыре назад, мне прекратили сниться сны.

– Совсем?

– Совсем. Я перестала мечтать – и прекратились сны. Я так страдаю от этого. Потом, у меня были такие сны – о моей судьбе. Вот я вышла первый раз на сцену, вот случился курьез – я забыла текст, у меня сорвался голос, я потеряла туфлю, я опаздываю. Опять целый сериал. И вот наконец победа – я в потрясающем туалете выхожу, все аплодируют. Это мне снилось, когда я работала на эстраде в Омской филармонии. И все сбылось – когда я выходила в мюзик-холле именно в этом туалете, даже поворот головы был тот самый – из сна. Когда все свершилось, я вспомнила свои давние сны. Тогда мне снилось, что я работаю в драматическом театре. Я представить себе не могла, что какой-то сумасшедший режиссер типа Михаила Левитина пригласит меня с эстрады работать в драматический театр. Тем не менее это случилось. А вот теперь я без снов. И я в ужасе.

– Вы легко засыпаете?

– Нет. Но если раньше, допустим, я ложилась даже пораньше спать, чтобы помечтать – часа два в кайфе лежала, такие навороты себе строила, потом засыпала и просыпалась в возбужденном состояний от увиденного во сне, с установкой, что непременно должно все сбыться, и потому есть стимул работать, жить, овладевать еще чем-то, вплоть до того, что прямо сейчас пойду степ учить, А сейчас ложусь и только мучаюсь: проклятье, когда же засну? И никаких мечтов нет. Есть, правда, мечта, чтобы крыша над головой была, но что-то мне ничего не снится хорошего.

P.S. Любовь Полищук умерла в 2006-м на 58-м году жизни.

Самостоятельный человек

(интервью с режиссером Иваном Дыховичным в 1992 году)

Иван Дыховичный был благополучным человеком. Рос в порядочной семье, с достатком – его отец писал скетчи, юмористически рассказы для эстрады и жил припеваючи.

Иван Дыховичный был актером в популярном театре на Таганке. Играл Бегемота в "Мастере и Маргарите". Его любил Любимов.

Иван Дыховичный женился по любви на дочери члена Политбюро.

Казалось, жизнь баюкала его в заботливых руках.

Иван Дыховичный страшно рассердился на себя в роли поплавка. И все разрушил, что судьба ему подстроила. Образовал вокруг себя личный водоворот и втянул в воронку родных по духу людей. Будто ушел из собственного прошлого резко в сторону и вперед.

Иван Дыховичный стал неудобным человеком. И себя нынешнего он любит больше, чем благополучного вчерашнего.

Он мог стать популярным, как Александр Абдулов, Леонид Ярмольник, Амаяк Акопян. А он ушел из актеров в режиссеры, словно освободился от тесного пиджака. Чтобы полной мерой хлебнуть "доброжелательность" киноколлег. Иван Дыховичный не вписался. Таков отныне его жребий. Ни ажиотажа вокруг имени, ни фанатов. Трудно уловить, для какого круга людей имя кинорежиссера Ивана Дыховичного ассоциируется хотя бы с фильмом "Черный монах". Но именно такие люди, как он, делают искусство. Сопротивляясь окружающей среде.

– Иван, кем вы себя ощущаете в настоящем времени?

– Самостоятельным человеком. Я участвую в происходящем, но так, как считаю нужным. Редко кто может поставить себя в ситуацию, когда ему как бы нечего терять, может позволить себе не суетиться. Я с раннего сознания не имел иллюзий, хотя и нигилистом не был. Если тебе претит происходящее вокруг, если не можешь больше терпеть, надо решиться и вырваться из круга. Есть же другие места, другие страны. Свой народ – это люди, с которыми ты разделяешь определенные взгляды, а не те, с кем связан расовыми признаками.

– Что вас оскорбляет в поведении людей?

– Неверное отношение к труду. У нас произошла подмена понятий: обязанность человека перед жизнью выродилась в корысть. Отрицание в себе человеческих качеств приводит к страшным извращениям. Я это наблюдаю на съемочной площадке. Раньше система была рабская, унизительная – людей заставляли работать, и они работали столько, сколько им говорили. Существовало множество социальных мер воздействия, абсолютно несправедливых. Но благодаря этой ужасной аморальной системе работу выполняли. Систему отменили, другая на ее место не пришла. В кино это выражается в следующем. Все службы приняли решение: работаем восемь часов в день. Как если бы врачи сказали: на каждую операцию мы отныне будем тратить не больше часа, на этом настоял коллектив. Свобода! Мы работаем восемь часов на натуре. Два часа на дорогу со студии, два – на возвращение, один час обед. Остается три часа на съемки. Это нереально. Приехали, чтобы пообедать. В этой стране торжествует глупость. У нас этакое оскорбленное самолюбие бывшего раба. Принципом распознания является точно сформулированное толстовское понятие: человек есть дробь с числителем и знаменателем; числитель – это то, что он собой представляет, а знаменатель – то, что о себе думает. Как известно, чем больше знаменатель, тем меньше дробь. Сегодня у всех огромный знаменатель.

– Как вы думаете, почему для нас состояние несвободы ближе, роднее, чем состояние свободы?

– Это вопрос не одного дня, не одного года. Всегда хочется в таких случаях опереться на авторитеты, отослать к каким-то координатам, которые для меня являются верхними. Я думаю, что Чаадаев лучше всех об этом написал… У меня чисто эмоциональное чувство, скажем, есть реостат, вы его поворачиваете, электричество плавно прибавляется или убавляется. У нас нет этой плавной фазы. Есть или начало, или конец. Как только попадается элемент, у нас начинаются сбои: или мигание, или темнота. Вот эти сбои очень трагичны. Что это такое? Культура? Ну, что, француз или немец культурнее нас? Вроде нет, нам так не кажется. Но у него есть свой кодекс, который он не нарушает. Если нарушит, тут же вылетит из общества, из жизни. Это отлажено. У нас такого нет. Когда люди ориентируются, скажем, на тот же Верховный совет… Нет ни ориентира, ни примера… Какие-то личные примеры, которые были раньше авторитетны, теперь не авторитетны. Мы смотрим на них и видим: ни дачи, ни машины нет, какой же это авторитет!

– Вы для себя выработали спасительные правила жизни, установки?

– Не уверен, что это может быть рецептом для каждого, потому что я обладаю определенным набором собственных достоинств и недостатков. Среди моих ведущих качеств – упрямство, врожденное желание что-то делать. КПД у человека, как у паровоза, иногда проделаешь огромный путь, и в последний момент все рушится, а чтобы начать заново, нужно быть либо фанатиком, что опасно, либо обладать внутренней запрограммированностью. Ты подвержен иронии, тебя выводят из себя, говорят, что ты тупой, ты должен принимать целый ряд условностей, подстраиваться… Я полагаюсь на свои человеческие качества, отталкиваясь от того, что должен сделать, и должен верить, что сделаю это. Сделать и понять для себя, пользу я приношу или вред. Тем более, что врагов и людей, которые с тобой борются, всегда предостаточно. При таком индивидуальном пути в жизни тебя начинают испытывать, потому что ты раздражаешь: почему позволяешь себе быть таким упрямым, таким независимым? В результате собираешь на себя большую лупу, которой сам себя активно прожигаешь. Я ни в коем случае не считаю себя несчастным человеком, наоборот. Естественно, иногда беру на себя больше… Возникает больше проблем, но это я сам беру, мне не на кого роптать.

– Для вас кино – способ наиболее полной самореализации?

– Кино – это то, в чем я себя нашел. Я был актером. Все складывалось вполне успешно, то есть я достиг такого уровня, чтобы не чувствовать себя угнетенным. И все-таки я не мог достаточно полно выразиться. Ушел из театра в момент, с актерской точки зрения, когда мог иметь все, что нужно человеку, занимающемуся театром. В своих фильмах я не играю и не хочу. Никаких комплексов на этот счет у меня нет.

Вам никогда не хотелось заложить душу дьяволу, чтобы облегчить себе творческую жизнь?

– Никогда не хотелось. Конечно, как каждый человек, я поддаюсь иногда искушению, но мне всегда удавалось отражать эти искушения не умом, а чисто интуитивно: вот это нельзя делать. Проблемы моих взаимоотношений с дьяволом – они у любого человека бывают – лежат в другой области, в области характера. Хотя говорят, что судьба человека и есть характер. Но то, что я не на стороне дьявола, – это точно. Предложений с его стороны было достаточно. Причем авансы все время увеличиваются. Но, думаю, мое искушение уже не в области увеличения аванса.

– Творцу по духу ближе сатана?

– Наверное, да. Это связано с нашей традицией восприятия Бога. Наш Бог строгий, стерильный… На самом деле это нечто совершенно другое: радостное, живое, ироничное… Я не могу принять религию такой, как она сформулирована, – слишком прямолинейно. И от этого мне тяжело. Ведь если ты к чему-то присоединяешься, сразу делается легче. Легкости мне иногда не хватает, и я страдаю.

– Вы не замечали, каких людей к вам чаще прибивает – носителей черной или белой энергии?

– Точно – носителей белой энергии. Меня настораживает другой момент: ни с кем в жизни я не остался в абсолютной связи, в дружбе до смерти. При том, что дружу с людьми, люблю людей. Никогда не был человеком, который мистически влияет на окружающих. Ко мне не прибивало учеников, истерических женщин, кликуш. Хотя я понимаю механизм, как стать таким "магнитом". Но мне гораздо ближе более человеческие отношения. Для меня "черное" – это вещи, которые сбивают с настоящего пути. В детстве я выработал принцип: если все бегут налево, то надо идти направо, если все говорят "иди туда", никогда туда не ходи. Благодаря примитивному, казалось бы, принципу я очень много в жизни выиграл.

– Бывает так, что человек, с которым вам было хорошо, стал для вас пройденным этапом, полустанком, который вы миновали, а он продолжает вас тянуть к себе и мешает двигаться дальше?

– Да, обязательно. Я перестал изображать, подыгрывать. Если я не хочу с человеком общаться, я никогда не поступлю плохо по отношению к нему, сделаю что смогу, если понадобится, но быть с ним в близких отношениях перестану. Мне почти 44 года, я несколько раз отходил от своего поколения, принадлежал следующему поколению, еще одному… Я не с ними, у меня нет с ними общих интересов, мне хочется с более молодыми генерациями проживать какие-то моменты. Иногда я первым вижу что-то молодое и талантливое. Но обидно, что оно не находит своих границ, своей формы, не делается достаточно интересным. Есть три фазы развития любого явления. У нас, к сожалению, первая фаза бывает часто, вторая – случается, третьей почти не бывает. То есть мы ни в чем не доходим до совершенства, нам хочется бежать дальше, дальше. Мы кочуем по жизни, по пространству. Не зря мы такую территорию занимали.

– У вас случаются периоды усталости от жизни?

– Конечно. Я отношу это за счет физического состояния организма. Апатии бывают у всех людей, просто раньше они у меня случались реже, потому что был моложе. Наша среда ужасно угнетает человека. И остаться веселым, живым трудно, потому что очень глупая жизнь. Если бы я был человеком свободной профессии, писателем, художником, я бы создал себе мир, в котором существовал бы, как в вакууме. Но моя профессия – производство. Огромное количество людей, характеров. Я должен быть и купцом, и дельцом, жестким, хитрым… Спасает то, что я прошел актерскую школу и могу изображать, никогда не подпуская к себе, не выдавая истинных чувств. Главное – не доиграть до момента, когда это начнет тебя волновать, то есть в игре начнешь входить в "серьез". Тогда ты пойман, тебя растопчут, ты проиграл. Нельзя поддерживать себя подобными установками: я должен, мое предназначение. Это очень опасно для художника. Так же, как создавать гениальные произведения. "Я должен сделать талантливую картину" – звучит как "я должен влюбиться". Что значит должен? Не получится. Тебе необходимо пребывать в состоянии уверенности, одновременно понимая, что ты такой, как все, – может не получиться. При этом убеждать остальных, что обязательно получится, иначе люди не станут тебя поддерживать. Полгода я работал во Франции, делал фильм, был один среди чужих. Больше всего поначалу угнетало, что ни с кем не мог посоветоваться, поделиться. Я говорил оператору: мне кажется, здесь надо вот так и так… С вопросительным подтекстом. Он смотрел на меня как солдат на вошь, не понимая, чего я от него хочу. Ему требовались определенность и конкретность: "Делай вот так!" Меня убеждали, что с людьми следует поддерживать близкие отношения для пользы дела, всех шармировать, расточать улыбки, дарить подарки, дурить, как я это называю. А я уважаю тех, с кем работаю, и дурить их не могу. И не понимаю, почему два часа должен обхаживать гримера, чтобы он выполнил свои обязанности. Гример должен быть профессионалом, настроенным на работу. Конечно, все не так буквально. Со всеми у меня были хорошие отношения. Просто там, во Франции, нет умиления, нет путаницы между жизнью и работой. У нас оператор, видите ли, трудится, потому что меня любит. Не надо меня любить! Работай. Если б мы это поняли, наша страна взлетела бы. Потому что энергии много, но она испаряется бессмысленно, в пустоту. Можно сказать, что наша жизнь тяжела. Но ведь когда говоришь человеку: если ты тоскуешь оттого, что нет колбасы, сделай так, чтобы она была, – хотя бы это ты можешь сделать? – в ответ: да-а-а, буду я ради колбасы… Опять противоречие. Если тебя не интересует колбаса, живи ради чего-то другого. Это интересует – добейся этого. Как дети. Они никогда не требуют чего-то глобального. Они добиваются конфеты, скажем. Я уважаю ребенка за то, что вот он хочет конфету и получит ее. Можно направить его энергию на иное, лишь бы был результат.

– Комплекс жертвы, которая лелеет в себе этот комплекс и не хочет с ним расставаться?

– Да, поглаживает, наслаждается… У меня были разные периоды. Мне не давали снимать четыре года. Я брался за другую работу, за любую, и за нее отвечал, мне стыдно было делать ее плохо.

– Какие у вас взаимоотношения с одиночеством? Вас не угнетает это состояние?

– Одиночество хорошо, как разнообразие, но это опасная вещь. Человек ставит себя в неестественные обстоятельства – он отходит от жизни, постепенно это превращается в болезнь, в наркотик. У меня в гороскопе, хотя я с иронией отношусь к этим вещам, написано, что я не участвую ни в каких акциях. Я еще смеялся: тупой гороскоп, а точно написано. При том, что я часто чувствую, что меня могут сделать лидером, люди мне симпатизируют, я могу обаять, роль сыграть. Но я всегда ухожу от лидерства. Мне не нужны власть, место, пост. Меня это не пугает, просто не нужно.