Малинур. Часть 1,2,3

– Запомни этого человека, – неожиданно вымолвил Птолемей, кивнув в сторону всадника, что ждал их на дороге. – Его имя Воруш. В случае чего утром он передаст тебе мои указания. А сейчас скачи к своим – нас не должны видеть вместе.

Гетайр ускакал вперёд. К военачальнику подъехал улыбающийся Воруш:

– Осталось немного. У солдат уже сводит желудки от приносимого ветром запаха баранины, жаренной с чесноком.

Птолемей принюхался, но не почувствовал совершенно ничего нового, кроме еле уловимого запаха дыма. Зато услышал впереди смех, крик и какое-то оживление. Египтянин заметил это и опять улыбнулся:

– Никто не учуял, кроме Элия. Он у меня вроде собаки: имеет такой нос, что или спит отдельно от всех, или перед ночёвкой заставляет каждого помыться. – Продром засмеялся. – Уже третьи сутки воду экономим, солдаты специально, ради смеха, его подначивают, вот он и разозлился, сообщив, что чует божественные ароматы горячей трапезы.

От группы продромов отделился всадник, отъехав на несколько десятков шагов в сторону. В него полетели мелкие камни, что метнули специально для этого двое спешившихся товарищей, крикнув вдогонку:

– Замолчи, псина Элия! А то мы тебя самого сожрём, как барана, даже без чеснока с… – и дружный хохот утомлённых солдат заглушил окончание фразы.

Птолемей улыбнулся, но тоже вспомнил о еде, и навязчивая баранья нога с чесноком словно всплыла перед глазами, одурманив своим ароматом. Желудок заурчал так, что услышал и Воруш.

– Вот действительно собака! – рассмеялся военачальник. – Интересно, может, у Филоты пир, коль жарят баранину?

– Далеко не факт, – усмехнулся собеседник. – Просто Элия ничего вкуснее баранины со специями в своей жизни не ел, вот, может, и расписал то, что хорошо знает. А мы едем в лагерь гетайров Филоты? Десять дней назад, когда мы ночевали у фракийцев, мне мой бывший иларх сказал, что Филота искал египтянина знакомого с письмом. Он посоветовал меня, но тот, узнав, что я уже несколько месяцев в царской агеме, отказался.

– Ну, может, у него не получается совладать со своей наложницей-египтянкой?

Оба опять рассмеялись.

Заехав уже потемну в лагерь, военачальник сразу направился к палатке Филоты. Тот радушно встретил равного себе соратника царя, предложил ему помыться и отдохнуть с дороги, но Птолемей отказался, апеллируя к нехватке времени.

– К чему спешка? – усмехнулся Филота. – Мои воины уже готовы к выходу на соединение с армией. А тебе следовало бы хорошо отдохнуть – ты же завтра едешь дальше. Или какие-то иные планы? – И, словно что-то вспомнив, всплеснул руками: – Чуть не забыл, тебе письмо же! Три дня как прибыли курьеры из Вавилона, оставили всю почту для армии. На, держи, – он протянул тонкий кожаный футляр, запечатанный пергаментной наклейкой.

Птолемей сразу разглядел на ней личную печать Таис. Филота улыбался, явно понимая, от кого послание, но получатель спокойно сунул футляр в суму, пытаясь делать непроницаемое лицо. Командир гетайров ещё больше расплылся в улыбке, заметив, как товарищ переигрывает в равнодушие: почта приходила столь редко, что любое личное письмо было событием экстраординарным, а тут послание от возлюбленной, и не только…

– Я прибыл с новым приказом Александра, – пояснил Птолемей.

– Ну тогда присаживайся. Будем ужинать и заодно обсудим приказ. – Хозяин показал гостю место за столом, на который слуги вынесли жаренного с чесноком ягнёнка.

– Приказы не обсуждают, их исполняют, – между прочим заметил Птолемей, сев на походный стул и искренне удивившись остроте обоняния продрома Элия.

Благостная улыбка медленно стёрлась с лица Филоты, но вербально он на реплику не ответил. Налил вина, строго взглянул в глаза собеседнику:

– Итак, что Великий Александр приказывает?

– Мне надлежит взять под командование четыре илы гетайров и вместе с тетрархией продромов, что прибыли со мной, немедля двинуться на восток. А тебе – вести оставшуюся половину конницы в ставку царя на соединение с основной армией. Гетайры царской агемы также должны прибыть с тобой.

Филота выпучил глаза, его лицо пошло пятнами. Он сглотнул и, откашлявшись, тихо спросил:

– А… этот план обсуждался на воинском совете? И почему не посоветовались со мной? Ты привёз письменный приказ?

– Ты же знаешь, дорога дальняя и опасная, такие приказы передают устно. Есть лишь письменное указание, уполномочивающее меня огласить эту волю царя, согласованную с воинским советом. – Гость развернул и протянул свиток с прикреплённой царской печатью.

Хозяин мельком взглянул в документ, опёрся руками на стол и чуть не закричал:

– Почему опять не посоветовались со мной?! В корпусе фуража осталось на неделю, а провианта на десять дней. Куда и зачем идти на восток? Через месяц зима, а там пустыни и горы! Александру всё неймётся выловить этого Бесса? – Он, содрогаясь от гнева, уставился на Птолемея. – Или это кому-то неймётся попасть в Бактрию, а поимка Бесса лишь морковка перед носом царя? За что и зачем мы воюем в этих проклятых землях? Ответь мне, Птолемей.

Собеседник в принципе ожидал негативной реакции, но столь экспрессивного начала разговора он не предвидел. Вместе с тем фраза про Бактрию окончательно утвердила его в принятом решении.

– Мы все воюем за царя, за нашу империю, – диссонансом крику спокойно отреагировал Птолемей. – Армия устала, поэтому и принято решение половину гетайров оставить на отдых в ставке. Со мной пойдут лишь те, кого ты посчитаешь самыми сильными, здоровыми и способными ещё воевать.

Поняв, что сказал лишнего, Филота отошёл к краю палатки и отвернулся к окну. Тяжело дыша, там он посмотрел на звёзды, что, вероятно, подействовало умиротворительно, потому что спустя полминуты он вернулся назад.

– Прости меня за резкость, Птолемей. Но наш царь больше стал похож на персидского шахиншаха. Он отгородился от македонцев и эллинов, приблизив к себе невесть кого из местной знати. А посмотри, во что он теперь одевается. Армия же смеётся над этим театром! Вместо зубчатой тиары – красная широкополая шляпа с наверченным сверху бело-голубым тюрбаном. Нет, он ещё не стал носить кафтанов и пышных мидянских шаровар, но уже выходит на люди в пурпурной тунике с изображёнными ястребами и по-женски подпоясанный золотым кушаком, на котором болтается персидский акинак, причём ножны кинжала изготовлены из цельного самоцвета. Он погряз в роскоши, разврате и пьянстве. Он отказался от своего отца Филиппа, признав таковым египетского бога. Не печально ли Птолемей, тебе, македонцу, видеть это? – Филота сел напротив и устало посмотрел товарищу в глаза. – Не отвечай, не надо… Александр – великий полководец, и, надеюсь, история простит ему все эти слабости. Просто всё чаще им принимаются решения без учёта реальной ситуации и обстановки. – Военачальник замолчал.

Птолемею, конечно, не были по душе все эти перегибы с восточным заигрыванием и переодеваниями, но именно он во многом поспособствовал такому поведению царя. Ведь это была его идея – стать Александру «своим» для всех покорённых народов. Жаль только, что царь стал «своим» лишь по форме, а поэтому не ощущал меры и границ; как результат – всё скатилось к гротескной театральщине. С другой стороны, Птолемей, как и большинство македонцев с греками, был привычен к театру и его пышности, поэтому он не обращал внимания на царские заскоки. В конечном итоге демонстрация роскоши свидетельствует об успешных войнах и полководческих талантах великого царя.

Филота откинулся на спинку стула и продолжил:

– Ведь четыре илы – это восемьсот всадников и почти столько же обеспечивающего люда. Больше тысячи лошадей. Как ты собираешься кормить их в этих забытых всеми богами землях? Ладно, мы с собой возьмём запасов на два дня, хотя последний обоз доберётся не раньше чем через неделю. Всё остальное отдадим тебе. Но это плюс пять дней, а дальше? А начнутся холода? Двигаясь сюда, мы порой делали по два дневных перехода, не встретив ни одного человека, животного, растения выше колеса телеги или источника воды. Ты сам-то понимаешь, насколько этот приказ самоубийственен?

Птолемей всё прекрасно понимал. Особенно то, что нарушил приказ Александра и самовольно ввёл в заблуждения Филоту, отправляя его с половиной корпуса в ставку царя. Потенциальный заговор спутал все планы, да и состояние войска оказалось действительно плачевным.

– Мне близки твои переживания по поводу возвышения местной аристократии в ущерб родным грекам и македонцам. Но давай оставим эту полемику. Сейчас важнее закончить с Бессом, и неважно, где он: в Бактрии, Арахозии или сдох уже где-то в пустыне. Продромы изучили ближайшую местность и нашли места для пополнения провиантом. Дальше на восток и север начинаются более плодородные земли, есть множество поселений и даже несколько городов. Поэтому, надеюсь, сильного голода мы сможем избежать. Какие илы, ты считаешь, наиболее боеспособные?

– Предлагаю завтра, перед выходом, отобрать самых здоровых лошадей и гетайров, из них сформируем твои четыре илы. Заберёшь лучших тетрархов, а что касается илархов, то я бы советовал взять…

Ещё почти час военачальники обсуждали детали завтрашнего разделения корпуса и начало очередного похода. И уже собравшись идти в свою палатку, Птолемей вдруг обернулся у самого выхода:

– Филота, первую илу в полном составе забирай с собой.

– Почему? Она же как раз самая боеспособная, – удивился командир гетайров.

Птолемей задумался, наблюдая за реакцией товарища, и, улыбнувшись, ответил:

– Единица – моё несчастливое число. Пусть идут с тобой.

Выйдя из палатки Филоты, Птолемей направился к себе. Огромное тёмное небо привычно придавило сверху покрывалом миллиардов мерцающих звёзд. Он невольно поднял голову, уже не сомневаясь в ничтожности своей бренной жизни на фоне этой бесконечности мироздания и породившего его круговорота причин и следствий. Неоднократно, когда заворожённо глядел вверх, ему казалось, что его исконный дом где-то там, среди холодных и прекрасных звёзд, а здесь лишь временное пристанище или место ссылки… а может, исправления… или искупления?

– Стой! Пропуск! – Внезапный окрик часового вернул его на землю.

От неожиданности Птолемей чуть не упал, резко опустив голову и споткнувшись о кусок скальника под ногами.

– Я Птолемей, твой стратег. – Он остановился, давая солдату возможность осветить своё лицо небольшим факелом.

Продром узнал военачальника и отошёл в сторону, освобождая путь.

– Разбуди Воруша… Хотя нет, не надо, чуть позже. Я дам команду, когда ему зайти. Пока пусть отдыхает, – проговорил начальник и откинул полу своей палатки.

Внутри было тепло и горела масляная свеча. Птолемей сел за стол, достал лист папируса и перо с чернилами. Почти одновременно в другой палатке сделал то же самое и Филота: они оба писали реляцию Александру. Через час так же одновременно они и закончили, запечатав письма, только Птолемей – своей личной печатью, а Филота – печатью иларха шестой илы гетайров Байтона, умершего ещё неделю назад от какой-то кишечной хвори. Свою докладную Филота засунул в мешок с почтой, что стоял в его же палатке, а Птолемей вызвал к себе Воруша.

Они сели за стол, и хозяин, наклонившись почти к уху, тихо распорядился:

– Слушай внимательно и запоминай. Завтра возьмёшь десять всадников из своей тетрархии и летишь назад, в ставку. Это письмо, – он сунул свиток в руку продрому, – передашь лично царю Александру. Лично и только ему! Понял? – Воин утвердительно махнул головой. – Но с утра, когда будет строиться корпус, найди тетрарха первой илы, что встречал нас сегодня; его имя Кебалин, ты быстро его узнаешь по рыжей бороде. Передай ему дословно следующее: «Птолемей приказал. В день прибытия в ставку доложить Филоте рассказ брата». Повтори. – Воруш послушно повторил дважды. – Он тебя запомнил, поэтому, увидев рядом, сам поймёт, что ты от меня. Затем. Будучи в ставке, царь даст тебе, возможно, ещё поручения для Кебалина. Беспрекословно их исполнишь. Когда надобность в тебе отпадёт, заберёшь своих людей и двигайся на соединение с моими гетайрами. Маршрут нашего движения тебя известен, свой рассчитаешь сам. – Птолемей задумался.

– Моё общение с Кебалином должно быть тайным? – шёпотом уточнил командир разведчиков.

– Да, конечно! – словно опомнился военачальник. – Ни в коем случае не привлекайте к себе внимания. Завтра уедете тоже тихо и незаметно. Солдатам скажешь, что обычное задание на пару дней, и сначала скачите на восток, а уже миновав дальние караулы и скрывшись от их глаз, повернёте на юг, в ставку. Что ещё… Ни с кем не вступайте в контакт. Это письмо крайне важное. Оно из папируса, поэтому в случае опасности сожги его. Если так произойдёт, сам возьмёшь Кебалина и приведёшь к царю. Всё вроде. Теперь повтори с начала.

Воруш послушно изложил задание. Стратег одобрительно качнул головой.

– Самое главное: Кебалин обязан сообщить Филоте рассказ брата по прибытии в ставку. Добейся от него чёткого понимания этого. И ещё… пусть будет очень острожным.

На рассвете корпус построился в пешем порядке. Четверо предложенных Филотой илархов быстро отобрали сначала командиров тетрархий, а затем уже и гетайров. Также командиры проверили лошадей воинов и заменили забракованных на более здоровых и сильных. Пока длилась эта суета и неразбериха, Воруш нашёл Кебалина и чётко выполнил первое поручение.

– Куда это поскакали твои продромы так рано? – поинтересовался Филота, увидев лениво бредущих на восток десятерых всадников. – Мы-то через пару часов уже двинем в путь, а твоим илам ещё нужно собрать всё имущество и провиант. Да и вообще, я бы лучше на пару дней здесь задержался для слаживания подразделений. Они хоть и опытные воины, но плечо товарища нужно обязательно прочувствовать.

– Передовой дозор. Пусть потихоньку двигаются, оценят, что за местность нас ждёт дальше, – равнодушно ответил Птолемей, – да заодно и воду поищут на ближайшем маршруте, местных поопрашивают.

Он последовал совету многоопытного командира конницы и решил отложить выход основных сил своего отряда на сутки. После полудня отправил лишь группу продромов и авангард из второй илы, которую в полном составе забрал себе.

Уже вечером, когда убыл последний обоз Филоты с немощными, больными и ранеными, после всех забот, связанных с приёмом под командование крупного воинского формирования, Птолемей смог спокойно продолжить читать письмо от Таис. Свиток пергамента был испещрён мелкими значками египетского письма. Он опять удивился прозорливости подруги, которая знала о владении Птолемеем данным языком и, оказывается, сама неплохо могла излагать мысли с его помощью. В самом Египте, кроме некоторых жрецов, мало кто был грамотен, а найти таковых со знанием письма фараонов в македонской армии было уж совсем непросто. Поэтому ещё ночью военачальник понял, что пергамент с печатью на футляре приклеен повторно неспроста. Да и поиск Филотой египтянина тоже не случайность.

«Нашёл ли он переводчика? Уточнить бы у Воруша, тот наверняка знает своих земляков. У архиграмма Эвмена они точно есть, там множество грамотных мужей, но они в ставке. Если он отдал мне письмо, значит, скорее всего, уже прочёл…» – подумал Птолемей и с тревожным волнением зажёг свечу.

Особенностью иероглифического письма египтян являлось отсутствие гласных букв наряду с использованием логограмм и идеограмм. Признаться в любви или выразить иные чувства таким грамматическим набором непросто. Но Птолемей всё же сиял от переполнявших его эмоций, понимая: в значках мужчины и женщины, соединённых символами земли и воды, не продолжение рода, а символ любви и единения.

Он прочёл ещё раз первую, лирическую часть письма, с которой успел ознакомиться прошлой ночью, и достал из футляра второй лист. Внезапно чувства нахлынули на него с ещё большей силой, и в палатке словно возник незримый образ Таис. Мужчина закрыл глаза – лицо любимой девушки было почти осязаемо близко… Он даже разомкнул губы, настолько реалистичным казалось предвкушение поцелуя. Её дыхание, её запах… да, именно запах, он один реален, но Птолемей не стал прогонять наваждение, уносясь всей душой в ночь их единственного свидания. Лицо Таис снисходительно улыбнулось. «Мой Птолемей, – послышался в голове её нежный голос, – не забывай про хитон, что оберегает твоё тело. И читай молитву, она спасает твою душу».

Мужчина открыл глаза и ещё долго смотрел в темноту, ощущая незримое присутствие Таис. Потом взял второй листок папируса, поднёс его ближе и почувствовал еле уловимый аромат. Посмотрел на футляр – из него торчал кончик голубой ткани. Он медленно вытянул лоскут, и в голове его заиграла божественная музыка. Таис словно опять проступила из ночного мрака, представ пред ним в своей белоснежной тунике. Розовый жемчуг, тонкой нитью опоясывающий её гибкую талию, засверкал в отсветах свечи. Мужчина сидел заворожённо, не смея вздохнуть, чтобы не спугнуть эту чудесную игру разума, воображения, света и запахов.

Но как только первая мысль, тысяча которых проносилась мимо в его голове ежечасно, подала свой голос, весь мир вокруг мгновенно стал материальным: на столе горит обычная свеча; где блестел жемчуг, бликует висящий на стуле клинок его ксифоса; откуда проступал образ девушки, мерцает через неплотно закрытый полог полоска лунного света. Лишь аромат Таис, по-прежнему призрачный и волшебный, невидимой нитью удерживает ощущение реальности присутствия её рядом ещё несколько мгновений назад.

Птолемей попытался вернуть столь поразившее его состояние, но даже способ, как его добиться, ему был непонятен. Он взял в руки маленький платок из нежно-голубой ткани, поднёс его к лицу и счастливо улыбнулся: «Она, моя Таис…», однако, кроме возникших запаховых воспоминаний, ничего не изменилось. Привычно привлекая на помощь свой ум, он попытался выявить условия, при которых осознанное состояние невидимой связи с Таис проявилось столь чётко. Но смог лишь понять, что разрушило его, а не создало: какая-то мысль, причём какая – даже примерно вспомнить не получалось. И тут его разум, как говорится, подставил его же ум: «А какие свои думы ты вообще помнишь? Ты генерируешь их миллионы, но сколько из них имеют хоть какую-нибудь ценность? И кто на самом деле их думает, если тебе подавляющая часть результатов умственных усилий не нужна вовсе?!»

Птолемея бросило в жар! Он встал и несколько раз обошёл стол, пытаясь ухватить какую-то невероятно важную, но ещё не осознанную мысль, которая была вот-вот уже, где-то совсем рядом. Он даже вытянул вперёд руки и напряжённо раскрыл ладони, идя словно незрячий глухой, весь мир которого сконцентрировался на кончиках пальцев.

– А какая разница, что это была за мысль?! – вслух сам с собой начал размышлять он. – Любая мысль рушит эту невидимую связь. Я же не бредил и чётко понимал, что здесь, в этой палатке, нет Таис! Но её присутствие я ощущал! И делал это не посредством органов чувств… хотя они тоже как-то этому способствовали. Но тогда как? Значит, если эту связь разрушила мысль, то получается, непременным её условием является отсутствие мыслей? – Он сел на стул, потрясённый таким открытием. – Из этого следует, что, используя ум, я познаю окружающий мир, а если заставить его замолчать, то я смогу познать какой-то другой мир?

Птолемей вышел на улицу и, привычно взглянув вверх, сразу же сделал ещё более потрясающее открытие. Звёзды! Именно поэтому они так его завораживают и притягивают взор: при взгляде в эту бесконечность его голова пустеет, ум успокаивается и перестаёт генерировать мысли. В такие мгновения он начинает ощущать что-то неведомое и манящее к себе. Ему жаждется оставаться вечно в этом безмолвном состоянии, и любые звук, сигнал от органов чувств или телесные ощущения воспринимаются словно боль.

Простоял так с минуту, и эта телесная боль возникла: затекла шея. Военачальник опустил голову и глубоко вдохнул прохладный ночной воздух, посмотрев уже вперёд. В десяти шагах перед ним горел костёр, поддерживаемый часовым, и его пламя оказало столь же умиротворяющее воздействие. Сколько он простоял так неподвижно, определить было сложно; судя по слегка онемевшим ногам, минуты три. И стоило Птолемею только оторвать взгляд от огня, как сразу десятки мыслей бросились к нему, словно собаки, что ждали хозяйского внимания. Буквально секунд восемь он делал вид, что не замечает их, и это, кстати, помогло: почти все куда-то сами убежали. Но парочка всё же влезла в голову, и одна из них – «Надо дочитать письмо Таис» – вернула его к столу.

Эх, Птолемей! Если бы ты сейчас, находясь в очищенном от суетных дум состоянии сознания, не отмахнулся от второй мысли, не твоей, а услышанной от Таис: «Прочти молитву, что вышита на хитоне», то наверняка бы эта ночь стала для тебя не менее важной, чем та, что ты провёл с возлюбленной в Персеполе после дня весеннего равноденствия. Тем не менее из пережитого опыта военачальник вынес важный урок: его ум не только верный помощник, но и своенравный хитрец, ревниво прячущий от хозяйского внимания потаённую дверь в абсолютно иной, дивный мир.

Развернув пергамент со второй частью письма, Птолемей сначала не понял ничего из написанного: египетские иероглифы перемежались с арамейскими значками и буквами греческого алфавита. Но, подключив фантазию, сообразил, что в тексте действительно используются три языка и автор просто перетасовывает их лексические формы, сохраняя греческую грамматику.

Таис сообщала, что дорога до Вавилона заняла почти два месяца. Узнав, что троих воинов её охраны Никад вскоре отправит в Экботаны сопровождать почтовый обоз, она не выдержала и решила написать это послание. К середине лета девушка намерена быть уже в Афинах, а оттуда морем направиться, как и велел царь, в Александрию. По прибытии на место постарается отправить ещё одно письмо. Дальше подруга сообщала, что «Карун – золотая пристань», «там» указана биография «З.» и дата его рождения. Третий, последний, посланник прибудет спустя одну эру после смерти «З.»… Птолемей ещё раз перечитал отрывок, проверяя, правильно ли он интерпретировал трёхъязычный текст. Что под «там» подразумевается Авеста, под «З.» – Заратустр, он не сомневался; посланник – вероятно, пророк; но что значит «Карун – золотая пристань» и «одна эра», версий не было. Далее иносказания и аллюзии Таис были ещё более загадочными. Кое-как продираясь через них, Птолемей интерпретировал их так: она писала о некоем Сиддхартхе, которому Заратустр перед уходом лично передал факел истины, когда очередному пророку было всего 11 лет. Произошло это на севере Индии. Сейчас немногочисленные последователи этого пророка пока являются носителями чистой истины, так как почти через две сотни лет их вера ещё сияет сквозь религиозные формы. Небольшая община последователей Сиддхартхы проживает где-то в Бактрии, в местности Бамиан, и если Бог сведёт Птолемея с кем-то из них, то ему не следует пренебрегать этим даром, а всецело внять их советам.

Военачальник отложил письмо, размышляя над прочитанным. Потом достал перо и выписал ключевые моменты в своеобразный походный блокнот, сшитый из маленьких тонких кусочков жёлтого пергамента: «Карун – золотая пристань, Бамиан, Сиддхартха».

«Интересно, откуда Таис узнала это? Неужели в дороге ей встретился ещё кто-то из мобедов или мудрый дастур?» Он макнул перо в сепию и, припоминая разговор с девушкой, дополнил запись именами оставшихся в живых хранителей Авесты: «Мельхиор, Каспар». В этот же момент ему вспомнились и слова умирающего наёмника Патрона, который назвал себя «плохим учеником Мельхиора» и признал своим акинак, что воткнули в грудь царя Дария. Птолемей достал персидский кинжал, взвесил его в руке, размышляя о столь интересном совпадении: «Может, Патрон был знако́м с хранителем Авесты? Жаль, что мы так поздно нашли беднягу… Судя по реакции наёмника, кинжал, вероятно, подарок его учителя». Военачальник повернул клинок к пламени свечи, так как заметил на нём у самой гарды какую-то чеканку. Чтобы разглядеть клеймо, хотел взяться за лезвие, но пальцы сами разжались, и кинжал выпал из рук. Наклонился. В темноте под столом попытался нащупать рукоять, однако, прикоснувшись к лезвию, сразу отдёрнул руку – из пальца потекла кровь. Выругался. Пришлось опуститься на колени и залезть под стол со свечой. Акинак лежал лезвием в его сторону, и в отблеске пламени у основания сиял знак фаравахара.

– Хороший кинжал, – вслух произнёс Птолемей, – в руки не даётся и ещё заставил упасть перед ним на колени.

Убирая холодное оружие, притрагиваться к лезвию он больше не решился.

В конце письма Таис напомнила о своём подарке, который ему следует носить, и о молитве, что обладает силой преображения духа. Саму молитву Таис написала ниже на персидском языке и продублировала на греческом. Птолемей до этого ни разу не удосужился прочесть её текст, вышитый подругой на хитоне. И сейчас его опять словно что-то останавливало. Ему показалось, кто-то даже прошептал в углу палатки: «Не читай, не читай, не чита-а-ай…» Пламя свечи дрогнуло, тени на стенах зашевелились, и подволок шатра слегка качнулся, словно вздохнул. Мужчина отложил пергамент и опасливо огляделся, понимая умом, что это были всего лишь ветер и сквозняки. А потом, будто хотел обмануть кого-то, резко схватил письмо и под шум затрепетавшей от порыва ветра ткани палатки громко прочёл: