Дети Атлантики

– Боже, что это? – восклицаю я. Официант приносит нам корзинку белого ароматного хлеба – это же потрясающе вкусно!

У свежей теплой выпечки вкус ананаса и кокоса. Не сладкий кекс, а просто хлеб с тропическим ароматом. Ни кусочка тебе ни фруктов, ни кокосовой стружки.

– Вторую корзинку, пожалуйста, – Дэнис подхватывает мой восторг, – еще две!

– Дэнис, Дэнис, ты только посмотри, как уплетает Мила! – небритые щеки Хамида растягиваются в улыбке. – Ты все время снимаешь видео здешних мест, но ты должен снимать, как ест твоя беременная жена. Ты все пропускаешь, вот о чем я тебе постоянно говорю. Четвертую корзинку, пожалуйста, нас тут четверо!

Не дождавшись основного блюда и оставив Дэниса и Хамида за спором, уплетала бы я так хлеб, если бы чувствовала финансовую нестабильность, тихонечко сматываюсь, кое-что зажав в ладони. Добираюсь до кухни и спрашиваю официантов: не будет ли шеф так любезен, поделиться рецептом хлеба. И обаяние со мной. Но увы. Это фирменная фишка ресторана, и поверьте, многие хотят ее узнать. Чувствую, одна из разгадок совсем близко, я начинаю осознавать, какие вкусы должны воплотиться на моей кухне, чтобы дом залило ароматом свежеиспечённого хлеба с тонкой ноткой пина колады. Потому что этот вкус – воплощение меня, этого тропика и любви к нему. Тогда в моей груди вместо сердца забьются громкие тамтамы, свершится волшебство, и на кухне с рыбками появится Инвати.

Спускаюсь по дощатым дорожкам к океану, подышать. Флоридианская привычка быстро вошла в мою жизнь. Быть может, сейчас придет имя для сына? Разжимаю ладонь, а в ней заветный кусочек хлеба, моя заначка. Не передать, какой же он вкусный. Появляются Дэнис и Хамид с коробкой в руках.

– Вот ты где. – Оба садятся оба рядом на песок. – Мы тебе цезарь принесли.

Открываю коробку. А там румяные, поджаренные на гриле креветки с ароматом кокосового масла и пряных специй, темно-зеленый романо, пармезан, а сверху тонкий на просвет, как пожелтевший опавший лист баньяна, красуется подсушенный банан.

– Это так вкусно, невероятно вкусно! Этот повар – просто Бог. Что они со мной делают, я сейчас все это съем. Пальчики оближешь, ммм. Дэнис, миленький, давай завтра сюда вернемся?

– Дэнис, доставай скорее камеру, снимай-снимай!

*

Блог читают уже человек сто. Им начинают делиться в сети, подписываться на обновления и даже писать мне дружелюбные комментарии в ответ, чем зажигают во мне теплое ответное чувство. Я даже вспоминаю, что не всегда увлекалась только модой. В восемь лет, склеив две зеленые школьные тетради в клетку, пишу свой первый пронзительный роман «Жизнь за любовь». В американскую красавицу Вэнди влюбляется жирный негодяй по имени Джордж, но она обручена с хорошим парнем Томом. Родители Вэнди – снобы и не рады ее помолвке. Для них Том простоват. Отвергнутый Джордж всю книгу преследует девушку и в момент кульминации решает столкнуть с крыши, чтобы не досталась никому. Но появляется Том, завязывается драка, в которой с крыши никто, к счастью, не падает. И побеждает добро.

Затем, видимо, случается творческий простой, потому что следующее воспоминание о литературных поисках себя датируется семнадцатилетием. Я готовлюсь поступать в иняз и два раза в неделю приезжаю домой к репетитору русского языка, пожилой учительнице Людмиле Никодимовне. Она замечает, что русский для меня – просто сухой предмет, набор скучных правил, а ей самой интересно шире распахнуть его передо мной. Она учит меня, как можно любить его. Но не в словах «великий и могучий». Просто держится приветливо, наливает чай, разговаривает со мной, как со студенткой, на «вы» и обращает внимание на все красивое, что встречается нам в процессе учебы.

В ее старой советской квартире, где стоит сервант с хрусталем и на диванах и креслах пылятся покрывала, я могу без опасений сказать: меня бесит Маяковский. А она в ответ, мол, как на него посмотреть. А если через его любовь к Лиле? А вам самой нравятся парни – нарушители правил? Те, кто не боится идти против сложившихся стереотипов? Влюбились бы в такого? Да еще и высокий брюнет. Так вот он такой. И начинает рассказывать так, что у меня мурашки по коже разбегаются врассыпную. Отпрашиваюсь в туалет. Не заметила бы, что я прячу слезы.

Именно ей я приношу в конце учебного года три написанных от руки рассказа. Она читает внимательно, вдумчиво, долго. «Хорошо… – чуть кивает. – Вот и ваше начало, это хорошо. Продолжайте писать, вот и это красиво». И, главное, понимает, о чем они. А маме я показала, так у нее шок. Два рассказа написаны от лица мужчин. Третий – о том, как с современной девушкой случается провал под асфальт в тайный мир, как с Алисой в стране чудес, но в Москве. Там пара страниц ощущений от ее полета. Им с папой за меня после этого страшно. Но, собственно, на этом все. Я поступаю в институт, теряю Людмилу Никодимовну из виду, начиная с первого курса работаю стилистом, а потом редактором моды в глянцевых журналах и в двадцать девять лет встречаю Дэниса.

*

Самое забавное, что мне приходится наблюдать в Майами-Бич, так это как флоридианцы переживают холод. Ой, я не могу, какие они становятся несчастные! Так, в один из свежих и таких ясных ноябрьских дней захожу с соседями в лифт и чувствую на себе все взгляды сразу. Странный такой, пристальный взгляд и ни тени привычной улыбки. Губы в нитку. Словно все они уже зомби и чуют, что я еще нет. Выхожу на Коллинз, и тут то же самое. Идут навстречу и странно так напряженно смотрят, ничего не говорят, а раньше весело приветствовали. Может, надо срочно бежать в аптеку? Закрыть за собой шваброй дверь и отсидеться, пока все утихнет, вооружившись присыпкой и набрав в шприц бенадрил?

Возле ближайшего к дому Старбакса образовалась бесконечная волнистая очередь. Люди стоят в куртках, пальто и перчатках, словно апокалипсис прямо сейчас. Вы точно видели эту сцену во всех голливудских блокбастерах про всемирную катастрофу. Те, кому достался стакан, судорожно сжимают его. Подхожу к ним в топе и шортах и спрашиваю: что произошло? Все остальные кофейни в городе закрыты?

– Вы что! – смотрят тревожно стеклянными глазами. – Сегодня же пятьдесят девять по Фаренгейту!

Думаю, лучше уйти. Еще немного, и они поймут, что у меня иммунитет, и утащат в лабораторию на эксперименты или, того хуже, укусят за живот.

Розлин

О докторе Розлин я ничего не знала до того момента, как увидела ее фотографию на сайте больницы Mount Sinai. Не знаю почему, но если лицо на фото внушает мне доверие, то мое общение с этим лицом потом складывается наилучшим образом. Это оказываются те самые профессионалы от Бога. Драгоценные контакты, которые передаются из уст в уста. Даже самые уверенные рекомендации друзей – не такое рабочее средство. Так вот, лицо Розлин красивое, но улыбается оно той самой уверенной широкой улыбкой, какой и должен улыбаться опытный врач, а не просто красотка.

Многое во Флориде напоминает мне латиноамериканские мыльные оперы 90-х годов. Майами – и правда отличная локация для жарких сентиментальных многосерийных историй. Типаж Розлин – главная героиня такого сериала про врачей. Жгучая брюнетка в белом халате с алой помадой на губах. За униформой врача и серьезными очками скрывается харизма, уверенность, женственность и страсть. Ее пациент выживет с вероятностью сто процентов. Свои первые роды я хочу доверить именно такой женщине. Не удивительно, что в нее влюбился наяву главный врач клиники доктор Гильермо. И впоследствии женился.

Я инстинктивно располагаюсь к ней и не ошибаюсь. Потому что все первые приемы меня встречает лучезарная, доброжелательная Розлин, которая озаряет своим светом всю клинику. Она быстро ходит, громко, заливисто смеется, вокруг нее вертится медперсонал, пациенты и собственный муж. Сразу ощущаю в клинике присутствие Инвати. Мне хочется буквально раствориться здесь от нисходящего блаженного спокойствия. Хотя, казалось бы, ему тут не место. Но даже Ролекс мирно дремлет на каждом УЗИ. Я же мечтаю отодвинуть весь сероватый кондиционированный мир больничных аппаратов, голубых пеленок, бахил и шприцов, чтобы и здесь, в современном оборудованном кабинете, а не где-то под священным деревом в лесу, протянуть свою ниточку связи с природой. Истиной древней природой женщины, дарующей ребенку жизнь. Чувствую, что и эта сила хочет рассказать о себе и, поддержав меня, воплотиться.

– Растолкаем соню? – любит пошутить Розлин. – Сейчас проверим, как бьется его сердце. Все хорошо, но дрыхнет без задних ног. Вот его ножка, смотри.

– Доктор Розлин, а у вас есть дети?

– Да, две дочери. Им девять и семь лет, – как же женщины расцветают, когда говорят о своих детях, – Лейла и Люсия. Они тоже родились здесь, в Майами, но мы с Гильермо пуэрториканцы. Мы оба учились в Штатах и так и остались. Девочки очень разные. Лейла – рассудительная, строгая, любит читать, просто готовый политик или врач. Хотя мы искренне не желаем им стать врачами, – снова смеется. – Люсия, наоборот, вечно красуется у зеркала, танцует перед ним, не оторвать. Зовешь ее, но она не откликается, так увлечена собой. Просит меня отвести ее на профессиональный маникюр и поскорее поставить брекеты.

– Люсии – они такие, уж я-то знаю.

– А откуда ты так хорошо знаешь английский, Мила? Первый раз встречаю иностранного пациента, которому не надо переводить медицинские термины.

– Читала в институте «Окончательный диагноз» Артура Хэйли.

– Oh my God! Не может быть! – Уж она-то в курсе, что это за книга.

Бедная Розлин, она тоже это пережила. Я весь третий курс в инязе из-за Хэйли не спала, месила одеяло. Просто извелась. Молодой девушке на протяжении всей истории пытаются поставить диагноз: доброкачественная ли опухоль у нее в ноге или рак? Всю книгу даже самый опытный онколог и патологи сомневаются. А в романе еще и другие, не менее душераздирающие клинические картины. И в конце – не хэппи-энд. Ей ампутируют ногу, а возлюбленный не хочет продолжать отношения с калекой. И у всего потока третьего курса иняза остаётся пожизненная психологическая травма – мы женский ВУЗ, нам всем по двадцать лет.

В финале безжалостный Хэйли начинает выкручиваться, писать что-то про отвагу и мужество главной героини, но это всё не имеет, не имеет значения. Поздно! Мы уносим с собой во взрослую жизнь мощный словарный запас медицинских терминов. Потому что перевели с английского каждое слово, мы не могли пропустить ни одно! Правильный ли диагноз поставили врачи? И до последней страницы верим, что они ошиблись.

*

– Ну смотри, как удачно я появился, – это мой английский заигрывает со мной. В одноэтажном Майами-Спрингс, где располагается клиника Розлин, больше велосипедов, чем машин, и больше деревьев с развесистыми кронами. Я надеваю золотистые очки-авиаторы, чтобы не выдать эмоций. Английский не унимается. – Забросила меня, списала, как профессию, в упор меня не видишь. Пользуешься только, когда я тебе позарез нужен. А я крут, детка. Хочешь, не возвращайся в Москву, а работай здесь переводчиком для русских в медицинской среде. Потом еще книгу пострашнее, чем у Хэйли замутим. Розлин-то – умная женщина, в отличие от тебя, сразу обратила на меня внимание. Подумай, не спеши, I’ll be back.

Я и правда кручу в голове смесь сомнений и страхов. Что делать? Мое пребывание во Флориде – временный роман, иллюзия райской жизни, а возвращение в Москву – неизбежность. Назад в журнал Vogue? Но там меня уже и не ждут. Ролекса придется отдать няне, а мы с ним даже не виделись еще, и об этом даже думать как-то странно. Допустим, я работаю в ненормированной анархии с дедлайнами и командировками. Но я сама видела, как девчонки-коллеги льют слезы прямо в чашку с кофе, когда поздно вечером на экранах мобильных телефонов появляются детские личики, умоляющие мам поскорее вернуться домой. А нам всем до ночи номер сдавать в печать.

А сын дизайнера ударил кого-то сменкой по голове и не рассчитал. Ее вызывают в школу, а главный редактор тут как тут: «Чтоб в последний раз, выбирай, что важнее». Еще каких-то несколько месяцев назад я и подумать не могла, что жестокая правда коснется меня. Только мода – это не работа. Вот в чем вопрос. Это творчество, это самовыражение, продолжение меня. Бросить себя – значит, неизбежно пойти ко дну. А под водой золотой середины не бывает.

С другой стороны, жизнь Розлин тоже не радуга и единороги. Сама же мне сказала: начнутся схватки – звони, я сразу приеду в больницу. Получается, каждая ее пациентка вот так, среди ночи может ее поднять. Роды – это вам не шутка. Розлин не светит сослаться ни на головную боль, ни проспать, ни сказать, что утром у девочек выступление и мама обещала сидеть в первом ряду. Навряд ли есть на свете какая-то няня, которая срывается к Розлин по ночам каждый раз, когда рожают ее пациентки. При этом Розлин просто сияет, не жалуется, и на фото у нее в кабинете две симпатичные девчонки, а не чумазые зверушки с колтунами вместо кос. Хотя откуда мне знать, кто покажет свое закулисье…

Возможно, дело в самой ценности миссии врача. Розлин помогает женщинам даровать жизнь, помогает и самим женщинам родиться. Здесь отражается цепь поколений, где Розлин – ее страж и проводник. Кто, как не Инвати, дарила древним женщинам подсказки собирать в лесу коренья и травы, нашёптывая, какие из них исцелят? Но это тогда. А сейчас? Возможно, она помогает избранным дочерям окончить медицинский университет, а потом подыскивает подходящую няню. И самым преданным и благодарным раскачивает интуицию на полную мощь, потому что самые таланливые врачи подчас лечат очень интуитивно.

И почему я сама не стала врачом? Все бы в жизни было так понятно, и с интуицией мне повезло. Предположим, у меня тоже миссия – я помогаю женщинам раскрыть их природную красоту, что в течение их дальнейшей жизни, согласитесь, немаловажно. Просто на практике все сводится к работе на съемках в журналах. Мы с Розлин обе женщины, горящие любимым делом, обе одинаково расцветаем в нем, но в сравнении с чем, в чьих глазах мое дело вдруг так мелеет? Кто вообще подкинул мне эту идею сравнивать, взвешивать на чаше весов?

В обществе все как-то не склеивается. Выходит, если ты посвятил себя медицине, то как-то безнравственно говорить тебе: перестань делать карьеру – ты спасаешь жизни людей или даже помогаешь им ей обзавестись. А если ты стилист, твоя профессия вроде как игры в игрушки. Мода – это что-то несерьезное, без этого можно и обойтись, тем более когда на другой чаше весов благополучие детей. Нет-нет да и услышишь – просто тряпки. Или это моя московская среда обитания такая, а у флоридианок такой проблемы нет?

Досада жалит меня, как медуза. Дэнис уже сейчас каждый наш диалог пересаливает этими мыслями – мол, не сможешь угнаться за двумя рыбками, выбирай. Точно! Дэнис! Вот, кто посадил ростки этой мысли в благодатную почву и его Бог Кормименятриразавдень. Да я уже готова метнуть в него символ Флориды, большой и спелый апельсин. Откуда мне знать, какой я буду мамой, как вообще буду осознавать будущую связь с ребенком? Пока не окажусь с Ролексом на руках – и не узнаю.

– Hey, English! Still there? To work or not to work – that is the question…

*

Похоже я надолго отпугнула Инвати. Сегодня зачем-то поделилась мыслями с Хамидом и Беатрис, какие флоридианцы смешные, когда мерзнут. Повисает пауза. Они переглядываются, набирают в легкие побольше воздуха и как начнут:

– Вы, русские, не лучше. Вы очень странные! Вот вы, Мила с Дэнисом, перебрали десятка два апартаментов. И везде вам мебель старая – бее, не возьмём. Ищем только современную с деревянными полами. В итоге пошли и втихаря сняли самую ветхую из всех с ковролином на полу!

– А русский язык – это вообще… – подхватывает Хамид. – Вы бы себя слышали со стороны.

– А что не так-то?

– Вот вы как звучите – шпшхшшш чшш хршшш…

– А ругаетесь вы суперсмешно – пэздэц!

От неожиданности мы с Дэнисом просто прыскаем со смеха. А эти двое тоже, как дети. Видят, подействовало на нас, откладывают пиццу и давай орать на всю Линкольн-Роуд, в приличном уличном кафе, заметьте:

– Нэ пэзди! – выдает Хамид.

– Ты нэ пэзди! – распевает Беа.

– Беа, умоляю, хватит! Иначе Ролекс сейчас родится. Все, он рождается. Прекратите, умоляю – это слишком смешно.

А они от этого только заводятся, горлопанят, как двое из ларца:

– Это, блать, пэздец! – кричит Хамид.

– Пэзда! – вторит Беа.

Не знаю, где они набрались этих непристойностей, но точно не от нас.

*

У Дэниса свои приколы. Дата его рождения и планируемая Ролекса почти совпадают.

– Не рожай в мой день рождения, я тебя предупредил.

– Как это? Сидеть терпеть? – Ладно, думаю, если в ход пошел черный юмор, я тоже в долгу не останусь.

Шагаем по Коллинз-Авеню, а я вдруг хватаюсь за живот – ой, дорогой, кажется, началось… Точно не доедем до больницы, чувствую уже ребенка, принимай. Дэнис в панике – что, куда, скорую, срочно, что делать? Задергался, попался! Но ненадолго. Говорю, мол, знаешь, вроде отпустило. Могу же я так делать, пока не наиграюсь, верно? А могу высоко прыгать. Мне правда ничего не стоит, а Дэнис не может на это смотреть.

Но дальше всех пошла местная природа. Юмор у нее, скажем, совсем не цветной. Она демонстрирует его масштабно, эпично, как и пристало всем явлениям в Штатах. Однажды в тихий безветренный день перед нами на улице вдруг, как в отличном хорроре, появляется бесконечная, глухая, серая стена. Ничего подобного мы в жизни не видели. Смотрим направо, налево, ей в обе стороны нет конца. При этом над головой ни облачка. Ужас! Я буквально каменею и не могу на нее не смотреть. Что это такое?

– Бежим! – Дэнис больно хватает меня за руку и силой тащит в противоположном от нее направлении.

Я оглядываюсь зачем-то на секунду назад, а стена приближается, приближается. Она гонится за нами, словно пытаясь поглотить все вокруг, она намного быстрее нас. Начинаю кричать, вокруг все вдруг становится абсолютно монохромным.

– Мы не успеем! – И бах – с неба мне в спину бьет поток воды такой силы, как если бы разом опрокинули ванну. Добегаем до ближайшей крыши здания автопроката и видим, как стена, сметая все на своем пути, движется к югу South Beach. Мы же стоим насквозь мокрые и ошалевшие в потоках тропического ливня.

– Телефон умрет?

– Думаю, уже умер.

– Смотри, и кабриолетам крышка, а я думал взять покататься.

Вот такая она, Южная Флорида. Можешь сколько угодно думать о своем, планировать, мельтешить, пока не появится стихия. В этом тропике ты бесконечно мал, ты просто капля. Так что не стоит даже ни о чем ни беспокоиться, ни суетиться.

*

После этого посвящения я и моя обретенная земля становимся ближе. Я с покорностью принимаю отведенное мне место сошки, она в ответ ласкает мои ноги прохладной пеной прибоя. Пока на балконе второй день сохнут кроссовки, на кухне квартиры с рыбками кипит жизнь. Выпекается ананасово-кокосовый хлеб. Задействованы все рецепты: от идола американских домохозяек Марты Стюарт до блогеров новой волны. В облаке муки крутится Мила, жонглируя мерными чашами, сокрушаясь, что снова вышел кекс, а не хлеб. А Дэнис – что нужны новые джинсы, старые сели. Не сели, дарлинг, малы!

Дэнис и Мила вдвоём втаскивают в дом исполинскую тушку индейки. Тантрический центр приготовления еды по задумке смещается на мою кухню. День благодарения – великая трапеза из многих блюд под покровительством такой мощной практики, как благодарность небу. Да я в тортилью расшибусь, но в этот день почувствую на своей кухне ту самую священную женскую силу. Привлеку как жрицу Беатрис, куплю все травы и специи в свежем виде, произнесу их названия вслух, оденусь, как на свидание с парнем, и буду самозабвенно медитативно творить. Беа и Хамид официально приглашены в Атлантис разделить с нами семейный ужин.

Но сценарий выходит иной. Накануне Дня благодарения индейку замачивают в рассоле и оставляют мариноваться на всю ночь. А наша огромна и не влезает ни в одну кастрюлю, как не помещается и в алюминиевый таз, который оставила нам синьора-арендодатель. Отвожу ей всю широченную раковину на кухне и заливаю соленой водой. Получается очень комично. Из-под воды торчит огромный бледно-розовый полысевший зад в редких перьях. Беа заглядывает узнать, как идут дела, но видит его и начинает до слез смеяться. Я тоже не могу пройти мимо. А мне его еще щипать!

Дэнис вообще не из тех, кто такое пропустит. Он приправляет зад такими эпитетами, что я надуваюсь и краснею от истеричных приступов смеха. Ночью просыпаюсь от жажды, плетусь на кухню, а бледнолицый зад сияет из раковины при свете бледной луны. Индейка побеждает пилигримов. Стрела с ядом хохота и икоты настигает меня, ай, я сползаю по стене, и Дэнис вскакивает, думает, что-то случилось.

К полудню следующего дня беру себя в руки, надо ровно дышать. Беатрис со всей присущей ей грацией варит подливку на моей кухне. За соседней конфоркой – я, поджариваю хлебный гарнир. Обе в коротеньких шортах, обе поем флоридианские песни. Беа о том, что для соуса нужны потрошки и чтобы позднее я непременно собрала сок индейки из блюда и разбавила им подливку. Я – о том, что забыли купить клюквенный соус и надо бежать в магазин. В кастрюлю летит шалфей и тимьян, гималайская соль и зира. Всю кухню заливает густой аромат кайенского перца, апельсина, корицы, чуть разбавленный теплым полуденным бризом, влетающим в окно. Все постепенно начинает закручиваться в магическое действо, но так и застывает в этой точке.

В ней много удовольствия от вкуса, и в ней украшенная созвездиями ночь, в ней тихий плеск и счастье от общения с друзьями. И пятка Ролекса, которая образует милый бугорок в моем боку, которую не запихнуть назад, ведь в животе нет места. И много-много благодарности за все. Но не хватает лишь ее, my special guest star – Инвати. И очевидно лишь одно. Смеяться слишком много – позволить духу вылететь в окно.

*

Еще до рассвета просыпаюсь от тихого протяжного зова Инвати. И чувствую ее рядом. Она ощущается как сила, как невероятная свобода, как полная уверенность – то, что происходит с тобой, безопасно. Она вытесняет во мне все милое и наивное, все вопросительное, наполняя взамен острым сознанием своих инстинктов, энергии, непоколебимости, решительности. Я встаю, плечи сами распрямляются назад, распахивается взгляд и в легких будто больше кислорода. Она зовет меня на океан.

Бесшумно одеваюсь, целую Дэниса. Он спит, как мирно спит весь остров. Пляж никогда не бывает одинок, но только не на утро после Дня благодарения. Оно единственное в году, когда флоридианцы, как младенцы, дремлют после сытной трапезы под колыбельные прибоя. И только разбуженный древней силой счастливчик забирает все. Мне достается все небо оттенка розового кварца, весь бесконечный сиреневый пляж и шелковая гладь океана, такого смиренного, как никогда. Сажусь у кромки воды и вижу едва появившуюся рыжую макушку солнца и дорожку света на воде, которая ласковым сверкающим ковром стелется ко мне, словно протягивает с приветствием руку – you are welcome, Mila. Беременные флоридианки кладут левую ладонь на свое сердце, правую – на живот, закрывают глаза и ищут связь между собой и будущим ребенком. И связь с природой всего живого на Земле. Они воссоединяются с младенцем, ощущая свое единовременное единство с ним и разность. Togetherness – так это звучит на их языке.

 Я делаю так же. Долгий вдох, выдох – и представляю сына взрослым. Не беззащитным малышом на моих руках и не озорным мальчишкой, который пускает камнем блинчики по воде. Мне хочется встретиться с ним в точке, где нам обоим по тридцать. Я представляю его взрослым мужчиной, который сидит рядом, смахивает челку со лба, что-то машинально рисует рукой на песке, и мы болтаем о том о сем. Какой он? Человек, рожденный на океане? Человек, который привел нас на этот уходящий под воду остров? Мне не видны его черты лица, но чувствую харизму, великодушие, уверенность его отца – и ту же теплую улыбку.

Он обожает так сидеть болтать со мной, мы на одной волне, в нем моя способность сильно чувствовать и видеть. Мне тоже интересно с ним болтать, ему откроют больше тайн, чем мне. Подумайте, он тоже так уверен. Он метко шутит. В нем много доброты и мудрость поколений, пришедшая как дар. И неприятие стереотипов и стандартов. Как Маяковский. Тот же дерзкий вайб. И вместе с тем едва заметное принятие, смиренье.

– Как его зовут? Кто этот Он?

– Да ты серьезно, мам? Это же я – …

*

Дэнис уверен, что это он придумал Ролексу имя. Был момент, сознаюсь, когда мы вдвоем услышали его в фильме. Но кто первый присвоил? Дэнис по умолчанию уверен в себе. Это его природные настройки. Более того, эта уверенность имеет свойство расти и поглощать все живое вокруг, как плотоядное растение, если и сам Дэнис основательно подкрепился. А вчера, ну сами знаете… Уверенность – его альтер эго, которое мерит квартиру туда-сюда широкими шагами, топая пятками, захватывая собой все пространство. Он раскачивает порой мою шлюпку так, что того гляди плюхнусь в воду.