Дилерия: Пепел степи

Крут вдохнул полной грудью. Воздух пах дымом, бульоном, полынью и… силой. Древней, как кости на холме, и вечной, как дух Дар-Гор. Он почувствовал жар спирали на плече и тихий огонь, зажженный Боргушем, в своей собственной груди. Урок Песни Костей был выжжен в его сознании. Истинная сила нашла свое место.

Первая татуировка

Тени от костров стойбища удлинились, сливаясь в единую фиолетовую пелену ночи. Воздух все еще гудел от незримой энергии Ревущего Единства и мудрости саги Боргуша. Но для Крута наступал еще один, более личный ритуал. Ритуал перехода.

Горг подошел к сыну, его массивная фигура заслонила пляшущие огни. Его карие глаза, обычно читающие степь или оценивающие силу, сейчас смотрели на Крута с непривычной глубиной. Он молча положил тяжелую руку на затылок сына – жест одновременно властный и… направляющий.

«Пора, Острый Камень,» – произнес Горг, его голос был тише обычного, но каждое слово падало с весом камня. – «След на коже – след в душе. Иди.»

Он повел Крута не к главному костру, где гремели песни и лился «огонь живота», а к тихой юрте на краю стойбища. Юрте Грахи. Но у входа, освещенная тусклым светом жировой лампы, сидела не только его мать. Рядом с ней, согнувшись над низким столиком, уставленным глиняными горшочками и завернутыми в кожу инструментами, сидела Зуура. «Старая Змея». Самая древняя татуировщица клана. Ее лицо было похоже на высохшее яблоко, испещренное бесчисленными морщинами, а руки, узловатые от артрита, казались хрупкими, как тростинки. Но ее глаза… Глаза Зууры были ясными, острыми, как иглы дикобраза, и видели сквозь кожу прямо в душу. Она была летописцем, чьи чернила – боль и пигмент, а пергамент – тела воинов Дар-Гор.

«Спираль Вечного Пути, Зуура,» – сказал Горг, останавливаясь перед старухой. – «На предплечье. Левое.»

Зуура кивнула, не глядя на вождя. Ее взгляд уже изучал Крута, оценивая его кожу, его осанку, блеск в его желтых глазах. Она молча указала на разостланную шкуру перед столиком. Граха подала сыну чашку густого, горького отвара из корня мандрагоры – чтобы притупить боль, но не затмить сознание. Крут выпил, морщась от горечи, и лег на шкуру, подставив левую руку. Сердце колотилось где-то в горле.

Зуура развернула кожаную тряпицу. Внутри лежали ее инструменты. Не обсидиановое шило Грахи, а тонкая, отполированная до блеска игла из ребра степного орла. Рядом стоял крошечный горшочек с густой, черной как ночь пастой. Но это была не просто сажа. Крут узнал запах – кровь. Не простая. Кровь священного Белого Быка, принесенного в жертву духам степи. Смешанная с пеплом ритуального костра и толченым углем священных пород деревьев. Пигмент жизни, силы и связи с предками.

Старые, но невероятно точные пальцы Зууры смазали кончик иглы черной пастой. Она взяла руку Крута. Ее прикосновение было сухим и холодным, как чешуя змеи.

Игла вонзилась.

Боль была острой, жгучей, глубокой. Не поверхностный укол, как у Грахи, а проникновение в саму плоть, введение священной смеси под кожу. Крут втянул воздух со свистом. Каждый мускул напрягся. Он стиснул зубы так, что скрипела челюсть. В глазах потемнело. Он услышал тихое посапывание Зууры, ее абсолютную сосредоточенность на работе. Увидел лицо Грахи – спокойное, но с тенью материнской тревоги в глазах. Увидел Горга. Вождь стоял неподвижно, как скала, его карие глаза были прикованы к лицу сына, а не к игле.

Не издай звука. Мысль пронеслась, как молния. Ты – Острый Камень. Ты выдержал Рев. Ты понял силу Дракка. Ты – воин Стада. Он вспомнил пустой рукав старика, его шрамы, его тихие истории детям. Эта боль – ничто.

Игла двигалась. Не спеша, с древним ритмом. Она выводила спираль. Но не маленькую, как у Грахи. Большую. Занимающую почти все внешнее предплечье. Каждый виток был идеальным, выверенным веками традиции. Каждый укол – вплетением Крута в вечный узор клана. Зуура водила иглой, как шаман водит бубном, погруженная в трансовое состояние творения. Черная паста впитывалась, оставляя на зеленоватой коже четкий, темный след Вечного Пути.

Крут лежал. Он не зажмурился. Он смотрел на свод юрты, на пляшущие тени от лампы. Боль пульсировала в такт его сердцу, волнами накатывая от предплечья на все тело. Пот стекал по вискам. Губы были сжаты в белую линию. Но ни звука. Ни стона, ни хрипа. Только короткое, прерывистое дыхание. Он глотал боль, как глотают пыль в долгом походе. Он впитывал ее, превращая в топливо для своей воли. Каждый укол иглы был испытанием. И он проходил его. Молча. С достоинством.

Горг наблюдал. Его лицо оставалось непроницаемой маской вождя. Но в глубине его карих глаз, в том месте, где обычно копилась мудрая усталость или суровая оценка, начало разгораться что-то новое. Что-то чистое и сильное. Гордость. Не за силу мышц сына, не за меткий бросок. За его дух. За его несгибаемость под священной иглой. За его молчаливое принятие боли как платы за принадлежность к Вечному Пути.

Процесс длился долго. Когда Зуура отложила иглу и протерла окровавленное предплечье Крута чистой тряпицей, пропитанной целебным отваром, на нем красовалась спираль. Темная, замысловатая, дышащая болью и священной силой. Символ бескрайности степи, нескончаемого пути клана сквозь время, бега солнца и звезд по небосводу. Знак воина. Знак причастности к Песне Костей на новом уровне.

Граха быстро и ловко наложила на татуировку повязку из мягкой, пропитанной целебными травами кожи. Зуура, не глядя ни на кого, начала сворачивать свои инструменты, ее работа была завершена.

Горг шагнул вперед. Он опустился на одно колено рядом с сыном, все еще лежащим на шкуре. Его огромная рука легла на неповрежденное плечо Крута. Не как вождь. Как отец.

«Носи с честью, Камень,» – сказал Горг. Его голос был тихим, но каждое слово звучало, как клятва, высеченная в камне. – «Носи как знак пути. Знак Стада. Знак крови и духа предков.»

Крут поднял глаза. Он был изможден болью, но в его желтых глазах горел огонь – огонь преодоления, огонь взросления. И он увидел. Впервые в жизни увидел в глазах отца не тень усталости, не строгость учителя, не оценку вождя. Он увидел чистую, неомраченную гордость. Яркую, как пламя факела на Костяном Холме. Гордость за сына, прошедшего испытание плоти и духа. Гордость за воина Стада.

«Ты больше не щенок, что гоняется за сурками, – продолжил Горг, и в его голосе зазвучала новая нота – признания равного. – Ты встал в строй. Ты – воин Стада на пути. Добро пожаловать в круг, Крут.»

Он помог сыну подняться. Предплечье горело огнем, но боль эта была теперь гордой. Знаком принадлежности. Спираль на его коже пульсировала в такт биению сердца, напоминая о саге Боргуша, о Ревущем Единстве, о силе духа Дракка, о мудрости Грахи и о том чистом огне гордости в глазах отца. Он вышел из юрты в прохладную степную ночь. Над ним сияли мириады звезд – холодные, вечные точки на черном бархате неба, похожие на бесчисленные спирал

Глава 4: Чужая Тень (Возраст: 12 лет) – Предчувствие Бури

Пришельцы с Запада

Степь Драш-Наар дышала предзакатным золотом. Воздух, обычно напоенный полынью, пыльцой ковыля и бескрайней свободой, был отравлен. Тяжелая, чужая тишина повисла на западной границе земель Изначального Стада. Даже вездесущий ветер стих, словно притаившись. И запах… Запах бил в ноздри Круту, стоявшему чуть позади и сбоку от отца на спине своего Коня Ветра, Зифа. Запах ржавого железа, въевшегося пота, конского навоза и… чего-то гнилостного, сладковато-тошнотворного, как разлагающаяся падаль. Запах угрозы.

Они появились из-за гряды холмов, как стервятники, чуя беду. Орки. Но такие, каких Крут еще не видел. Клан Железный Клык (Гаш-Нар). Их было много, шеренга за шеренгой, пешие и конные. Они не сливались со степью, как Дар-Гор. Они были ее язвой. На них болтались рваные, ржавые кольчуги поверх грязных, промасленных кож, местами пробитых или сожженных. Их оружие – тяжелые, зазубренные секиры, тупые мечи, шипастые палицы – выглядело не инструментом охоты или войны, а орудием мясника.

Но хуже всего были лица. Искаженные не яростью воина, а злобой, замешанной на страхе и отчаянии. На щеках многих, особенно пеших, красовались клейма – уродливые шрамы в форме скрещенных молний, волчьих пастей или просто раскаленного железа. Знаки бывших рабов. Глаза их бегали, в них не было спокойной силы степи, лишь настороженность загнанного зверя и жадность падальщика.

Во главе их на огромном, костлявом жеребце цвета грязи выехал их вождь. Крам Душегуб. Он был невысок, но широк и массивен, как дубовая бочка. Его зеленоватая кожа была покрыта грязью и старыми струпьями. Но главное – глаза. Маленькие, глубоко посаженные, свиные, они горели безумием и холодной жестокостью. В его руке был топор. Не просто топор – чудовище. Массивное лезвие было утыкано клыками и обломками костей, словно он собирал трофеи не с убитых, а с растерзанных. Он остановил коня в нескольких десятках шагов от Горга и его небольшого отряда охотников и стражников границы.

«Слушай, степной пес!» – голос Крама прозвучал, скрипучий и резкий, как несмазанная ось телеги, поломанной в грязи. Он был лишен баса Горга, его низкого гула. Это был голос палача, привыкшего кричать в глотки жертв. – «Земля до самого горизонта, куда хватает глаз твоего жалкого стада, – теперь под защитой Железного Клыка! От южных рейдеров, что точат зубы на ваши козочек!»

Он осклабился, обнажив черные, кривые зубы.

«Плати дань за защиту, дикарь! Мясом! Женщинами! Металлом! Лучшим из того, что у вас есть!» Его безумные глаза скользнули по лицам орков Дар-Гор, оценивая, высчитывая. – «Или…» Он не договорил. Просто резко наклонился и плюнул густой, желтой слюной прямо под ноги величественному Коню Ветра, на котором восседал Горг. Животное лишь настороженно навострило уши, но не дрогнуло.

В тот миг перед Крутом, как на резной картине, предстали два несовместимых мира.

Дар-Гор: Гордость, идущая из глубины веков и единства со степью. Свобода, добытая умом, силой духа и честью. Их сила – в мастерстве следопытов, всадников, в сплоченности Стада, в мудрости вождей и хранителей Песни Костей. Они уважали силу, но презирали бессмысленную жестокость. Их честь требовала открытого боя лицом к лицу, а не грабежа под предлогом "защиты".

Железный Клык (Гаш-Нар): Их мир был выжжен и искалечен. Они поклонялись только грубой силе и страху, порожденным годами рабства и борьбы за выживание в чужих землях. Они презирали "дикарство" и "невинность" кочевников, видя в них лишь добычу. Их сила – в численности и беспощадной жестокости, направленной на слабых. Мастерство? Дух? Честь? Для них это пустые слова вымерших племен. Они пришли не как воины, а как налетчики, паразиты, пытающиеся нажиться на чужом доме.

Ответ Горга:

Горг не шелохнулся. Его массивная фигура на спине Коня Ветра казалась высеченной из той же породы, что и древние менгиры степи. Его карие глаза, обычно полные степной мудрости, сейчас были холодны и тверды, как лед в горном озере. Его конь под ним стоял недвижимо, как статуя, лишь ноздри чуть трепетали от чужого запаха.

Тишина после скрипучей угрозы Крама повисла тяжелым свинцом. И тогда заговорил Горг. Его голос не повысился. Он прокатился низко, спокойно, но с неумолимой силой подземного грома, заглушающего визг шакала.

«Стадо никому не платит за воздух своей степи, щенок Железной Конуры, – произнес он, и каждое слово было как удар копытом по мерзлой земле. – Наш дом – ветер и ковыль. Наше богатство – свобода. Наше оружие – честь и воля предков.» Он медленно провел взглядом по жалким, но опасным рядам Гаш-Нар. – «Уходи с нашей земли. Уходи, пока можешь идти своими ногами. И не оскверняй степь своим дыханием вновь.»

Достоинство против наглости. Спокойная, абсолютная уверенность в своем праве и своей силе против истеричной агрессии и грабительской наглости.

Крут, стоя за спиной отца, чувствовал, как по его жилам разливается жгучая, щемящая ненависть к этим чужакам, к их запаху, к их наглому вожаку, посмевшему плюнуть под ноги отцовскому коню. Его пальцы судорожно сжали рукоять его костяного ножа на поясе. Он ощущал жар спирали Вечного Пути на предплечье. Но сильнее ненависти была гордость. Гордость за отца, чье достоинство было крепче стали. Гордость за Стадо, которое не склонит голову перед шакалами. Гордость за свою землю, за ветер и ковыль, которые были его домом.

Он видел, как безумные глаза Крама Душегуба сузились от бешенства. Как его рука сжала рукоять утыканного зубами топора. Тишина стала звенящей, напряженной, как тетива лука перед выстрелом. Чужая Тень легла на Драш-Наар, и Крут понял – буря близка. И Стадо должно быть готово.

Слова Горга повисли в воздухе, тяжелые и неумолимые, как камни, брошенные в стоячую воду. Скрипучий голос Крама Душегуба был заглушен этим спокойным громом. На мгновение показалось, что сама степь замерла в ожидании. Даже ветер, до этого притаившийся, робко зашелестел ковылем, будто пробуя, можно ли дышать снова.

Лицо Крама исказилось. Не ярость – это было бы понятно. Нет. Это было бессильное бешенство, смешанное с животным страхом перед непоколебимым спокойствием Горга. Его безумные глаза метнулись от неподвижной фигуры вождя Дар-Гор к лицам его собственных орков. Он увидел не рвение к битве, а колебание. Услышал не боевой рев, а сдержанное сопение и лязг ржавых доспехов. Слова Горга – «пока можешь идти своими ногами» – прозвучали не пустой угрозой, а констатацией факта. Здесь и сейчас, на открытой степи, перед лицом воинов, чья сила была не в численности, а в духе и единстве со своей землей, Гаш-Нар были слабы. Они чувствовали это. Они пахли страхом.

Крам Душегуб зарычал. Глухой, хриплый звук, больше похожий на предсмертный хрип раненого зверя, чем на вызов. Он резко дернул поводья своего костлявого жеребца, заставив того шарахнуться в сторону. Его утыканный зубами топор дрожал в его руке, но он не поднял его.

«Ты пожалеешь, степная собака!» – выкрикнул он, но в его голосе не было прежней наглости, только злоба и пустота. – «Железный Клык не забывает! Не прощает! Мы вернемся! С огнем и железом! И тогда твои женщины заплачут, а земля напьется твоей крови!»

Это были пустые слова. Слова труса, пытающегося сохранить лицо перед отступлением. Он плюнул еще раз, но уже не под ноги коню Горга, а просто в пыль рядом с собой. Затем он резко развернул коня, спиной к Дар-Гор – жест предельного презрения, но и признания поражения в этом первом столкновении воль.

Свистнув сквозь кривые зубы, Крам дал знак. Гаш-Нар зашевелились. Нестройной, ропчущей толпой, оглядываясь через плечо с боязливой злобой, они стали отходить. Ржавые кольчуги лязгали, грязные кожи шуршали. Запах страха, пота и гнили смешивался с пылью, поднятой их небрежным шагом. Они уходили на запад, туда, откуда пришли, оставляя за собой не раны, а тяжелый, гнетущий след чуждости и угрозы. Как ядовитый дым после несостоявшегося пожара.

Горг не двинулся с места. Он наблюдал за отступлением Гаш-Нар, его карие глаза были узкими щелочками. Он не обманывался их уходом. Он видел тень, которую они бросили на его землю. Тень будущей войны. Тень беды.

Только когда последние фигуры рваных кольчуг скрылись за грядой холмов, Горг медленно повернул своего Коня Ветра. Его взгляд встретился с взглядом Крута. В глазах сына он прочитал бушующую смесь: неугасшую ненависть к осквернителям степи, горячую гордость за отца и клан, и глубокую тревогу, как тень от той самой Чужой Тени.

«Они вернутся, отец,» – выдохнул Крут, его пальцы все еще белели на рукояти костяного ножа. Голос дрожал от нахлынувших эмоций. «Силой. Как он сказал.»

Горг кивнул. Его лицо было сурово, как скала перед грозой.

«Да, Острый Камень. Вернутся. Как возвращаются шакалы к брошенной добыче. Или как возвращается чума после теплой зимы.» Он посмотрел на запад, где уже садилось солнце, окрашивая небо в тревожные багровые тона. «Гаш-Нар не знают чести. Не знают дома. Они знают только голод и страх. И они будут кусаться, потому что боятся больше всего – остаться ни с чем. Их сила – в числе и жестокости. Но…» Горг повернулся к сыну, и в его глазах зажегся знакомый огонь – огонь стратега, воина, вождя. «…у них нет корней в этой земле. Нет духа, что дает силу стоять, когда тело падает. Они – чужая тень. А тень боится света.»

Он тронул поводьями, и его Конь Ветра плавно тронулся в сторону стойбища. Крут последовал за ним, оглядываясь на холм, за которым скрылись Гаш-Нар. Запах чужаков еще витал в воздухе, смешиваясь с привычными ароматами степи, как грязное пятно на чистой воде.

«Что будем делать?» – спросил Крут, подъезжая ближе.

«Готовиться, сын мой,» – ответил Горг, его голос был спокоен, но в нем звучала железная решимость. «Готовить ум. Готовить оружие. Готовить сердца. Песнь Костей помнит о таких бурях. И Стадо, если оно едино и помнит свои корни, может выстоять даже против огня.» Он бросил взгляд на спираль Вечного Пути, четко видную на предплечье сына. «Твой путь только начался, Острый Камень. И первая настоящая буря грядет с запада. Будешь ли ты скалой или пеплом – покажет время и твоя воля.»

Они ехали обратно в стойбище под багровеющим небом. Степь вокруг казалась прежней – бескрайней, свободной. Но Крут знал: что-то изменилось. Чужая Тень коснулась Драш-Наар. И спираль на его руке горела теперь не только памятью предков, но и предчувствием грядущей битвы. Воздух больше не звенел чистотой рассвета. Он гудел напряжением перед ударом грома. Буря приближалась.

Тень Гаш-Нар растаяла за холмами, но отравленный воздух остался. Запах ржавчины, пота и гнили въелся в землю, в траву, в саму кожу. Молчание, наступившее после скрипучих угроз Крама и лязга отступающих доспехов, было густым, тягучим, как деготь. Даже привычный шелест ковыля казался приглушенным, осторожным.

Горг не сразу двинулся. Он сидел на своем Коне Ветра, неподвижный, как истукан, его взгляд прикован к западу, где последние кровавые лучи солнца лизали гребень холмов. Его карие глаза, обычно читавшие степь как открытую книгу, сейчас были похожи на замерзшие озера – глубокие, темные, скрывающие бурю под спокойной поверхностью.

Крут наблюдал за отцом. Жгучая ненависть к чужакам еще клокотала в его груди, смешиваясь с адреналином и гордостью за его ответ. Но теперь, в тишине, пробивалась тревога. Холодная, цепкая. Он видел не просто отступление врага. Он видел предзнаменование. Как черные тучи на горизонте перед ураганом. Слова Крама: "Мы вернемся! С огнем и железом!" – висели в воздухе тяжелыми, ядовитыми плодами.

«Они… пахли страхом, отец, – проговорил Крут наконец, его голос сорвался на хрипотцу. – Но не как заяц. Как… как загнанный волк. Опаснее.»

Горг медленно кивнул, не отрывая взгляда от горизонта.

«Да, Острый Камень. Загнанный волк кусается отчаяннее. И опаснее стаи. Гаш-Нар загнаны жизнью в угол. Рабство, чужие земли, вечный голод – это выжгло в них все, кроме злобы и желания урвать.» Он повернул голову, его взгляд упал на спираль Вечного Пути на предплечье сына. «Они не понимают степи. Не понимают свободы. Они хотят взять, потому что не умеют жить. Их сила – в том, что им нечего терять. А это…» Он сделал паузу, и в его голосе впервые прозвучала тень усталости, глубокой, как шрамы на лице Дракка. «…это делает их непредсказуемыми. И страшными.»

Он тронул поводьями. Конь Ветра плавно повернулся, его умные глаза тоже смотрели на запад с настороженностью. Отряд Дар-Гор двинулся обратно к стойбищу. Но это был не победный марш. Шли молча. Каждый воин ощущал липкую, чуждую пелену, оставленную Гаш-Нар. Даже Гарзук, обычно неуемный, ехал ссутулившись, его кулаки сжимали поводья до белизны костяшек.

В стойбище весть принесли раньше них. Не криками, не ликованием, а тревожным гулом, как рой потревоженных пчел. Женщины прекратили валять войлок, их лица были напряжены. Старики собрались у костра Боргуша, их голоса звучали низко и тревожно. Дети притихли, чувствуя смену ветра. Запах «бульона силы» казался слабым, перебиваемым невидимым, но ощутимым смрадом угрозы.

Горг, не слезая с коня, объехал круг стойбища. Его фигура, высокая и несгибаемая, была маяком в этой внезапно нахлынувшей тревоге. Он не кричал. Не произносил громких речей. Его спокойствие было сильнее слов. Увидев вождя, люди понемногу успокаивались, но тревога не уходила – она оседала глубже, превращаясь в собранность.

«Горн!» – голос Горга прокатился над стойбищем, обращаясь к кузнецу. – «Кузня будет гореть день и ночь. Наточить все, что имеет лезвие. Выковать наконечники стрел, копий. Ремонтировать доспехи. Первым делом – для стражей границ и дальних пастбищ.»

«Боргуш!» – вождь обратился к старейшине, сидевшему на почетном месте у костра. – «Собери Совет Старейшин. Вспомним войны с Кланом Пепла. Вспомним их тактику набегов. Гаш-Нар – щенки по сравнению с ними, но злобы не меньше.»

«Граха!» – его взгляд нашел жену, стоявшую у входа в их юрту. – «Готовь запасы целебных трав, бинты, мази. Много. И научи девушек и женщин – все, кто может держать иглу, должны уметь зашивать рану и останавливать кровь.»

Приказы были четкими, спокойными, не оставляющими места панике. Каждое слово ложилось на плечи слушателей не грузом, а ответственностью. Стадо мобилизовалось не в страхе, а в готовности.

Крут слез с Зифа, поручив конюхам о нем позаботиться. Он подошел к Гарзуку. Друг стоял, сжимая и разжимая кулаки, его туповатое лицо было искажено яростью.

«Гадюки! Проклятые! Я бы их…» – он не договорил, ткнув кулаком в воздух.

«Они вернутся, Гарзук, – тихо сказал Крут. Его собственные пальцы касались спирали на предплечье. Она горела. – И битва будет жестокой. Отец прав. У них нет дома. Только голод и злоба.»

«А у нас есть!» – вырвалось у Гарзука с такой силой, что его голос сорвался. – «Степь! Стадо! Мы дадим им жару! Я первым брошусь!»

Крут положил руку на плечо друга. «Бросимся. Вместе. Но не очертя голову. Как учит отец. Сила требует ума. И хитрости.» Он вспомнил охоту на Серого Призрака. Ветер. Камень. Солнце. Теперь враг был другим – многочисленным, злобным, отчаянным. Но степь была их союзницей. «Мы знаем землю. Они – нет.»

Вечером у главного костра не было песен. Не было рассказов о былых подвигах. Были тихие разговоры. Старейшины совещались с Горгом и опытными воинами. Женщины сортировали травы и перевязочные материалы, их лица были сосредоточены. Даже дети помогали – точили под присмотром стариков деревянные тренировочные копья, носили воду кузнецу.

Крут сидел рядом с отцом у Совета. Он не говорил. Он слушал. Слушал о слабых местах ржавых кольчуг Гаш-Нар. О их вероятной тактике – набеги на окраины, поджоги, попытки угнать скот. О важности разведки и сигнальных костров. Он впитывал стратегию, как степь впитывает дождь. Его спираль пульсировала в такт его мыслям.

Перед сном он зашел в юрту к Грахе. Она сидела, перебирая сухие коренья, ее лицо в свете жировой лампы казалось усталым, но спокойным.

«Мать… – начал Крут. – Ты чувствуешь? Эту… тень?»

Граха подняла на него свои темные, глубокие глаза.

«Чувствую, сынок. Как холодный ветер с запада, несущий запах чумы. Духи степи встревожены.» Она протянула руку, коснулась свежей татуировки на его предплечье. «Но Песнь Костей сильна. Помни урок Дракка. Истинная сила – здесь.» Она коснулась его груди над сердцем. «И в единстве Стада. Гаш-Нар этого лишены. Их связывает только страх перед вожаком и голод. Это их слабость.»

Крут кивнул. Он вышел из юрты. Ночь была ясной, звездной. Спирали Млечного Пути вились над бескрайней Драш-Наар. Но Крут смотрел не вверх. Он смотрел на запад, за линию стойбищных юрт, в темноту. Там, за горизонтом, таилась Чужая Тень. Голодная. Злобная. Несущая огонь и железо.

Он сжал кулак. Жар спирали на руке слился с огнем в груди – огнем решимости. Он больше не просто воин на пути. Он – щит Стада. Клинок степи. Острый Камень, на который должна обломаться чужая злоба.

Буря приближалась. Но Стадо Дар-Гор не разбежится. Оно сомкнет ряды. Оно вспомнит Рев Предков. И встретит врага. С умом. С честью. С непоколебимой силой духа, вбитой в него уроками степи, отцом, матерью и шрамами старых воинов. Чужая Тень наткнется на Скалу. Крут был в этом уверен. Потому что он чувствовал эту скалу – в себе, в отце, в каждом орке Дар-Гор, готовящемся к битве за свой дом, за ветер и ковыль.

Первая Кровь

Спустя несколько недель напряженного ожидания степь Драш-Наар казалась тише обычного. Воздух, хоть и очистившийся от прямого смрада Гаш-Нар, все еще нёс отголоски тревоги. Крут, Гарзук и еще четверо охотников из Дар-Гор – все молодые, но уже с оружием в руках и настороженными взглядами – пробирались по невысоким холмам у северной границы пастбищ. Они проверяли ловушки на степных волков и высматривали признаки чужаков. Кузница Горна в стойбище звенела днем и ночью, но звон этот был тревожным аккомпанементом к тишине.