Новые горизонты 1

– Так, Михайлов, погоди ты со своей готовальней. Это твои помощники?

– Так точно, господин лейтенант. Идея и расчёты мои, а парни помогали мне её проверить на практике.

– Давай сюда своё изобретение, и все ждите меня возле кабинета директора.

– Есть всем ждать.

Лейтенант убежал с инструментом, даже не поручив никому из нас тащить подставку, а мы переглянулись и потопали следом. Несмотря на то, что сразу после знакомства он прописал мне 30 розог, наш ротный был нормальным мужиком из военно-морской династии. С нами, нищими слушателями, он не выделывался и «через губу» не разговаривал. А к тем, кто хорошо учился или проявлял ещё какой-нибудь талант, относился с уважением. Через десять минут он вышел и пригласил всех нас в кабинет.

Нагаев так же был не кабинетным червём, а реально плавал по морям, занимался составлением географических карт. Довелось ему в нескольких войнах. Он сразу перешёл к делу:

– Показывайте ваше изобретение, господа гардемарины.

Мы снова вышли во двор и провели десяток измерений.

– Хм, надо же! Отменно, господа! Сие изобретение будет весьма полезно во флоте и в артиллерии. Надобно его в надлежащий вид привести, а после этого проведём полноценные испытания. А тебе, Михайлов, с твоими помощниками можно готовить документы на привилегию.

– У меня нет денег на оплату патента.

– Да-с? Ах да, я же сам запретил тебе подрабатывать в наших мастерских, дабы по неумению ты себе чего лишнего не отрезал. Если сей прибор пройдёт наши испытания, лично оплачу твою привилегию, гардемарин Михайлов.

– Так, может, я её и буду делать в мастерских или консультировать токарей?

– А руки не порежешь?

– Не порежу, вашвышбродь!

– Хорошо. Евгений Аристархович, организуйте изготовление в нашей мастерской с привлечением Михайлова и остальных помощников.

На следующий день мы втроём были допущены в мастерские, где вместе с грамотным токарем по имени Валерий Тимкин приступили к производству дальномера. Делали прибор из бронзы, чтобы не ржавел, а шкалу проградуировали до градуса. Я подготовил таблицы расчётов в футах и формулу пересчёта, которые Тимкин выгравировал на медных листах. В итоге прибор был представлен на суд начальства, а за неделю были сделаны ещё два экземпляра.

После этого нашей троице разрешили работать в оружейной мастерской: ремонтировать казённую часть мушкетов и пистолей, подзорные трубы и прочие механические изделия. Если можно было что-то сделать, мы исправляли, а если истончался ствол, то мушкет разбирали и ствол отправляли на переплавку. Кроме этого ребята отливали пули и готовили бумажные пыжи для стрельб. Нам дали план со сроками, который мы пытались выполнить. За работу каждому из нас «положили» жалование в 20 рублей в месяц. Это были хорошие деньги даже для матроса 1-й статьи.

Между тем жалование матроса 1 статьи было намного выше, чем у обычного. На военных кораблях любые матросы считались элитой, ведь кроме них там служили канониры и солдаты морской пехоты, которые воспринимались как грубая тягловая сила. В русском флоте 18-го века матрос первой статьи получал 24 рубля в месяц. Это было много! Оклад гарнизонного служаки начинался от 6 рублей. В полевом выходе рядовой солдат получал примерно 11 рублей в месяц. Сержант сухопутной армии (которых полагалось двое на роту, то есть на 120–150 солдат), получал 17–18 рублей в месяц.

К концу августа казармы наполнились гомонящими голосами: к началу учебного года съехались юные 12-летние новички с подготовительного курса, кадеты и гардемарины, среди которых попадались 16-летние вундеркинды и 25-летние лоботрясы. Так что в среде гардемаринов со своими 17-ю годами я был «молодым щеглом». На каждом курсе была рота слушателей численностью в 63 человека, состоящая из двух взводов, каждым из которых командовал наставник в звании мичмана или лейтенанта. Лангман был нашим комроты.

А затем начался учебный год. Кроме образовательных и специальных предметов очень много было шагистики. На плацу мы ходили парадным шагом и совершали всевозможные перестроения. Что было хорошо в этом деле, все мы по очереди командовали нашим взводом, приучаясь к тому, что «выйдя в люди», сразу могли управлять подчинёнными. Кроме строевых экзерсисов были тренировки с оружием, практика на макете мачты с парусами и занятия, требующие напряжения мозга: черчение и технические науки. Оказалось, что гардемарины учили французский язык. Наконец-то я дожил до изучения этого языка официально. В памяти Михайлова хранились некие знания данного языка, но не очень глубокие, я так же получил в своё время определённые знания этого языка, но говорил не идеально. Так что в отличие от знания ряда других европейских языков, моё "парле ву франсе" оставляло желать лучшего. И вот на занятиях по этому языку какой-то гражданский штафирка, который вёл у нас русскую и французскую словесность, опрашивал наши знания – не улучшились ли они, часом, за время каникул.

Разговор зашёл о заработке, и учитель выдал очевидность:

– Господа гардемарины, ежели вы не будете учиться, то вылетите с курса. И тогда вместо присвоения почётного звания офицера русского флота получите обычных унтеров, а то, вообще, придётся сидеть на паперти и просить милостыню, чтобы содержать семью. Кто переведёт фразу: «Месье, же не манж па сис жур". Вижу, что это будет Михайлов. Итак, гардемарин, ваша версия?

– Месье, можно, на жопе посижу?

– Как-как вы сказали? Оригинально. В целом смысл фразы вы передали точно, но это вольный перевод, а нужен правильный. Гардемарин Михайлов, ставлю вам кол. Кто переведёт фразу: «Дайте, пожалуйста, несколько копеек на кусок хлеба».

Тут я, вспомнил Кису Воробьянинова с его фразой и сделал примерный обратный перевод:

– Жё не па манже дёпюи сис жур.

– Так, снова Михайлов? Видно, что вы всё лето готовились просить милостыню. Ставлю вам четвёрку. Так сказать, исправлю ваш кол.

Многие мои сокурсники, особенно из богатых семейств, говорили вполне прилично, а я – весьма посредственно. Вот только раз уж попал в это время нищим дворянином, требовалось хорошо знать французский. Пришлось в свободное время брать учебник, уходить в укромные уголки двора и бубнить этот самый язык. Мне взялся помогать Самсон, имеющий хорошие способности к языкам. Правда, он уже басил, отчего немного хромало изящество произношения. Ничего, я пересказывал вслух прочитанные тексты, а с Самсоном разговаривал только по-французски.

Глава 2. Новогодний бал

С началом учебного года мы снова схватились с отдохнувшим за лето 20-летним Буровичем, который попёр на меня буром. За два месяца ежедневных тренировок я немного раскачал мышцы, так что чувствовал себя более комфортно, дубася кулаками и ногами нападавшего на меня крепыша. Тот махал не меньше меня, но я уклонялся, а он мазал, отбив себе кулаки о двухъярусные кровати. Кто-то «стуканул» и в кубрик ворвался дежурный мичман. Увидев, в чём дело, произнёс: «Господа гардемарины, прошу пожаловать на экзекуцию. Обоим надлежит получить по пятьдесят розог. Будете у меня знать, как кулаками махать».

Вымоченные в воде розги лихо свистели в руках двух списанных с плавсостава пожилых матросов, ныне служащих при Корпусе. Если поначалу попа успевала восстановиться, то после 20 попадания кожа лопнула, отчего стало намного больнее. Короче, с непривычки я еле встал, не представляя, как я буду сидеть на занятиях или на обеде. Правда, Буровичу было ещё хуже, у него ещё и рожа была разбита.

К слову говоря, на обеде и занятиях не только мы одни стояли или сидели на краешке стула – во всех ротах народ исправно пороли за малейшие провинности. А после заседания совета Корпуса Буровича отчислили, отправив служить унтер-офицером или "бурбоном" в Кронштадтский гарнизон.

В сентябре прошло заседание учебного совета, после которого были проведены испытания дальномера «в поле» и на судне. Наша троица так же участвовала в этом действии, отчего пропускала занятия. А это очень не любили офицеры, ведущие курс, даже если это делалось с разрешение директора. Зато испытания прошли успешно, и мой дальномер был направлен в столичное патентное бюро.

На улице стоял октябрь – дождливое время в городе на Неве. По утрам мне приходилось вставать за час до всеобщей побудки, чтобы заниматься своими тренировками, а вечером полчаса во дворе метал нож в деревянный щит. Офицеры и мичмана меня не трогали – раз имеет усердие, пусть этой блажью мается. После занятий и обеда у народа начиналось время самоподготовки, а мы втроём шли в мастерские, работали там четыре часа, и только после этого выполняли домашние задания. Набив руку, я выполнял выданный мне план по заготовке пыжей или свинцовой картечи и пуль для мушкетов за пару часов, а затем помогал товарищам. Когда это увидел мастер, мне стали платить за сдельщину, так что моя зарплата увеличилась ещё на 10-15 рублей. Я привык жить намного быстрее, чем жили люди этого времени – размеренно и обстоятельно. Куда тут за час сотню пыжей сделать – с таким объёмом до обеда бы управиться. И, всё-таки, несмотря на молодой и здоровый организм, я тоже уставал.

Вечера гардемарины проводили по-разному. Одни брали в "библиотике", как её называли курсанты, любовные романы и зачитывались ими при свете свечи, другие играли на деньги в карты и прочие азартные игры, а третьи ничего не делали. Я же подтягивал французскую или русскую словесность, а бывало, просто сидел в уголке и дремал. Обычно я сторонился богатеньких гардемаринов, учащихся в нашей роте, но бывало, что находился в комнате, где народ совместно что-нибудь обсуждал. В один из таких вечеров я отлупил своего сокурсника Ваську Голицына, который приходился близким родственником главной ветви семейства Голицыных – его дядя был президентом Адмиралтейств-коллегии.

На следующий день меня встретили трое гардемаринов со старшего курса. Они подозвали меня и, когда я подошёл, один из них произнёс:

– Ты чего сказал против Голицыных?

– Ничего.

– А за что отлупил нашего родича?

– Потому что он на меня с кулаками полез.

– Понимаешь, щегол, есть те, на кого ты, нищеброд, даже смотреть должен с благоговением.

– На портрет императрицы я смотрю с благоговением, а кто вы такие, понятия не имею. Может, вы самые нищие нищеброды в корпусе.

– Пётр, этот козел над нами издевается. Надо проучить парня.

– Вижу, Андрей, сейчас проучим.

Говорящий, видать, именно он был старший в компании, шагнул ко мне и вытянул вперёд руку, желая схватить меня за рубаху. Я сбил её и врезал парню в челюсть, а следом подсек ему ногу, отчего заводила грохнулся на пол. Не раздумывая, отоварил кулаками Андрея и Ивана. Пока отбивался, заметил, что за меня вступился курсант из моего взвода Медакин. В общем, драка получилась знатной. В итоге после занятий впятером мы провели в карцере до вечера.

Лангман слушал доклад ротного стукача:

– Андрон, рассказывай, как было дело.

– Васька, что Голицын, сказал, что одни люди избраны Богом, чтобы повелевать, а другие, чтобы прислуживать им. При этом улыбается и смотрит на Михайлова. А тот отвечает, мол, когда-то был удалой да умный предок, который стал командиром отряда, другой умный предок возвысился ещё больше. Родители, раз сумели преумножить семейные богатства, тоже умными людьми оказались. Да только Бог устал и решил отдохнуть, отчего получился Васька – малограмотный и придурашный бездельник. А ещё сказал, что о таких, как Васька, очень метко высказалась Фаина Раневская.

– Кто такая и что сказала?

– Не могу знать, а Михайлов не пояснил. А сказала она, что под каждым павлиньим хвостом прячется обыкновенная куриная жопа.

– Ясно. Что было дальше?

– Васька вскинулся в драку, а Сашка, что Михайлов, его кулаками по морде раз, два. Да так приложил, что Васька упал и не шевелится. Думали, помер. А Голицын вскоре зашевелился, поднялся и убег. А на следующий день брат Голицына с товарищами Нарышкиным да Хвостовым, что со старшего курса, подошли. Они на Михайлова напали, но за Михая Медяк вступился, то есть гардемарин Медакин. Вот они впятером и подрались.

– Отменно.

На еженедельном докладе у директора этот случай так же разбирался. Когда привели аллегорию Раневской, Нагаев произнёс:

– Ах, сукин сын, что он себе позволяет. Надобно эту шутку при случае в разговоре ввернуть. Евгений Аристархович, узнай, что это за Фаина Раневская. Уж не родственница ли она генералу Раневскому?

– Слушаюсь, господин директор.

Пришлось и мне держать ответ о Фаине.

– Нет-с, ваше благородие, не родственница. Это мещанка, кою я на базаре встретил, когда в увольнительную ходил.

Про себя же сделал вывод, что в группе есть стукач. Вот только кто он – примитивный, но очень хитрый троечник Андрон Калинкин или Альберт Абрамсон – прилизанный, словно приказчик, парень из семьи купцов. В общем, это кто-то из них. А может, они оба "дятлами" работают, втихаря «стуча» на своих.

В связи с изменениями, произошедшими с моим характером, в роте произошло некое перераспределение акцентов. Несколько гардемаринов образовали независимую от богатеньких отпрысков группу со мной во главе. Нас оказалось «семеро смелых»: физически здоровый Сергей Медакин, крупные Коля Тропинин и Миша Лобов, невысокие, но подвижные Самсон Алексанов, Сашка Ларин и Савва Дмитриев. Все мы были выходцами из небогатых офицерских семей, так что кроме человеческих качеств нас объединяло равное материальное положение. К сожалению, эти ребята учились неважно, зато все устроились на подработку в мастерские.

А ещё нашим любимым делом стало ходить в увольнительные, которые давались раз в месяц, а бывало, что и чаще, в качестве поощрения отличникам. Поскольку я имел по всем предметам отличные оценки, кроме «хорошо с натягом» по французскому, то получал их практически каждое воскресенье. Взводный Лангман так мне и говорил:

– Михайлов, ты и так пашешь за двоих – за что же тебя малых радостей лишать. Желаешь сходить в город?

– Желаю, вашбродь.

– Выпишу тебе документ.

– Спасибо, Евгений Аристархович.

Я гулял сам, а ребята собирали увольнения на последнее воскресенье месяца и тогда шли всей толпой. Заработав денег за два месяца, я решился пошить себе пару манишек, гражданский фрак с брюками и зимнее пальто. В одну из таких увольнительных я зашёл в ателье, выбрал дорогую ткань и сделал заказ. Я решил шить вещи «на вырост», чтобы они сидели на мне свободно, а приталено, как шили согласно русской и европейской моде. Офицеры в таких мундирах напоминали мне пришпиленных на булавках бабочек и жучков, когда руку нормально не поднимешь и в туалете не присядешь, как следует.

Меня обмерили, затем мы немного поспорили с мастером, но заказчик является более правым, чем исполнитель, поэтому заказ приняли согласно моим пожеланиям. Наконец-то в этой жизни у меня появятся первые личные вещи: костюм и пальто, ведь кроме казённой повседневной и парадной формы у гардемарина Михайлова ничего не было. Ещё я заказал нижнее бельё, а на рынке собирался купить хорошие портянки и шерстяные вязаные носки. Зимы в Питере холодные, поэтому ноги в казарме могли мёрзнуть.

Я не называл сроков, поэтому в ателье особо не торопились. Но в середине декабря мой заказ был пошит, я его примерил и по-настоящему порадовался. Материал был добротным, и пошито было выше всяких похвал. Портной осматривал меня и приговаривал:

– Господин гардемарин, на вашей фигуре фрак изумительно сидит. Он на размер больше, но я даже не предполагал, что в нём вы будете так элегантно выглядеть.

– Это проверено временем, мастер. Слишком приталенная одежда кажется куцей на мужчине.

– Удачи вам, господин гардемарин. Если понравилась моя работа, прошу пожаловать-с ко мне с новым заказом!

– Решу ещё пошить, обращусь именно к вам.

Обновку показал друзьям, после чего сдал в гардероб, повесив в своём шкафчике. Естественно, её видели многие сокурсники.

В это же время была оформлена Привилегия на изделие "Дальномер Михайлова", о чём меня известили присланным патентом. Нагаев, как и обещал, оплатил патентные сборы из своих средств и распорядился к Новому году выдать мне из бюджета Корпуса премию в 50 целковых. Мои помощники получили по двадцатке. Я ожидал, что прибором заинтересуются морское, да и артиллерийское ведомство, и мне потекут патентные отчисления в несколько десятков, а то и сотен рублей в год. Увы, никому в России эти приборы оказались не нужны. Точнее говоря, он был нужен морякам и артиллеристам, но в нём не видели нужды стоящие у вершин власти командиры. Глянешь на аристократические лица президентов военных да морских коллегий типа Долгорукова, Трубецкова, Михаила Голицына, командующих армиями Апраксина и прочих Меньшиковых, смотрящих с развешанных на стенах Корпуса портретов, и ничего, кроме вопроса: "И где же тут аристократизм и ум", – не возникает. Сытые и самодовольные люди высокомерно взирали на курсантов. В итоге я сделал 7 дальномеров для себя, три для учебного заведения и успокоился.

Правда, просто так мне было скучно жить. Задумался, как нынешней артиллерии угол подъёма ствола менять, да противооткатное корабельное устройство получше, чем имеющиеся, сделать. Потом подумал, что в моих условиях это нереально и плюнул на это дело. Будет возможность в будущем – вернусь к идее, а нет, так что мне, больше всех надо лбом о стену чиновничьей тупости биться! Вместо этого я усиленно занялся французским и современным русским, потому как это были единственные предметы, которые я не знал «на отлично».

Незаметно пролетело полгода с того момента, как я оказался в этом времени. Мой организм рос и укреплялся: появилась сила, чтобы «махать» саблей, уже не дрожали от напряжения руки, когда я целился из мушкета или пистоля, на бицепсах появилась жилистость, появилась рельефность на животе. Из хлипкого подростка я превращался в развитого и видного юношу. В роте меня больше не задевали Голицын и его компания высокородных гардемаринов, а моя компания держалась от них обособленно.

Дело шло к Новому году. А что это было за время? Начинались недели гуляний и праздников. А для гардемаринов это было время, когда нас приглашали на городские балы. Молодые девицы на выданье могли познакомиться и выбрать себе жениха, если он понравится родителям и будет соответствовать по статусу. Впрочем, девушка так же должна была удовлетворять требованиям родственников со стороны жениха. В празднованиях участвовали не только мы, но и кадеты сухопутных корпусов. Я решил сходить и примерить свой костюм. Примерил…

– Саня, а что это у тебя за пятно на животе?

– Где, Самсон?

– Да вот же! Его раньше не было.

Я снял фрак и увидел, что на нём, как и на брюках стоят чернильные пятна.

– Вот паскуда!

– Кто?

– Голицын.

– Думаешь, он поставил?

– Не сам, а подговорил кого-то из своих прихлебателей.

– Бить будешь?

– Не пойман, не вор. Нет, не буду.

На выходных я попросил дать увольнительную.

– В город хочешь сходить?

– Очень надо, Евгений Аристархович.

– Что за нужда?

Я принёс костюм и показал. Офицер поглядел и произнёс:

– Вот скоты! Только прошу без рукоприкладства. Не стоит тебе иметь таких врагов. Бери увольнительную.

Я отправился в ателье, где с коллективом портных решали, что можно сделать. Портной посоветовал отдать на ткацкую мануфактуру, где одежду могли покрасить заново. Так я и сделал. Они что-то выбеливали, а затем снова покрасили костюм и пальто. Я принял работу, так как это было лучше, чем ничего. Если хорошо при свете дня приглядеться, можно было увидеть отличие цвета, а тому, кто не знал, да ещё в полумраке свечей, вообще ничего не было видно.

27 декабря от роты в числе двадцати лучших по успеваемости я, Серж и Самсон наняли извозчика на санях и под перезвон бубенцов с шиком доехали к зданию Адмиралтейства. В его холле проводился новогодний бал для морского начальства. Все родовитые гардемарины за пару дней до бала были отпущены по домам, отчего прибывали на бал в своих экипажах. На бал были приглашены офицеры, служащие в Адмиралтейств-коллегии и на судах Балтийского флота, базирующихся в порту Петербурга, чиновники от морских ведомств и крупные флотские подрядчики.

Большинство почтенных глав семейств присутствовали с супругами и взрослыми детьми, в основном, женского пола – надо же было смотрины невест провести. Среди женихов на первых ролях были молодые офицеры из богатых семейств, половина из которых являлись городскими «повесами». В их тени пребывали менее родовитые «рабочие лошадки» с кораблей и морского ведомства. Тот же Васька Голицын с братьями и прочими родственниками чувствовал здесь себя, словно рыба в воде – ну ещё бы, если его двоюродный дядя служил президентом Адмиралтейств-коллегии.

Мы были дворянской голытьбой, поэтому скромно пристроились в уголочке зала в своей казённой, отчего слегка маловатой, парадной гардемаринской форме. Все было, как обычно бывает на торжественных мероприятиях: бравурные речи, награждения непричастных, но важных людей, затем фуршетное застолье в соседнем, более мелком зале, и сам новогодний бал. Я и ребята от души наедались стоящими на столах деликатесами – когда ещё удастся "от пуза" покушать осетринки, икорки и прочих вкусностей. Все съеденное периодически запивали бокалом вина, с умным видом смакуя его вкус. Настоящее, а не порошковое вино, очень даже хорошо вливалось в наши желудки.

Пока мы были заняты поглощением, объявили открытие новогоднего бала. Молодёжь, а следом и люди постарше, потянулись в соседний зал. Впереди всех двигались мамаши, ведя за собой своих дочерей. Мои спутники стали нервничать:

– Слышишь, Санёк, может, и мы пойдём?

– А может, ещё немного покушаем? Гляди, место у центра стола освободилось. Печёнкой чую, там ещё много вкусного лежит.

– Вот ты проглот, Сашка. Пошли, разомнёмся, чтобы в животе место освободить.

– Ну, пошли.

Мы двинулись в соседний зал, где начался быстрый танец типа мазурки. С набитыми животами народ скакал в модном ритме, к концу танца напоминая взмыленных лошадей. Тем не менее, многие из присутствующих подпирали стенки зала. В основном это были мамаши, но и девицы, что пострашнее, оказались неразобранными. Затем оркестр сыграл медленный полонез, во время которого у стен снова стояли и горько вздыхали слишком страшные в своей красоте девицы.

Что можно было сказать о контингенте? Времена диктуют свои правила моды. Елизавета Петровна была женщиной в теле, отчего ценились румяные и пухленькие дамы. Мало того, что требовалась пышкообразная фактура, так ещё свою лепту вносили сложные причёски. Одним они шли, а других уродовали до безобразия. И самое печальное, что дамам высшего света требовалось соответствовать моде, несмотря на тот факт – красили их эти причёски и наложенный макияж или уродовали. Вот и стояли в гордом одиночестве такие модные красотки.

Осматривая подпирающих стены девушек, взгляд остановился на одной юной фее. Девушка с копной волос пшеничного цвета была стройная, невысокая и худенькая, а бледная кожа говорила о чём? Да хрен его знает, о чем она говорила, начиная от того, что она мало бывает на солнце, и заканчивая генетикой. В общем, в стандарты нынешней красоты она никак не вписывалась. Закончилась полька, и церемониймейстер снова объявил медленный танец. Парни почесали затылки и отправились приглашать выбранных ими дам из неразобранных богатыми кавалерами. Я же двинулся к этой «кнопке». Она стояла с довольно миловидной мамой, с которой я очень даже прошёлся в танце. Увы, сделай я так, окружающие меня бы не поняли. Впрочем, на мой вкус и дочка была очень даже хороша. Я остановился напротив потерявшей надежду потанцевать девушкой и грудным голосом произнёс:

– Мадам, разрешите пригласить вас на этот танец.

Девушка захлопала глазами и пропищала:

– Сударь, я мадемуазель.

– Тем более, сударыня, составьте мне партию в танце.

– Извольте, сударь.

Мы закружились в медленном вальсе.

– Вы хорошо танцуете, сударь.

– Вы тоже. А как зовут прекрасную леди?

– Мария, а как вас? А что у вас за форма?

– Александр, я гардемарин Морского шляхетского корпуса. А чем занимается сударыня?

– Ничем не занимается, кроме как изучает разные дамские науки с гувернанткой и приходящими преподавателями. Учусь управлять имением.

– Весьма похвально.

– Ах, сударь, кому нужны эти умения.

– Вот зря ты так, Маша. Ведь если ты понимаешь, как надо делать, так тебя никто не обманет. И сама ты будешь чувствовать себя не домашней кошечкой, которая ничего не может, кроме как сидеть на диване, а человеком.

– Призвание женщины – растить детей.

– Одни вырастят дураков, а другие воспитают образованных и доброжелательных детей, которые станут настоящими гражданами своей страны. Основа этого – дети живут в любви и взаимопонимании с родителями. А для этого нужно, чтобы сами родители были достойными. В семье дегенератов или бандитов из ребёнка не вырастет умный или порядочный человек. Окружающая жизнь сделает мальчишку или девочку такими же, как их родители, ибо окружающий социум определяет сознание, особенно в детском возрасте.