Дом на птичьем острове. Книга первая. Рожденная быть второй

В результате Васькиных раздумий возле шкафа и выбора между красивым и уместно-удобным из зеркала коридорного трельяжа на нее смотрела худощавая девчонка с высоко уложенной в корзинку смоляной косой, открытым высоким лбом, обрамленным выбившимися завитками кудрей, и темно-синими глазами цвета южной ночи. Далее взгляд Василисы опускался ниже, и там ей всё не нравилось, но ничего не поделаешь, придется идти так.

Вздохнув, она вытащила из ящика под трюмо мамин бязевый белый с мелкими звездочками синих васильков платок, накинула его на голову, перехватив под уложенной косой и сдвинув повыше со лба, осталась довольна собой, насколько это возможно, и бегом спустилась со второго этажа – догонять уже вышедшего со двора брата.

– Игорь, Игорек, ну подожди меня, я уже! – кричала запыхавшаяся Василиса, на бегу поправляя съехавшие с коленей отвороты тренировочных штанов. У калитки задержалась, глянула на удаляющегося брата и быстро вернулась в дом, схватила с вешалки свою хлопковую рубашку в мелкую белую с синим клеточку – брат из нее давно вырос и отдал Ваське, – обвязала рубашкой бедра, перекинув узлом рукава внизу живота, еще раз окинула себя взглядом, решив, что теперь похожа на Нину из «Кавказской пленницы», и, довольная собой, кинулась догонять брата.

Дом культуры располагался в длинном трехэтажном здании с помпезным крыльцом и колоннами. Он был точной копией здания детского сада, куда ходила сама Василиса, ее брат и сестра, – детсад «Лучик», лучший в станице. Внутри помещения были большие окна с низкими широкими подоконниками, на которые детвора забиралась и провожала грустными взглядами спины удаляющихся на работу родителей. Некоторые даже плакали, но буквально пара минут, чей-то смех, призыв воспитателя – и подоконники пустели, а их недавние обитатели уже вовсю весело ворковали в группе.

На лестничных пролетах – высокие окна от первого до третьего этажа, украшенные разноцветными витражами, созданными художниками по заказу совхоза. Тематика витражей у детского сада и Дома культуры различалась. Для детей художник изобразил маму с малышами на руках в окружении цветов, для заведения культуры – различные виды музыкальных инструментов.

Василиса любила эти картины из стекла. Находясь внутри помещения, рисунок полностью разглядеть невозможно, он состоит из слишком крупных элементов. Зато можно было рассматривать мир через желтое или красное стекло, и тогда пасмурная зимняя погода казалась светлой и солнечной, предметы меняли очертания и цвет – например, зеленые деревья через синее стекло представали черными сказочными великанами с сидящими на ветках русалками, словно картинка в театре теней, который однажды приезжал к ним на гастроли. Она больше нигде не видела таких цветных окон.

Ожидая Наташу, Василиса смотрела на свое отражение в стекле – да, платок ее немного украсил, конечно, но вот эти штаны… Не нравилась ей девушка в отражении! Чуть сместив фокус, она стала разглядывать Игоря и его друзей, не узнавая их, настолько они изменились, стремительно повзрослев за это лето. Раньше были пацаны – чуть старше ее, но все-таки мальчишки, а сейчас перед ней молодые мужчины, с которыми вот так запросто не побегаешь и не поныряешь за рыбой, робко даже просто подойти к ним. Чем-то неуловимым они разительно отличались от себя же вчерашних.

Игорек был старше Васьки на три года, ему осенью в армию уходить. На сестру смотрит свысока, то вроде опекает – внимательно следит, чтобы к ней разные подозрительные, с его точки зрения, элементы не приставали, чтобы вела себя скромно, от друзей своих тоже оберегает, удерживает при себе, то, наоборот, говорит ей: «Кыш, мелочь, тут взрослые собрались!» Это когда с пацанами стоит и курит смело – взрослый же уже, а она хочет рядом с ними побыть, ей интересно послушать, о чем они говорят, поучаствовать, высказаться наравне, а потом с Наташей и другими девчонками обсудить.

Сегодня она на «мелочь» обижается, брат чувствует это, смотрит виновато, но перед друзьями рисуется и продолжает с ней разговаривать свысока.

«Тоже мне, взял моду! Хотя и правда, зачем ему постоянно сестра под ногами. У парней свои разговоры». – Василиса с неохотой, но отходит в сторону, вздыхая про себя о тех временах, когда они были намного меньше и почти на равных… Хотя, конечно, нет, не на равных, их ведь разделяют целых три года. Интересно, как Игорь жил три года с родителями и без нее, и без Риты. Совсем один был. Ей никогда не испытать такие ощущения. Недавние мысли вернулись к ней.

Когда Василисе было около тринадцати, на одном из семейных праздников в доме брата отца ее усадили на краю стола. Отмечали юбилей ее дяди, дело было летом, сидели во дворе дома за длинными столами, щедро уставленными традиционными станичными яствами. Взрослые вели разговоры, поднимали рюмки и произносили тосты. Ребятня – Васькины двоюродные братья и сестры – сновали там и тут, мешали взрослым, играли в прятки, то и дело хватая со стола то вкусный пирожок, то круглую ватрушку.

Отец сидел рядом с братом, мама помогала женщинам ухаживать за гостями. А Василису усадили рядом с бабой Симой и наградили коляской с младшей сестрой. Так она и просидела почти весь праздник, приглядывая за сестрой и общаясь с бабушкой, пока та не отпустила ее побегать с другими внуками. Рита в коляске наотрез отказывалась лежать, как ее ни укачивали. Пришлось Василисе то и дело ее на руки брать. Малышка отталкивалась ножками от колен сестры, подпрыгивала, хохотала, улыбалась розовыми деснами и все норовила пальчиками за Васькины банты схватиться.

– Ба, а ты кого больше любишь? Игорька, меня или Риту? – тихо спросила Василиса у бабушки, поймав ее полный любви взгляд, обращенный на маленькую, похожую на живого розового пупса Маргариту. С трудом удерживая вертлявую сестру на коленях, Василиса прислонилась к бабусиному плечу и, не глядя ей в глаза, напряженно ждала ответа.

– Как – кого сильнее люблю? Это что ты придумала? Всех люблю одинаково! – Серафима Игнатьевна сердито глянула на внучку, обняла за плечи и чмокнула в макушку, растерявшись от вопроса. Ну вот как тут ответить?

Сама же сидела и вспоминала каждого из своих семерых сыновей. Как можно кого-то больше или меньше любить? Все они такие разные, непохожие, и каждый – твой единственный, самый любимый, для каждого есть место в сердце матери.

Как-то не задавали ей сыновья таких вопросов. Может, оттого, что мальчики, а может, просто некогда ей было с ними по душам-то говорить, то в доме, то со скотиной, то в поле – всюду работа была, и дети тут же все работали при ней.

Это сейчас она может вот так на лавочке сидеть, пока праздник вокруг, и с внучкой от старшего сына говорить. Кого же она больше любит? Да и внуков-то у нее, кроме как от Мишки, еще от шестерых сыновей. Богатая она бабушка, а быстро соображать так и не научилась.

– Знаешь, Васенька, я тебя люблю на целых двенадцать лет больше, чем Маргариту! – торжественно произнесла Серафима Игнатьевна, найдя наконец, что ответить.

– На двенадцать лет больше? – задумчиво протянула Васька.

– Ну конечно, я же тебя знаю дольше на двенадцать лет, и все эти годы очень люблю, а с Ритой только год назад познакомилась и люблю ее всего один год.

– Ну, бабуля! Вот ведь ты какая! – рассмеялась Василиса. Рита у нее на руках, заметив улыбающуюся бабушку и сестру, тоже залилась звонким смехом.

– И эти двенадцать лет, внучка, у нас с тобой навсегда останутся! – очень довольная своей неожиданной находчивостью, улыбаясь, добавила Серафима Игнатьевна.

Все приятели брата были и ее друзьями – во всяком случае, Василиса их таковыми считала. Это участь младшей сестры при старшем брате. Василиса ухаживала за Игорьком, а он за ней присматривал. Отводил в садик, потом в школу, днем брал везде с собой с малолетства. Мама не разрешала оставлять ее одну, а он хотел с ребятами играть, так вот и играли все вместе – с бесполезным «довеском» Василисой, которую Игорь таскал за собой, как хвост.

Так и сложился их неразлучный квартет – старый велик с «мужской» поперечиной-рамой и скрипящим на каждой кочке багажником, собранный для них отцом из остатков бог знает чьих древних велосипедов, худощавый белобрысый Игорек, чернявая Василиса и рыжий с подпалинами, чуть косолапый пес Юстас породы «благородный дворянин», как говорил про него отец.

Юстас с рождения был собакой непростой судьбы. Еще щенком он попал под машину, выкатившись на дорогу в неурочный час. Повредил переднюю лапу, на которую теперь чуть припадал, перемещаясь за их великом танцующей походкой. Он был рожден от чистопородной овчарки, принадлежащей одному из братьев отца, в результате ее большой любви с залетным гастролером – псом, который вместе со стаей прибился к их станице со стороны моря, где много бродячих собак шастают в поисках счастья, особенно по осени. Пока отец с братом были в море, овчарка ждала на берегу и дождалась, огорошив через несколько месяцев всю семью пушистым приплодом из трех забавных толстолапых щенят. Двоих забрали в другую станицу, а будущий Юстас, повредивший лапу, был никому не нужен, пока Васькина мама на одном из праздников в доме свата не влюбилась в смешного, похожего на медвежонка щенка, сжалилась и забрала его к себе домой.

Почему Юстас? Папа в то время увлеченно ловил все серии недавно вышедшего на экраны фильма про Штирлица. Позывной главного героя – Юстас и стал именем щенка, который все время куда-то норовил залезть. Шестилетняя Васька таскала его за собой в дом, в постель, в комнаты – его везде обнаруживали по маленьким лужицам. Папа ругался и приговаривал, наступив носком в след очередного щенячьего преступления: «Юстас никогда еще не был так близок к провалу». Так он и стал Юстасом, вырос в громадного лохматого пса – любимца всей семьи и недруга очередного петуха Молчуна.

Отец соорудил для него большую будку, в которой Юстас прятался от солнца и дождя, а днем, во время их с братом прогулок, всегда был рад составить компанию и охранял Василису на пляже, грозно рыча на приближающихся залетных родственников своего возможного отца.

Так они и носились по станице втроем плюс скрипящий велик, собирая ватагу друзей брата по дороге к морю, до которого было минут десять восхитительной езды навстречу соленому ветру, через поле с глазастыми подсолнухами летом и через акации, от аромата которых можно захмелеть, цветущих в меже на границе полей, весной. Василиса была единственной девчонкой средь мальчишеской шебутной банды, ее вроде не принимали всерьез – так, довесок, мелюзга – и в то же время вовлекали в свои игры, давая порой пренеприятнейшие задания под предлогом «если хочешь играть с нами». Цель этих заданий на самом деле была отделаться от надоевшей маленькой девчонки.

– Если хочешь сегодня с нами рыбу ловить и купаться ехать, то обещай, что прыгнешь животом на газету, – усаживаясь на велик и грозясь уехать без нее, говорил Игорек, поглядывая на хохочущих друзей.

– Зачем? Как это – на газету? – Василисе было семь, по смеху мальчишек она понимала, что это смешно. Да и как Игорек может плохое предложить? Кивала и соглашалась: – Ты мне покажешь как? – отчего друзья брата закатывались от смеха еще больше.

Она забиралась на багажник велика, обхватывала брата за талию, Игорь командовал Юстасу: «Вперед!» – и вот они уже на море. Сейчас она хорошо знает, что такое «животом на газету». На воде стелют газету, ты забираешься пятками на «замок» из четырех мальчишеских рук, сцепленных крестом, обхватываешь мальчишек за шеи, они считают хором до трех и на «три» подбрасывают тебя в небо над водой что есть мочи. Ты летишь и потом плюхаешься со всего маху животом на ту самую газету, ждущую тебя на водной глади. Адская боль скручивает все тело от удара о, казалось, тонкую бумагу.

Она терпела. Слезы наворачивались, но с мальчишками плакать нельзя, иначе обсмеют и своей не станешь. Подныривала от боли, проплывала рыбкой к берегу, когда боль чуть отпускала, выпрыгивала из воды, стараясь изо всех сил не разреветься – она же смелая, как они.

– Я сделала! Всё? Идем рыбу ловить?

Сколько их еще было пройдено, тех смешных и жестоких детских испытаний! Хотя тогда они не казались ей жестокими. Брат ее любил, возился с ней, а она рада была быть при нем, просто у мальчишек всё не так, как у девчонок, с которыми Василиса дружила только в саду и в школе. С мальчишками совсем по-другому и намного интереснее. Так она постепенно стала своей – пацанкой, выдержавшей все выпавшие испытания.

Когда же родилась Маргарита, Василиса почти перестала ездить с братом. Она повзрослела, перешла в статус старшей сестры и теперь гуляла с коляской или возилась с малышкой дома. А ее раннее «мальчишеское» детство навсегда осталось в ней той тонкой, натянутой от самых пяток и до голубого манящего неба, струной, которой она становилась, летя со сцепленных над водой рук, зажмурившись от страха и предстоящей боли, на покачивающуюся на блестящих волнах безобидную газету.

Разглядывая ребят, Василиса размышляла, мог бы кто-то из них ей понравиться не как друг, а как… Тут мысли сбивались. Парень? Муж? Жених? Может, это будет любовь? Вот так вот – раз, и она сразу поймет, что это любовь?

Или как это происходит? В романах, которые она читала, все было слишком ненастоящее какое-то, что ли, далекое от реальной жизни Василисы Бондаренко. Она не могла представить в своей жизни те ситуации, которые описывали авторы.

Вообще-то, Василиса читать любила и глотала запоем Хемингуэя, Дюма, Брэдбери, Конан Дойла и других авторов, любезно рекомендуемых ей школьным библиотекарем Валечкой, которая пришла к ним работать сразу после колледжа и была ненамного старше Василисы. Вкусы у девушек совпали, и Валечка активно способствовала расширению литературного кругозора Василисы. Несмотря на это, нужно сказать, что Василиса с трудом преодолевала, например, страницы пухлого тома романа Толстого «Война и мир», особенно трудно шли сцены войны, и она даже с некоторым раздражением перелистывала страницы в поисках той самой любви.

– Эта девушка – такое сокровище, такое… Это редкая девушка… – говорил Пьер о Наташе Ростовой. Милое впечатление о Наташе, которую он знал с детства…

Ну вот разве хоть кто-то из их станичных пацанов может так красиво и романтично сказать о ней? «Это редкая девушка…», «Милое впечатление от Василисы, которую я знал с детства…» – пыталась она примерить на себя. Однозначно – нет. А если нет, то как это будет выглядеть? Что говорят друг другу? Из чего рождается та самая любовь, которая на всю жизнь? Хотя бывает ли она на всю жизнь?

Теперь Василиса поглядывала на отца с матерью не так, как раньше.

Она всегда считала, не задумываясь, что между родителями любовь. Хотя нет. Не так. Она всегда знала, что у них семья, а семья – это, безусловно, любовь, но только любовь эта не такая, как у Пьера к Наташе или как у Сони к Раскольникову.

Достоевский был, на удивление Валечки, проглочен Василисой буквально за неделю. Потом она, потрясенная, месяц ничего не брала в библиотеке, находясь под тягостным впечатлением от переполнявших ее неоднозначных эмоций.

«Тварь дрожащая или право имею?»

Убить для себя и чтобы разобраться в себе? А Соня, как она с этим жить стала? В общем, вопросы роились и путались, обсудить было не с кем, да она и стеснялась такое обсуждать, какое-то это слишком личное, как про это говорить? Ведь она – это ж надо подумать! – оправдывала Родиона Раскольникова. Хотя тут же его и порицала. Странные ощущения. Запуталась вконец Василиса.

Это собственное внутреннее разногласие пугало Василису, которая до этого считала себя вполне понятной и четко отличающей хорошее от плохого. Теперь же она стала на многие окружающие ее события, поступки людей и их отношения смотреть по-другому, осознавая, что все, видимо, не так просто и однозначно, как она думала. Эти размышления и чувства совпали со взрослением, с переменами в организме. Чем дальше, тем запутаннее и от этого еще интереснее казалась ее жизнь.

Она присматривалась к отношениям отца и матери. Даже позволяла себе думать о том – о боже! – есть ли у них близость в постели и как, а еще интереснее – когда это происходит. Знания «об этом» она уже получила от девчонок в школе, в частности от Наташи, своей новой подруги, приехавшей в станицу из Москвы. Дома у Наташи были журналы и книги, отпечатанные на машинке, сшитые вручную толстыми красными нитками. На белых листах с такими привычными буквами были написаны совсем непривычные и даже неизвестные слова, так ловко сложенные в предложения, от чтения которых почему-то разыгрывалась фантазия, начинало ныть внизу живота, скручивало изнутри, а потом все неожиданно взрывалось какой-то тянущей обволакивающей радостью, после чего уже не хотелось больше ничего читать и становилось стыдно, хотелось выбросить эти не принадлежащие ей листки, зарыться с головой в постель, забыть все, что с ней сейчас приключилось, и больше никогда, слышишь, никогда не думать о таком и не делать это!

Наташа принесла их в школу, завернув в синюю с мелким белым цветочком ткань. Показала кусочек текста на переменке в туалетной комнате, придя туда с портфелем.

– Смотри, что я тебе принесла! Только никому! – Наташа приоткрыла портфель, вытянула оттуда синюю ткань, свернутую в рулон. – Это я у родителей случайно обнаружила, сама уже прочла, потом смотрю, они вроде не пользуются, лежит у мамы в комоде под постельным бельем на одном месте… Ну, запомнила, как лежит, и тебе притащила на пару дней.

– А что это? Зачем ты принесла? Книга, что ли? А спрятала так зачем? – Василиса было потянулась за листочками, чтобы посмотреть текст.

– Ты что? – полушепотом прикрикнула Наташа. – Не нужно тут смотреть. Дома, когда одна будешь в комнате и точно никто не придет, тогда посмотришь.

– Ну ладно, – растерянно ответила Василиса, забрала сверток и засунула его поглубже в свой портфель. – А зачем ты мне это принесла? Там что-то интересное? А почему никому не говорить?

– Ой, ну что ты всё вопросы задаешь? Обсудить с тобой хочу и поделиться. Ты такого точно никогда не видела и не знала, а нам пора бы уже знать, – многозначительно ответила Наташа.

Так Василиса случайно узнала во всех подробностях, чем же, вполне возможно, занимаются в спальне родители, когда папа, приобняв маму, с загадочной улыбкой уводит ее в спальню со словами, что всем пора спать. От сделанного открытия Василиса поняла, что теперь смотреть на отца и мать как прежде она не может. И это есть любовь? Об этом не дописали в тех романах, что она прочла? Листочки Василиса давно вернула Наташе, поблагодарив за просвещение и наотрез отказавшись это обсуждать, сказав, что совершенно не понимает, как об этом говорить. Обсуждать-то она не стала, но что делать с теми мыслями и фантазиями, которые теперь обосновались у нее в голове?

Мысли, доводившие ее периодически до чего-то сладостно-липкого, с молочно-приторным запахом свежести, сочащегося во впадинке между ног, остались с ней, прочитанное снилось и не отпускало. Она хотела обсудить это с мамой, но никак не могла придумать, как же начать этот разговор. «Мам, ты знаешь, я знаю, что ты не знаешь о том, что я это знаю…» Бред! Нет, нет и еще раз нет!

Она еще ни с кем толком не встречалась, хотя некоторые одноклассницы уже вовсю гуляли с ребятами. В станице с этим было строго, хотя, наверное, все-таки не столько в самой станице, сколько в конкретных семьях. В ее семье просто так начать с кем-то встречаться, обозначить его прилюдно женихом, а себя невестой было нельзя, да и просто парнем обозначить тоже было невозможно. Будущего претендента обязательно должны были одобрить в семье, в первую очередь брат, потом маме показать, а там уже если все будет действительно серьезно, то отцу представить. Об этом ей во время нескольких ненавязчивых бесед поведала мама, начиная разговор как бы невзначай, решив дать наставления вмиг повзрослевшей дочери, не подозревая о степени ее просвещенности в этих вопросах и будучи обеспокоенной отсутствием женских дней, про которые она у дочери спрашивала и которые так и не наступали, что в пятнадцать лет было уже подозрительным и даже аномальным.

Первый раз на эту тему она с мамой заговорила в месте неприятном и оставшемся в ее памяти надолго, а как потом показало время, и изменившем навсегда ее жизнь – в районной больнице, куда Василису направили после медосмотра в школе, предварительно вызвав к врачу ее маму.

Совхоз заботился о своих работниках, их семьях и детях. Для людей труда было организовано все – начиная от питания на рабочих местах и заканчивая медицинским обслуживанием и воспитанием детей. Сами по себе зарплаты были не такие уж и большие, скорее средние по стране. Но социальные льготы это с лихвой компенсировали. Для детей были организованы ясли, куда можно было передавать для присмотра детей грудничкового возраста, которые даже еще ходить не научились, детские сады с изобилием кружков, развивающими занятиями, медосмотрами и логопедом. В садике был предусмотрен изолятор, где дежурили врач и воспитатель. Если у ребенка обнаруживалась температура, родителей не беспокоили и от работы не отрывали, а бережно перемещали заболевшее дитя в отдельный бокс под наблюдение врача.

В школах станицы работали опытные педагоги, которых совхоз раз в полгода направлял на повышение квалификации, закупались самые новые пособия и оборудование для лабораторных кабинетов, библиотечный фонд пополнялся новинками периодических изданий и художественной литературы. Выпускники станичных школ поступали в высшие учебные заведения Краснодара, Ростова-на-Дону, а то и уезжали учиться в Москву или Ленинград, чтобы потом вернуться и работать на благо родной станицы. Для учеников школ проводились регулярные диспансеризации. В начале и конце учебного года учащихся водили в станичную поликлинику, измеряли рост, вес, проводили санацию ротовой полости. Их осматривали хирург, кардиолог, невропатолог.

После очередного такого планового осмотра в девятом классе Василиса попала в больницу.

Учебный год только начался, и, как обычно, им объявили про диспансеризацию. Девятые классы собирались и согласно графику вместе с классными руководителями шли в станичную поликлинику. Все привыкли и даже любили это мероприятие, потому что в этот день их отпускали пораньше и тот, кто не был в группе продленного дня или в кружках, мог идти домой или остаться на школьном дворе играть в мяч. Сентябрь всегда теплый, солнечный, а тут такая свобода – лето, продлись! Все старались как можно быстрее пройти врачей, сравнивали рост и вес, увеличившиеся за лето. В младших классах и мальчишки, и девчонки соревновались, кто сколько прибавил веса и роста, периодически вскрикивая: «Ну, ты даешь, Иванов, аж на пять сантиметров! А у меня всего три!», «Классно, Гусева, да у тебя что-то выросло! Ты такая тощая весной была, а сейчас на три килограмма больше!»

В старших же классах ситуация менялась. Они больше не были детьми с официальной точки зрения, их переводили в ведение подросткового врача, под контролем которого они росли до восемнадцати лет, после чего переходили во взрослую поликлинику.

Подросшие за лето пацаны радовались изменившемуся росту, соревнуясь, кто из них стал выше, играя друг перед другом округлыми мускулами – так, чтобы и девчонки, стоящие в очереди в коридоре, заметили их возмужание.

А вот девочки, наоборот, с тревогой ждали взвешивания, измерения роста, а тут еще им объявили, что с этого года всем обязательно нужно пройти какого-то гинеколога. Только девочкам.

Пока стояли в очереди, перешептывались, делясь историями и ужасами.

Самая опытная из всего класса по части взаимоотношений с противоположным полом Люся Бельченко – она уже год встречалась с десятиклассником и даже успела весной проводить его в армию – пугала всех стоящих в очереди одноклассниц, что там не просто врач смотрит, а проверяет, было у тебя уже с парнем что-то или нет, а потом родителям и классной все рассказывает.

– Для этого самого, чтобы нас проконтролировать, это обследование и придумали. Это что-то новое; помните, в прошлом году ничего такого не проходили. Я слышала, что восьмиклассница из школы на горке родила этим летом, поэтому нам всем теперь такую проверку проходить во избежание сюрпризов! – Люся стояла первой в очереди в неприятный кабинет и сквозь зубы, зловещим шепотом информировала одноклассниц, нагоняя на всех страх.

Первыми в кабинет зашли Наташа Ткаченко и Мила Солюнова. Наташа была новенькая и только перешла в их школу, приехав из Москвы. Их не было некоторое время. Потом дверь отворилась, и одна из девушек вышла из кабинета как раз в тот момент, когда Люся делилась своими мыслями.

– Да что ты придумываешь? Ничего такого там не смотрят, – спокойно сказала, одергивая платье и поправляя волосы, уже вышедшая от врача Наташа.

– Ой, вы ей верьте больше! Это же москвичка, она поди давно там с парнями трется, вот и не боится ничего, а у нас в станице за это отец с матерью первые распнут и на порог больше не пустят. – Люся тараторила авторитетным громким шепотом, ей было важно выделиться из всех девчонок и показать вновь прибывшей выскочке, кто тут главный.