Деревня Липки. Несколько историй из жизни сельчан

Витька сбросил одеяло и поднялся, прислушался к ровному дыханию матери. Спит. Он прокрался на цыпочках к вешалке, где висели фуфайка с шапкой, нашарил впотьмах валенки и осторожно вышел за дверь в стылые сени.

Трактор, несмотря на мороз, завёлся легко, весело зазвенев поршнями и шатунами. Видно, зябнуть в одиночестве ему тоже было не с руки. С довольным рыком белая «лайба» рванулась из сугроба, перемалывая гусеницами застывшую к ночи ледяную корку снега.

«Степь да степь кругом, путь далёк лежит…». Свет фар скользил по снежным барханам, выхватывая кромку занесённой дороги. Вот и злополучный спуск.

Витька протёр глаза. Машины не было. Только белая пустота и чёрное небо с насмехающимся лунным блином.

– Не мог он выбраться, – Пентюхов уже приготовился резко развернуться, но тут же передумал, немного постоял на месте и вскоре тронулся, спускаясь в снежный капкан ложбины.

– Не мог. Куда же он без меня, – уже с удовлетворением повторил он, увидев покрытую инеем крышу «мерина». – Во, мороз! И чёрного кобеля отмоет добела.

Витька выбрался из кабины, проваливаясь глубоко в рыхлый снег. «Нет, из-под такой кручи машинку не взять. Тут кран нужен». Он попытался заглянуть в салон заглушенного внедорожника, но сквозь чёрные стёкла ничего не было видно. Витька дёрнул ручку на себя, дверь открылась. В выстуженном салоне пахло бедой: судя по всему, водитель глубоко погрузился в свой последний сон.

– Эх и боров, тяжёлый какой! – он ухватил банкира под руки и выволок наружу, стряхнул иней с серого лица. – Не придуривайся, я же знаю, что живой. Таких клопов, как ты, только морозом выводят. Не встанешь на ноги – оставлю здесь лежать.

Витька знал, что не оставит. Знал, что придётся этого пузана к трактору волочить, прикидывая, хватит ли у него сил завалить грузное тело в кабину.

– Ну, всё. Отдохнул и хватит, а то задницу отморозишь.

Оставляя в снегу глубокую борозду, он потащил свою ненавистную ношу к тарахтящему трактору, кряхтя, подсадил на гусеницу, потом, перебравшись в кабину, втащил внутрь, комментируя свои действия смачными выражениями, вряд ли знакомыми тому, кому они предназначались.

– Ух, мамка будет рада, – Витька стянул шапку с головы. От испарины стёкла тут же сделались матовыми, словно их измазали белилами. – Ничего, как-нибудь доедем.

Трактор тронулся. От самодельной печки потянуло в ноги теплом. Пассажир за сиденьем слегка ожил, пытаясь издавать звуки, похожие на те, что издаёт младенец, пуская слюнявые пузыри изо рта.

– Агу-агу, а как нашего мальчика зовут? Как нашего сладенького зовут? – заблажил Витька, не сводя глаз с едва различимого следа на дороге. – Правильно, Шланг его зовут. Ух, какое славное имечко ему маманя с папаней подобрали. Прикинься, сынок, шлангом, сразу жить легче станет. По себе знаю.

Он повернул голову назад и с удовлетворением отметил, что банкир чуток ожил и приоткрыл мутные глаза, возвращая на щёки былую поросячью розовость.

– Сечёшь, любитель порядка, чего я гутарю? То-то. А мне вот где твой орднунг торчит, – Витька, подражая бригадиру, махнул рукавицей по горлу. – Ты думал, что сила в деньгах? Не-е-т. В твоих орангутангах? Не-е-т. Женщину старую тронули. А ведь она тебя спасла, морда твоя свинская. А я тебе скажу – в справедливости сила. И если ты этого до сих пор не понял, то щас мы тебя будем лечить. Святой водой. Клизму поставим, да не на кружку. Я из бани грелку трёхлитровую принесу и шланг резиновый. Будем душу твою гнилую промывать, если она не окончательно истлела.

Из-за сиденья раздался протяжный звук. Банкир тянулся рукой к Витькиному плечу, надеясь обратить на себя внимание. На запястье сверкнул браслет злополучных часов.

– Чего мычишь, как корова стельная? Сколько там натикало на моих золотых? – Витька посмотрел на циферблат, отсвечивающий изумрудными цифрами. – Ого, утро скоро. Так вот, я и говорю, как явятся твои холуи, пусть только попробуют в избу войти. Приедем, приготовлю канистру с соляркой. Матушку в подпол спрячу, а тебя сожгу вместе с домом, чтобы жизнь ты людям не портил, а перед кончиной запомнил в чём сила.

– Мы-ы…, мы…

– Да что там у тебя? – Витька остановил трактор и повернулся назад. – Э, да ты обделался, как я погляжу. Это хорошо. Это значит новую жизнь с пелёнок начинаешь. Может и выйдет какой толк. Теперь терпи, скоро приедем.

Витька тронулся. Ещё немного и появятся Липки, а там и занесённые снегом крыши домов на отшибе, и старые вётлы у пруда.

«Развяжусь с делами, пойду на поклон к бригадиру. Он хоть мужик резкий, но справедливый и отходчивый. Жмурик, хэ», – Витька улыбнулся и громко загорланил, заставляя в который раз вздрогнуть своего пассажира.

– Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый, а ты не вейся на ветру…

МОЦАРТ

– Да что же я такой несчастный? – Юрка Верди, по прозвищу Моцарт, тряс головой, подпрыгивая на одной ноге, словно пытался избавиться от воды, попавшей в ухо, как это бывает обычно после долгого ныряния в сельском пруду.

– Что ты, как кузнечик дёргаешься? Я тебе говорю, надо воздух в себя набрать, а нос зажать и попытаться через уши выдохнуть. Это у тебя барабанная перепонка внутрь вогнулась, а надо её разогнуть назад, – сердобольно поучал его присевший на корточки Витька, друг детства, он же и один из виновников Юркиного несчастья, вызвавшийся помочь сварщику заварить течь в бензобаке. Но, то ли бак пропарили плохо, то ли ещё по какой причине, а только бабахнуло знатно, оставив горе-мастеров ошарашенно сидеть возле своего творения. Зато досталось Юрке, загнавшему в ангар свой «Муравей» для мелкого ремонта.

– Иди ты, знаешь куда? Я тебе что, человек-амфибия? Сам-то пробовал ушами дышать? Может ещё глазами слушать научишь? – злился Верди, продолжая вытряхивать поселившийся в голове звон, словно тысячи цикад целым роем завели свой нескончаемый концерт, сквозь который не было ничего слышно. Оставалось второе ухо, но оно функционировало только в направлении говорящего, и то с погрешностями, поскольку сорвавшийся в прошлом году тяжёлый гаечный ключ угодил незадачливому работяге по скуле, стряхнув молоточек с наковальни в Юркином многострадальном слуховом аппарате.

Витька обиженно поднялся, отряхивая колени от цементной пыли:

– Если хочешь знать, нас, глубоководников, когда я служил, учили дышать всеми возможностями организма в экстремальной ситуации. Не можешь ртом, дыши носом, не можешь носом…

– Ага, то-то я смотрю ты в бане тренируешься задницей в тазу кислород поглощать, – огрызнулся Верди, обессилев от бессмысленных телодвижений, и, передразнивая, добавил. – Глубоководник! Что-то ты зачастил к соседской Людке нырять, смотри, не утони у неё под юбкой.

Витька, несмотря на свои сорок лет, продолжал оставаться неженатым, смущая сельских девок, задержавшихся с замужеством. Юрка, напротив, первый раз влюбившись, так и прикипел к своей Варваре, но если быть точным, то Варька спеленала его тёпленьким, объявив о будущем наследнике через месяц их гуляний под луной.

Но, несмотря на различия в семейном статусе, они продолжали оставаться верными друзьями, готовыми по первому зову прийти друг к другу на помощь, а то и сообразить на двоих, поочерёдно дегустируя выгнанную к празднику самогонку.

– Поэтому я на плаву, поскольку науку выживания изучил, – парировал приятель. – А ты в первый заход к Варьке захлебнулся и ко дну пошёл. Ладно, Моцарт, давай думать, что с тобой дальше делать.

Не повезло Юрке с фамилией. У всех она, как у людей – Иванов, Петров, Сидоров. Взять хотя бы Витьку Рокосова, ребята пытались его на известного маршала переиначить, но, нет, слишком длинная кличка получилась, потому и не прижилась. Или второй сварщик, который бензобак с Витькой пытался заварить, а теперь сидит возле своего «искусства» и хохочет, так у него фамилия Сыров, и кличка соответственная – Сырок. «Что же у меня так, не по-человечески?» – думал Юрка, продолжая подпрыгивать и ковырять мизинцем в ухе.

Он пытался у матери узнать, что за композитор его сделал, но она только отмахнулась от глупых вопросов, зато Варвара при каждом удобном случае норовила побольнее уколоть, мол, папаша его из цыган, торгует на базаре в райцентре скобяными изделиями. Было дело, ездил как-то он в тайне от жены на рынок, узнал, где тот цыган торгует мотыгами, да цепями, полюбовался издали на бородатого смуглого мужика. «Какой же он мне отец, когда у него ни веснушек, ни рыжего вихра нет?» Однако, чтобы окончательно убедиться в своей правоте, подошёл поближе и встал рядом, продолжая лупиться на торговца, который, заподозрив неладное, переложил товар подальше от подозрительного типа.

– Чья картошка? – краснощёкая бабка оттопырила край мешка, стоящего перед Юркой. – Кто, спрашиваю, продавец?

Он прервал изучение личности бородатого «папаши» и огляделся по сторонам, ища глазами хозяина мешка, а потом неожиданно брякнул:

– Ну, моя.

– А чего же ты отвернулся от неё, коли приехал торговать, так торгуй! – скомандовала покупательница, протягивая пластиковое ведёрко. – Да с верхом насыпай, не жалей на поход, а как уступишь, так быстро продашь свой урожай, у меня рука лёгкая.

На громкий разговор собралась очередь желающих затовариться. Когда в мешке оставалось чуть меньше ведра, объявилась хозяйка, дородная баба, смахивающая обличием на гоголевскую Солоху:

– Караул! Да что же это делается?! Средь бела дня! Только на минуту свой товар оставила!

– И я говорю, трётся тут, честным людям страшно жить стало, – вторил ей цыган, страшно картавя и вытягивая шею, напоминая Юрке соседского петуха, которому он однажды натёр «выхлопную трубу» жгучим перцем за разворошённые грядки с луком. Помнится, петух, так же, как и цыган, косил глазом при каждой нечаянной встрече и вытягивал шею, вспоминая об учинённой над ним экзекуции и обходя «композитора» за версту.

Сосед год не разговаривал с Моцартом, обижаясь за петуха, пока сам не порешил вредоносную птицу, поклевавшую внучку, приехавшую на каникулы в деревню.

На скандал собралась приличная толпа рыночных зевак, успевшая до прихода полиции рассказать уйму историй о мошенниках, орудующих на базаре. При этом они тыкали в Юрку пальцем, обещая устроить самосуд, если власть не предпримет нужные меры.

– Да на фига мне ваша картошка, у меня своей в погребе завались, – отбивался он от особо ретивых обличителей, грозящих ему всеми немыслимыми карами. Вспомнили даже бочку с дерьмом и пухом, хорошо, что про янычарскую саблю забыли.

– Расстреляем, – успокоил возбуждённую толпу подошедший участковый, – в крайнем случае сошлём на Колыму. Кто тут у нас свидетель гангстерского налёта? Спрашиваю ещё раз очевидцев разбоя: кто что видел?

При этом служитель порядка раскинул руки в стороны, словно пытался обнять жаждущих возмездия людей, напоминая при этом статую Христа над Рио-де-Жанейро.

После его вопроса толпа растаяла так же быстро, как содержимое мешка картошки, которая, как выяснилось позже, была тайком выкопана предприимчивой бабёнкой с фермерского поля. Та заливалась сухими слезами в отделе полиции, куда привели всю троицу, утираясь при этом носовым платком.

Вскоре Верди с цыганом отпустили, озвучив на дорожку дежурную фразу – «за отсутствием состава преступления», и, добавив, чтобы больше так не делал.

Но главное было в другом: Юрка познакомился с «батей». Тот долго хохотал, рассказывая по пути на базар, что никакой он не цыган, а молдаванин, и фамилия его не Верди, а Вердин Думитру, Митька по-нашему, и к рождению Юрки никакого отношения не имеет, поскольку приехал в Россию недавно из-за отсутствия работы в Молдове. В честь знакомства он подарил Юрке кованную тяпку с коротким деревянным черенком и пригласил в гости, как будет время…

– Моцарт, может тебе в больницу съездить? – предложил подошедший Сырок.

Вся загвоздка была в том, что Юрка никогда в больнице не был, если не считать факт рождения, да и то, мать говорила, что появился он на свет в санях, не доехав до роддома несколько сот метров.

У Юрки не болели зубы, не воспалялись гланды, не тревожил аппендицит. У него не болело ничего. Первое и последнее знакомство с медициной состоялось в четвёртом классе, когда его пытались оторвать от батареи отопления, чтобы сделать прививку. Физкультурник, трудовик и медицинская сестра тянули Юрку в разные стороны так, что казалось, ещё немного и они разорвут его на части. Как ему удалось тогда вырваться, он не представлял, но помнил, что выбежал из школы и упал на дороге с криком: «Люди добрые, спасите, убивают!»

Отстали тогда от него местные эскулапы, махнули рукой, погрузились в карету с красными крестами на боках и уехали, обещая больше не тревожить.

Бог миловал, почти сорок лет они держали данное слово, пока Юрке не приспичило самому задуматься о помощи.

– В медпункт тебе надо, Юрок, – было видно, что Витька всерьёз озаботился состоянием друга. – Я бы тебя поправил, если дал как следует в другое ухо, только помню, что оно у тебя тоже зашибленное.

– Нет там никого, медичка на курорт уехала, – Сырок отверг предложение Витьки. – Может стакан водки выпить? Говорят, что помогает.

– Меня без водки тошнит, – поморщился Юрка, с трудом соображая, что дальше делать.

– Я и говорю, выпей стакан, может вырвет. Тогда точно полегчает, – не сдавался Сырок, настойчиво рекомендуя рецепт, испытанный временем.

Подошёл водитель «ГАЗели», потерявший дар речи после взрыва бензобака, который он доверил починить двум «чудакам». Пока Юрка прыгал на одной ноге, шофёр оглядел бак, ставший похожим на женский детородный орган. Вскоре красноречие вернулось к нему в виде причудливых словосочетаний, которые не встретишь ни в одном словаре. Приправленные ненормативными морфемами обороты так и лились непрерывным потоком на головы Витьки и Сырка, которые не были сильны в познании абстрактных языковых единиц «великого и могучего». Когда запал четырёхэтажных эпитетов иссяк, владелец железной рукотворной «вагины» подошёл к друзьям и внёс свою лепту сочувствия и участия.

– За каким ты здесь стоял?! – крикнул он Юрке в оглохшее ухо. – Не мог свой драндулет чинить в другом месте?

– А? – откликнулся тот, разворачиваясь к собеседнику другим ухом.

– А! – пострадавший махнул рукой и обратился к сидящим рядом друзьям. – Кто будет расплачиваться со мной за это б…, безобразие, уроды?

– Успокойся, нашёл из-за чего переживать, – Витька ткнул пальцем в приятеля. – У Моцарта контузия, он мог бы на небеса взлететь. А бак чей? Твой! Значит, тебе и отвечать. Глянь, какая красавица!

Он указал на развороченную ёмкость и снова захохотал:

– Щас Сырок ей зубы подрисует, прикрепи на крышу кабинки, гарантирую, все будут дорогу уступать.

Водитель взъярился и шагнул к Витьке.

– Стопэ, мы сейчас тебе бак с другой машины снимем и поедешь, куда хотел. От КАМАЗа подойдёт? Там горючки побольше входит.

– Ладно, мужики, я домой поеду, что-то мне хреново. Мастер с обеда придёт, скажете ему, что заболел, – Юрка завёл мотороллер и вырулил из гаража по направлению к дому, поднимая клубы жирной июльской пыли и распугивая зазевавшихся кур, что-то выбирающих в придорожной траве.

«Взять, к примеру, Гагарина. Сразу видно – человек создан для полёта, ведь гагары летают. Или Циолковский, цены человеку не было, дорогу к звёздам открыл. И фамилия соответствующая, похожая на целковый. А Королёв? – Верди „оседлал“ космическую тему, перебирая в уме известных людей. – А вот Иуда Искариотов похож на идиота, а чем ещё объяснить убийство бога?»

– Эй, Моцарт, куда так спешишь? – прервала мысленные аналогии Нюрка Квасова, живущая неподалёку от его дома.

– А? – притормозил он мотороллер и остановился.

– До дома, говорю, подбрось! Не видишь, что полные руки с продуктами? – Женщина забросила пакеты в кузов и забралась следом. – Да не гони, как сумасшедший, у меня там банки, не хватало бы их ещё разбить.

– Нюр, у тебя какая в девках фамилия была? – Юрка включил скорость и плавно тронулся с места.

– Занудина, ты забыл, что ли? Зачем тебе? – она заворочалась, устраиваясь удобней и вытаскивая из-под себя скомкавшийся рукав спецовки, которую Юрка предусмотрительно расстелил на металлическое дно кузова.

– Я и говорю, хорошо, что фамилию на Квасову поменяла, – он улыбнулся, утверждаясь в своём открытии и прибавляя газу. – Ты как думаешь, если я Верди, может у меня быть талант к игре?

– Все вы мастера играть, – Нюрка не поняла, куда клонит этот «шумахер», но помолчав добавила, – на нервах. Мой игрун тоже на днях свой талант проявил. Хочешь, говорит, фокус покажу? Я, как дура, и поверила, дала ему тысячу. Он скрутил бумажку в трубочку, завернул в газетку и поджёг, да ещё накрыл тарелочкой. Щас, говорит, вместо тыщи будет пять, снял чашку, а там пепел один: ни газеты, ни тысячи, ни пяти. Фокус не удался, тысячу он мне вернул, а аванс свой за июнь спалил. Кто-то над ним подшутил на работе, мол, покажи дома жене. Я его чуть не убила этой тарелкой. Зараза.

У Юрки затекла шея сидеть вполоборота к пассажирке, чтобы лучше слышать её страдания. Он отвернулся, вспомнив, что Квасов на днях хвалился в отряде фокусом под названием «оставь аванс себе» и крутил перед носом новенькой пятитысячной купюрой, вызывая чувство глубокого раскаяния в душах мужиков, что зря поспешили безвозвратно расстаться с кровно заработанными, вручив их дальнейшую судьбу в загребущие руки своих баб.

– Он и сам два дня ходит, как в воду опущенный. Переживает, – Нюрка кряхтя выбиралась из кузова мотороллера, растирая затекшую спину. – Наверное, курева не на что купить. Отдам ему тысячу, жалко на мужика смотреть.

– А? – переспросил Юрка.

– Спасибо, говорю, что подвёз. А что ты всё переспрашиваешь?

– А? – он нагнулся к ней.

– Езжай к чертям собачим, тетеря глухая, – благословила его Нюрка и, подхватив пакеты направилась к калитке, отталкивая ногой пса, бросившегося навстречу к хозяйке.

– А! Так бы сразу и сказала, – Юрка развернулся и поехал к дому.

Варвара хлопотала на кухне. Она работала почтальоном, но машина с корреспонденцией из райцентра задерживалась, и ей пришлось перенести свой поход по редким подписчикам на следующий день:

– Ты чего так рано?

– А? – он присел за стол, собираясь пообедать.

– Есть будешь? – не поворачиваясь, спросила она.

– Ухо болит, ребята бак варили, а мне досталось, – пожаловался Юрка, нарезая буханку хлеба. – Ты есть будешь?

– Нет, я только что поела. А чего с ухом-то?

– Нарезал хлеб на твою долю, – ответил он, ожидая, когда жена поставит тарелку на стол.

– Ну-ка, покажи! – Варвара ухватилась за мочку, поворачивая голову к окну.

– Тише ты, оторвёшь, – зароптал Юрий, ожидая вердикта супруги.

Варька отпустила ухо и ехидно захихикала:

– Теперь ты настоящий Моцарт, такой же глухой, как пешка.

– Сама ты пешка, – обиделся Юрка, разобрав по губам смысл её слов. – Это Шопен был глухим, а Моцарт слепым.

– Этого ещё не хватало, – возмутилась Варвара, что прозвучало как угроза, мол, «только попробуй ослепнуть, я тебе тогда покажу». – К медичке сходи, пусть посмотрит.