Деревня Липки. Несколько историй из жизни сельчан

– Как был ты губошлёпом, так и остался, – обиделась старушка и добавила. – Хорошо, хуть замуж за тебя не пошла. Кажный день смотреть, как ты губами шлёпаешь, не всякая выдержит. Как только тебя Лушка терпит, афродит проклятый?!

Кузьмич хотел разразиться в ответ длинной речью, которая у него была давным-давно заготовлена на случай встречи с подругой юности, но густой бас, раздавшийся из-за угла церкви, осушил припасённые эпитеты и сравнения для «ненаглядной Марфуньи».

– Пошто, дети мои, в храм явились в поздний час? Какие надобности привели вас на порог обители?

Илларион Поликарпович молчал, потупив голову, словно занятый на время куль цемента лежал у него на плечах, зато Иван Кузьмич подпрыгнул на своих шпорах, как на рессорах, и подскочил к настоятелю.

– А скажи-ка, отец Серафим, что главнее: Дело или Слово?

– Не путай последовательность! – возмутился Илларион, раскусив хитрость соседа и сбросив невидимый груз с плеч. – Я говорю, что в начале было Слово, а он утверждает, что Дело. Рассудите нас.

– Хм, идёмте, сударики, со мной, – отец Серафим развернулся и бодрой поступью повёл стариков к притвору. – Смотрите!

Илларион Поликарпович и Иван Кузьмич молча уставились на «плетёнки» священника.

– Не туда смотрите, на отмостку посмотрите! – приказал отец Серафим и убрал ногу с бетонного покрытия, опоясывающего периметр здания.

– Вы нас не поняли, – аккуратно начал Илларион. – Мы спрашиваем…

– И я спрашиваю, – перебил отец Серафим, – куда цемент дели? Посмотрите, здесь аж голубой цвет. А всё потому, что работали шаромыжники под моим присмотром, под словом божьим. Раствор месили, как положено – один к четырём. А здесь что?! Стоило мне на вечерю отлучиться, так они напортачили и всё дело сгубили, нехристи. Говорил мне владыка, не бери…

– А что это значить? – Иван Кузьмич посмотрел на Иллариона. Тот отчаянно жестикулировал, что, мол, пора сваливать. «Не иначе, как припомнит сейчас поп злополучный куль». – Ладно, пойдём мы, отец Серафим, а то стемнееть скоро.

– Куда же вы? Мне тоже интересно узнать, почему Слово моё не возымело влияния на Дело латрыжников, загубивших всю работу.

Старики переглянулись.

– К Владимиру Николаевичу идите. Он вас рассудит, – подсказала Марфа, слушавшая их диалог. – Больше некому.

Когда троица спустилась с церковного холма, сиреневые сумерки лениво растекались по просторным деревенским улицам, возвещая о скором приближении короткой летней ночи. Иван Кузьмич, не взирая на хромоту, семенил впереди, за ним шествовал Илларион Поликарпович, на ходу протирая стёкла очков от оседающей пыльной взвеси, дальше следовал отец Серафим. Длинная ряса путалась в ногах, мешая быстрой ходьбе. Замыкал странную процессию Тузик, увязавшийся за хозяином. Он был доволен жизнью, поскольку Марфа догадалась напоить его водой

– Вы куды? – окликнул их из-за загородки дед Семён. Кузьмич промолчал, продолжая уверенно двигаться к цели. Илларион Поликарпович подслеповато оглядывался, пытаясь понять, откуда раздался звук. Лишь отец Серафим откликнулся, внемля гласу односельчанина:

– В поисках истины, раб божий! Следует установить, кому на Руси жить хорошо!

Дед Семён распахнул калитку, вознамерившись улизнуть со двора, а на возглас жены бросил коротко:

– С мужиками схожу, кажись, они за прибавкой к пензии пошли.

– Постой, «ветеранский» возьми, вдруг спросят, – благословила его супруга, но тот лишь отмахнулся, намереваясь догнать делегацию.

Владимир Николаевич, школьный преподаватель физики, сидел на лавочке возле дома с книгой в руке. Вечерние сумерки помешали ему дочитать увлекательную историю, и он уже собирался уходить в дом, как увидел озабоченных чем-то стариков, направляющихся в его сторону. – Здорово были! – поприветствовал Иван Кузьмич учителя и протянул первым мозолистую сухую ладонь. Когда церемония приветствий завершилась, Илларион Поликарпович откашлялся и, переведя дух, спросил:

– Вы, Владимир Николаевич, внуков наших учите, многое знаете. Спор промеж нас возник, что было первым: Слово или Дело? Помогите установить справедливость.

Учитель улыбнулся, приподнялся со скамейки, предлагая неожиданным гостям присесть:

– Что же вы, отец Серафим, не рассудили аксакалов? В такую даль вынудили идти?

Игумен усмехнулся в бороду, вытирая тыльной стороной ладони выступивший на лбу пот:

– Так они меня не захотели дослушать. Я уж было приготовился им Евангелие пересказывать, да где там.

– Ну, хорошо, – Владимир Николаевич оглядел присутствующих, пряча улыбку в прищуренных глазах. – Я думаю, что вы оба правы и неправы одновременно, поскольку вначале есть Разум, рождающий всё остальное. Поэтому важно, чтобы наши мысли, слова и дела, рождённые Разумом, не расходились между собой…

…Затемно старики вернулись домой.

– Умный мужик, честно нас рассудил, никого не обидел, – Илларион Поликарпович отбросил щеколду и отворил калитку. – Ты, Кузьмич, завтра выйдешь ко двору в шашки играть?

– Коли ночь переживу, так выйду. Притомился я маненько сегодня. Добрых снов тебе, Ларивон, – отозвался старик, тяжело поднимаясь на крыльцо.

– И тебе доброй ночи. Хороший ты сосед, Кузьмич. Не подведи меня, у нас теперь с тобой слова с делами не должны расходиться.

ПОРОДА

Санька Рыбаков возвращался в родное село. Купил на станции билет, занял место в хвосте автобуса и задумался. Не принял его город. Как сказать – не принял? Может это он, Санька, двадцати четырёх лет от роду, сам не захотел жить здесь. Больно надо! Да и был бы город городом, а то – одно недоразумение: улица в пятиэтажках на полтора километра, да хибары старые вокруг. Вздумаешь адрес искать – половину райцентра обойдёшь, пока людей не спросишь. А захочешь спросить, так дулю тебе с маслом: попрятались все по норам, как кроты напуганные. Какой же это город? То ли дело Липки. Народ снуёт, особенно под вечер. Кто скотину домой гонит, другой сено перед палисадником ворошит. Зима скоро, она всё спросит, когда Милка с Зорькой завтрак потребуют. Да и ребятня: хоть поубавилось пацанов заметно, но всё же снуют по порядку на великах, кто на речку, кто к отцу в поле – обед отвести.

– Эх, ёк-макарёк! – словно сам себе удивился Санька, потревожив задремавшего соседа, возвращающегося из города от детей.

– Что, Шурка, не вышло городским-то стать? – дед Ларивон с прищуром посмотрел на попутчика. – Небось не получилось «чиво-почиму» выговаривать?

– Больно надо, – теперь уже вслух повторил Санька, поворачиваясь к Иллариону Поликарповичу. – Вот, вы, дед Ларивон, почему из города смотались к нам в Липки? Какая надобность у вас возникла?

– Я-то? – старик потеребил дужку очков и задумался.

– А то кто же?! – напирал Санька. Ему очень захотелось узнать, по каким таким признакам люди выбирают место на жительство.

Илларион Поликарпович пожевал губами и забормотал:

– Да, вот, … как её, …значица…

– Да, вот, – передразнил Санька и приказал строго. – Не юлите, отвечайте, как есть! А то ходют вокруг и около.

– А чего юлить-то? – вдруг встрепенулся дед, пережевав застрявшие в горле междометия. – Жилплощадь нашу детям отдали и съехали с бабкой в деревню. Весь секрет. А ты что подумал? Мол, за свежим воздухом старики в вашу глухомань потянулись? Да я бы чичас в домино с мужиками во дворе играл, да пивко по выходным потягивал. А то и в театр со старухой сподобились или на концерт какой. И я бы с ней подремал заодно. А ты, говоришь, юлить.

– Понятно, – Санька отвернулся к окну, глядя на проплывающие мимо чахлые посадки. Между деревьями мелькали жёлтые лоскуты стерни, чередующиеся с весёлой зеленью озимых. Осень скоро.

– Куды ты теперь? – потеребил его за локоть старик. – На ферму или в отряд?

– Не знаю, – Санька пожал плечами. Ему вдруг стало нестерпимо жалко себя. Мать снова начнёт ворчать, а то и плакать вздумает. Это же она определяла сына на постой к своей давней подруге. Тётя Рая была приветливой женщиной, много не брала. И Санька к оплате за комнату привозил после выходных деревенских гостинцев: картошки-маркошки всякой, лука, масла постного. Да мало ли, в должниках не ходил. Живи и радуйся, не жизнь, а клубника со сливками. И с работой всё удачно организовалось. Устроился Санька в автомастерскую, «Стартёр» называется. Почему «Стартёр», а не, скажем, «Поршень» или «Карбюратор» какой – он не знал. Может потому, что станция на починке электрики специализировалась, а может ещё какая причина была. Да и какая ему разница. Платили хорошо, он и не отлынивал, после смены задерживался, если мастер попросит, когда напарники по домам спешили. А ему куда спешить? На работе уважали, пока эта история не приключилась, холера её задери. Угораздило же его с этой ямой связаться…

– Скажи мне, дед Ларивон, есть на свете справедливость? – он повернулся к Иллариону Поликарповичу, который снова впал в дрёму, что не мешало ему цепко удерживать на коленях огромную плетёную корзину.

– Эк тебя занесло! Да ты, паря, никак с полными карманами обиды возвращаешься? – проснулся старик и наклонил к Саньке голову, внимательно вглядываясь в его лицо из-под картуза. Потом откинулся к спинке, прижимая к себе поклажу. – Есть-то она есть, да, порой, не про нашу честь. Бывает, люди её всю жисть ищут, да не находят. А бывает и так, что человек её в себе носит, оберегает и не теряет. Рассказывай, кто тебя обидел, что вопрос такой сурьёзный задаёшь.

«Пазик» крепко тряхнуло на колдобине. В корзине что-то жалобно зазвенело, изрядно встревожив деда Ларивона.

– Давай вперёд пересядем, щас люди в Каменных Ключах выходить будут, места освободятся, – предложил Санька и с грустной усмешкой кивнул на звонкий багаж. – Чего у тебя там? Одна, вроде бы, не звенит.

– Ты чо подумал, стервец какой? Банки порожние от детей везу, – нахмурился Илларион Поликарпович, но тут же просветлел лицом. – Варенья, соленья своим отвозил. Ну, и чтобы порожняком назад не возвращаться… Так что там у тебя стряслось?

– Да ничего не стряслось. Тёть Рая собралась к главе города идти …, – начал своё повествование Санька, но дед перебил.

– Которая Райка? Не Чугунова ли?

– Она, мамкина подружка молодости, – согласился он. – Вы её знаете?

– Хорошая женщина. Как не знать, до конца школы вместе вошкались: мать твоя, Райка, Тася Курилова и ещё несколько девчонок. Ну и мы, ребятня, конечно. Ну, и..?

– Собралась, значит, она к «меру» идти, насчёт ямы. По улице вымоина образовалась. С каждым годом глубже и глубже. Машины начали эту рытвину объезжать. Да так наобъезжались, что и забор у неё ночью повалили. А потом и вовсе объезд по участку устроили. Чего мы только не делали: и брёвна поперёк клали, и булыжники ставили – ничего не помогло. А уж когда бортом по окнам чиркнули и стёкла на кухне высадили, она и решилась сходить. Тем более, этого «мера» недавно выбрали. Молодой, пес… перспективный, – на этом слове Санька споткнулся и замолчал. Он вспомнил, как предложил свои услуги хозяйке дома после её многочисленных попыток попасть на приём к прежнему градоначальнику.

– Я ей говорю, а за каким ходить? Сейчас можно через соцсети всё решить. Сел вечерком после работы…

Автобус резко затормозил, и Санька едва успел ухватить старика вместе с его звонкой корзинкой.

– Ша! Приехали граждане, придётся с полчасика вёсла сушить, – словно бы с радостью прокричал водитель ПАЗика, повернувшись к пассажирам и поясняя причину. – Малёк закипели.

– Пойдём, Шурик, на свежий воздух. Доскажешь свою историю, – дед Ларивон поднялся, оглядываясь по сторонам, куда бы пристроить поклажу, да так, чтобы и людям не мешала пробираться к выходу, и банки драгоценные не поколоть. – Душно здесь.

Они присели на дорожной насыпи. Санька достал пачку сигарет, посмотрел на своего собеседника вопросительно.

– Нет, кури, – усмехнулся старик. – Было дело – смолил, как дурной, жалею, что поздно бросил.

Они смотрели в предвечернее небо и молчали. Каждый думал о своём. Первым спохватился Илларион Поликарпович:

– Ты надысь про справедливость заговорил. Старухе моей второй год пошёл, как отправилась к праотцам. А должно быть наоборот. Я и постарше, да и мужикам положено пораньше убираться. Где справедливость? Не чета нам судья на небе сидит, а и то ошибается. А что уж про людей судачить.

– Почему мужикам раньше положено? Нет такого закона, – возразил Санька, стряхивая пепел в ладонь и остерегаясь уронить искры в сухую, как порох, траву.

– Чудак-человек. Я ему про Фому, а он про законы. Ты хоть один закон, где слово «справедливость» написано видел? То-то! И я не видел. Ты можешь описать, как она, твоя потеря выглядит? Не можешь! И я не могу, – старик перевёл дух. – А что до мужиков, так они себе сами приговор пишут. К примеру, покурил ты сигаретку – долой полчаса. А дроля твоя ест яичко всмятку. Плюсуй ей часик. Ты выглохтал пол-литра в выходной – минусуй сутки из своей треклятой жизни. А «маруся» канпотик попивает с сухофруктами. Прибавь-ка ей денёк. Вот тебе и расписание на послезавтра. Пощёлкает на счётах архангел: всё, Ларивон, пора тебе, посластвовал вволю, пображничал, надо и честь знать, а супружница пусть маненько ещё поживёт, жизни порадуется. Только вот с моей старухой счёты сломались в ихней канцелярии.

Он тяжело вздохнул и посмотрел на остывающее солнце, готовое прилечь за тёмно-синее облако, карабкающееся из-за горизонта.

– Так что там за сети ты обнаружил?

– Какие сети? – вздрогнул Санька. Он уже мысленно репетировал предстоящий неприятный разговор с матерью. – «Главное, чтобы она не расплакалась».

– Которыми ты собрался справедливость вылавливать. Или я тебя не так понял? – пояснил старик.

– Так в интернете. Зашёл на страничку главы города, где он ленточку режет, ремонт дороги на главной улице открывает. И пишу ему, мол, уважаемый, не мешало бы и нам колдобину завалить. Там и нужно-то машину песка и машину щебёнки. Мы бы кучу сами разровняли. А то ведь скоро дом снесут к чертям собачим, – Санька привстал от возбуждения. – Нет, про чертей я не писал. Это я так, к слову. Написал ещё, что улица имени кавалера орденов Славы Николая Павлова, что не понравился бы вид улицы орденоносцу, если бы он был жив. И отправил. Вечером отправил, а на следующий день получил ответ от «мера», что наслышан о проблеме и скоро будет в области, где поговорит с Минстроем. Я тётю Раю обрадовал, что не будет скоро духу от проклятой баклуши. Она ещё сказала, что голосовала за нового начальника, уж больно он гладко на встрече с жителями сулил всё поправить, всё искоренить, что от старого главы осталось…

– По коням! – зычно прокричал водитель автобуса и ловко заскочил в кабинку. – Кончай ночевать.

Народ потянулся к дверям, рассаживаясь на привычные места и возобновляя прерванные разговоры.

– … подождали мы с тётей Раей недельку-другую – тишина. Никто не едет, даже не огородили канаву ничем. А когда ночью выдавили ещё одну раму, я и решил посмотреть, кто же это такой с интересной фамилией Минстрой. Мама дорогая! Я-то думал, что это немец какой, кто решает, чью яму первой засыпать. А это контора! Получается, что «мер» «на деревню к дедушке» обещал обратиться. Понимаешь, дед Ларивон, – кон-то-ра, неодушевлённый предмет без языка. Я же запчасть на машину не у «Стартёра» прошу, а у мастера, у человека живого. Так мы все жданки съедим, пока от немого ответа дождёмся!

Илларион Поликарпович сочувственно покивал головой.

– Я и написал, что же ты, товарищ дорогой, нас за нос водишь? Нет бы сказать, что обязуюсь доложить о вашей просьбе министру или какому другому Иван Иванычу, кто решает. Узнать у него, к какому числу яму засыплют и не уходить, пока ясности не получит. И нам, ждунам, об этой дате сказать, чтобы успели грабли-лопаты приготовить. Написал и отправил. Два дня пережёвывал он мою писанину, а на третий – к нам пришёл участковый. Говорит, дескать, нарушаю субординацию, что тон оскорбительный и «мер» не позволит такого общения впредь. Ещё чего-то говорил, а потом накатал бумажку за нарушение режима временной регистрации и заставил расписаться. Я дурак что ли? Говорю, что без адвоката или понятых ничего подписывать не буду. И с временной пропиской у меня всё путём. Посмеялся участковый и выписал другую прокламацию – явиться на следующий день в отдел. Вот такие булки с повидлом.

– Сходил? В милицию-то пошёл? – дед опустил с затёкших коленей драгоценную поклажу.

– Не, в полицию не пошёл. Я в обед у мастера на часок отпросился и пошёл в администрацию города. Думаю: объясню «меру» всё сам, на пальцах. Вот там мне пальцы-то и загнули, – Санька пошёл багровыми пятнами по веснушчатому лицу и потянулся за сигаретами.

– Тс, тс, – зашикал дед. – Ссодют с автобуса за курево. Да и детишки здесь.

Санька как-то сразу обмяк, осел на сиденье и снова замолчал.

– Не хочешь – не сказывай, отдышись чуток, – старик положил ладонь на руку парня, видя, как того затрясло от внутреннего напряжения и досады.

– Ты не понимаешь, дед, как же они так могут? Он же почти мой ровесник, может лет на пять постарше, а уже людей из мягкого кресла не видит. Он ведь на фотке всех заслонил, как будто сам дорогу отремонтировал. Он из этих фоток себе музей что ли хочет открыть? Ладно! Хочешь фотографироваться – иди к нашей яме, я тебя в профиль и фас нащёлкаю, только засыпь её! – в бессильной ярости зло зашептал он, да так, что побелели полные губы, вытягиваясь в тонкие гибкие нити. – Я же по-хорошему. Я же не ругать, не бить их пришёл. Не уму разуму учить, они там вон какие умные сидят в галстуках и белых рубахах. Я только хотел спросить, когда же эту яму засыплют. Всё! Скажи мне число, и я уеду, и не увидите вы меня никогда. Мне тётю Раю жалко. Она уже месяц не спит. Ей что же, под окнами дома ночевать? Так её в потёмках, как пить дать, переедут…

– В Любовниково кто выходит? Приготовились! Следующая – Липки, – громогласно и радостно провозгласил водитель, притормаживая возле окрашенной в синий цвет и изрядно поржавевшей железной будки.

Автобус опустел. Ещё километров десять, а там, за перелеском на бугре, Санькино родное село.

…поначалу меня встретили хорошо, «здрасти-пожалуйста», даже чужой пинжак предложили, якобы в спецовке нельзя к «меру». Секретарша, как на картинке, с крашенными губами, ласково так: «чаю-кофе не желаете?»

– Да я на минутку, – говорю. – Мне бы яму засыпать.

– Какую яму? – удивляется она. – Вы разве не представитель калмыцкой делегации?

– Нет, я тутошний, местный.

У неё аж глаз задёргался. Отодвинул я её аккуратно от двери, зашёл в кабинет. Эта, сзади, сучит ручонками, уже названивает кому-то, по коридору топот. «Мер» напуганный какой-то. Я же только узнать…

– Не дали? – переспросил старик, понимающе кивая.

– Не дали, – обречённо согласился Санька. – Пригрозили… Тётю Раю жалко…

– Да, паря, – Илларион Поликарпович вздохнул. – Что же получается, сдрейфил?

Санька не ответил и отвернулся к окну. Скоро он будет дома.

– Бывали и у меня подобные случаи. До сих пор покоя нет, как вспомню. А то и ночью проснусь, всё думаю, что же я, леший, отступился. Ан нет, время назад не воротишь, поздно жалковать, – бормотал старик себе под нос.

Встречный грузовик, пылящий навстречу, прижимался к обочине, уступая дорогу автобусу.

– Стой, притормози! – Санька неожиданно вскочил. – Дед, не говори матери, что я назад возвращался. Я ей сам потом расскажу!

Он выскочил из душного салона и побежал к встречной машине, договариваясь о чём-то с шофёром и жестикулируя руками.

– Чего это он сорвался, как шальной? – свесился водитель к одинокому пассажиру, обнимающему корзину.

Старик пожевал губами, кивнул сквозь оконное стекло недавнему попутчику:

– Справедливость искать возвращается. Этот – найдёт, я их породу знаю.

ПЕНТЮХ

Витька Пентюхов собрался на рыбалку. Ну, как собрался? Не может же он всё утро просидеть пнём у окна в ожидании, когда стихнет позёмка, коза её дери. Да и рыбалка была не в радость, а лишь повод сбежать из дома и не слышать ворчания матери, которая, как назло, затеялась печь блины и хлопотала спозаранку у печки, гремя сковородками и тихо поругивая непутёвого сына.

За окном мело. Не смотри, что завтра март, а заворачивает так, что и не снилось. Средь зимы такой пурги не было. Но, что интересно, сквозь белёсые космы метели пробивали бледно-жёлтые снопы солнца, невидимые глазу и скрытые за маревом пороши. Верный признак, что это безобразие скоро прекратится.

– … сорок лет, дурья башка, … встал бы отец, да посмотрел на тебя, … у всех дети, как дети, а ты, Пентюх, навязался на мою шею…

– Ма, я на рыбалку съезжу, – Витька сказал это, глядя в окно на забытое с осени пугало в огороде. Было дело, пугал сорок да ворон по лету, а теперь торчал сиротой, размахивая на ветру лохмотьями старого отцовского плаща.

– Какая рыбалка?! – мать подскочила к окну, роняя на пол сковороду из рук. – Ты посмотри, какая пурынь сыплет?! Совсем что ли сбрендил? Какая щас рыба, да и кому она нужна? В сенях в тазу наморожено сколько! До Благовещения хватит и останется. Сходил уже один раз! И-и, эх! Пентюх, и есть Пентюх!

Она беззлобно толкнула сына в затылок.

Витька не обижался на мать. Он знал, что на людях, после смерти отца, она величает его по батюшке, не иначе, как Виктор Иваныч, или, просто, «мой Витя». Народ улыбался снисходительно, но мамке не перечил: «Иваныч, так Иваныч, будь по-вашему». А вот кому-то другому обидной клички Витька простить не мог. Матери можно.

Он обижался на себя, только внутри, и об этом с самого Покрова никто не догадывался. Вернее сказать, обижаться-то он начал позднее, когда осознал, что «сам дурак и губошлёп, натворил делов, вот и расхлёбывай теперь». И дело было пустяшное, а вот поди теперь, какой оглоблей вылезло, и не знаешь, в какую сторону её развернуть. Знал бы – объехал, будь она неладна.

…Уже и уборочную завершили, благо осень стояла ровная. Мужики в мастерские с полей потихоньку съезжались, на ремонтные работы становились. Ну, а Витька с Урваном на «алтайцах» зябь готовили за лугами, пока не раздождилось. И угораздило же его сорваться на калым. А дело в том, что между двумя районами есть на трассе участок. И расстояние-то плёвое – метров двести, загвоздка в другом – ложбина глубокая. И тонут там на грунтовке фуры, пытаются по склизкой глине в гору вползти, а не тут-то было. Разгону нет, а чуть быстрее – можно и в овраг улететь. Такая, брат, оказия!

«Дэрсэушные» выручалы когда приедут, чтобы затор из машин распрудить? То-то! А Витька рядом, какой-то километр от их поля до «задницы мира». Это место так дальнобощики окрестили, матеря всех, начиная с руководства двух соседних районов, махнувших на транзитников рукой, мол, не наша это компетенция, и заканчивая водителем тягача, которого направляло в такие дни на выручку местное дорожное РСУ. Только чапать «выручалам» не меньше двадцати километров до этой затычки. А Витька – вот он, и возьмёт по-божески: нам лишнего не надо. До получки-то не скоро: это когда зерно подработают, да излишки распродавать начнут.

Ванька Урван заартачился сначала, мол, нет, и всё тут. Пообещал ему Витька сотню-другую на пузырёк или курево: это уж сам решай. Смягчился напарник:

– Ладно, вали! Норму-то мы с тобой выполнили, а я ещё поелозю маненько. Только засветло возвращайся.

– Ага! – Витька радостно потряс Ваньку за плечи. – Я мигом! Одна нога здесь, а вторая…

Вернулся он в поле, когда уже смерклось. Застряла у Витьки вторая нога на калыме. Да и как бросишь на полпути. Вон они, шоферня, друг перед другом деньги суют, лишь бы дёрнуть побыстрее их «членовозки» из распутной грязищи.

– Тихо, тихо, граждане шофёры! Всех вытяну, не лезем вперёд очереди! – важничал Витька, цепляя трос к очередной фуре. – Куда лезешь, клоп недоношенный!

Белый «жигулёнок» на скорости вылетел на «встречку», пытаясь нахрапом взять окаянную яму. Куда там! Влип бродяга по самые…

– И куда ты, сердешный, спешишь?! – орал ему Витька сквозь заляпанные жирной грязью стёкла. – Экономист, значится? Ну-ну, посиди, скупердяй, подумай. Штуку ему жалко.

Пентюхов разворачивался от утопшей в грязи легковушки и шёл прочь к курившим на взгорке водителям.

– Ловкач! Видали такого тритона? – кричал он дальнобойщикам, выбираясь из ямы. – Сушите вёсла, ребята. Я его не потащу, не хватало ещё с мостов сорвать эту рыдванку.

Водители, нервно переговариваясь меж собой и топя недокуренные сигареты в чавкающей жиже, дружно отправились к застрявшей машине. Через несколько минут переговоры завершились тем, что сквозь приоткрытое стекло показалась рука утопшего в грязи лихача с купюрой немалого достоинства.

– Другое дело! Ну-ка, мужики, на раз-два, взяли! Ещё раз…

Закамуфлированное жидкой глиной авто, оказавшись на гравийной тверди, испуганно давало газу, скрываясь от греха подальше из глаз в мареве моросящего нудного дождя.