Деревня Липки. Несколько историй из жизни сельчан

Карман Витьки распухал от денег, очередь страждущих переправы таяла. Он и не заметил, как смерклось, а спохватился уже, когда перетащил последнего «лося» на другую сторону…

– Вот, гад! По-человечески же просил дождаться, урванская морда, – выругался Витька, спускаясь с кабины, на которую он забрался, до последнего надеясь рассмотреть в поздних сумерках трактор ненадёжного напарника.

А утром, перед нарядом, его позвал к себе Пётр Васильевич – человек суровый и строгий. Витька ни разу в жизни не видел его улыбающимся, как будто заштопали рот начальнику тракторного отряда суровыми нитками.

– Иди Витёк, может премию выпишут, будет чем похмелиться, – зубоскалили ремонтники вслед. – Много дадут – не забудь поделиться.

«Может и правда наградят, третий месяц пошёл, а зарплаты всё нет. Да и норму они с Урваном перевыполнили, можно бы и выписать деньжат, поощрить чуток. Другие уже недели две, как загорают на ремонте, а они в поле до белых мух», – Витька толкнул дверь в контору. – Вызывали, Пётр Василич?

Бригадир сидел за широким столом и был мрачнее тучи. Все морщины могучего лба собрались у переносицы.

«Прямо, Сократ», – успел с улыбкой подумать Витька и тут же пожалел.

– Вызывал? – звенящим шёпотом переспросил Пётр Васильевич и тут же заорал во всё горло. – Да тебя не вызывать надо, а пороть, сукина сына!

«Премии не будет», – догадался Витька.

– Ты зачем эту блямбу на трактор приляпал? – бригадир снова перешёл на шёпот. – Тебе чем наша эмблема не угодила?

– Какая ещё блямба? Это вы про звезду от «Мерседеса», что ли? – уточнил Пентюхов. Ещё в первую ходку на дорожный затор один из «дальнобоев», не имея грошей в кармане, рассчитался с Витькой звездой со своего «мерина». Большущая, сверкает никелем. Он и прикрепил её на свой «алтаец», прямо на радиаторную решётку.

Пётр Васильевич молчал, но было видно, как наливается гневом его смуглое небритое лицо.

– Так, это …, – слегка растерялся Витька, подбирая нужные аргументы для начальника. – Олицетворение порядка, орднунг, типа. А чо, нельзя что ли? У других ребят вон бабы голые в окнах светятся. У Ваньки, так вообще…

Что «светилось» в кабинке трактора у Урвана, он пояснить не успел, сражённый грохотом стола и ором начальника.

Пётр Васильевич вскочил, роняя лавку на пол и со скрежетом двигая от себя тяжёлый стол, рискуя поломать ножки, завизжавшие по некрашеным половицам.

– Орднунг, говоришь?! Вот он где у меня твой орднунг! – бригадир полоснул ребром ладони по кадыку на морщинистой шее. – У меня бабка умерла с голоду в войну от ихнего порядка, а тётка пропала без вести, когда её насильно в сорок втором погрузили и увезли. Надо бы и тебя в ихний орднунг, чтобы скальп сняли, раз мозгов нет, и ридикюль для фрау сшили. Любитель порядка!

– Да, ладно-ладно. Чего вы раскипишились? Сниму, если надо, – отступил к двери Витька, видя, что бригадир не в себе.

– Ты мне одолжения не делай, – наступал Пётр Васильевич. – Ты почему вчера пахоту бросил?

«Вот „урванидзе“, заложил-таки. Он, больше некому», – зло подумал о напарнике Витька, делая шаг назад и упираясь лопатками к белёной стене.

– Ничего не бросил. Мы с Урваном вернулись …, – начал было Пентюхов, но бригадир прервал его, снова переходя на шёпот. Витьке показалось, что шепчет Пётр Васильевич громче, чем орёт. А когда нервничает, то закрывает глаза, словно жмурится от солнца. Потому ребята и прозвали руководителя меж собой Жмуриком. Понятное дело, что бригадир этого не знал.

– Эх, ты! «Вместе вернулись», – передразнил начальник с негодованием и ткнул пальцем в окно. За стеклом стоял трактор Ивана с развороченной радиаторной решёткой.

– Эх, ты! – эхом отозвался Витька. – Где это он так ухитрился?

– Один на калым поехал светить нерусской звездой. На лбу бы тебе её прикрутить. Мне «дэрсэушные» всё про тебя рассказали. Другой – напился в стельку. Трактор угробил и себя покалечил. Что сказать? Пентюх, как есть – Пентюх! – Пётр Васильевич нажал на последнее слово, словно поставил точку перед приговором, но оказалось, что это запятая.

Витька вспыхнул. Лицо загорелось пламенем, и он бросил в лицо бригадиру:

– А чего сразу горлом берёте?! Обзывается ещё. Я же вас Жмуриком не зову!

Виктор Иванович посмотрел удивлённо на Пентюхова и зажмурился. Когда пошла вторая минута стояния с закрытыми глазами, Витька отчего-то заволновался. Наконец бригадир прозрел, сгрёб наглеца за грудки и швырнул к двери:

– Вон! Чтобы духу твоего в отряде не было! Чтобы…

Витька захлопнул за собой дверь и выбежал на крыльцо.

– Что, выписали премию, – захохотали ребята из-под навеса. – Иди, с Урваном поделись. Вон он, в аккумуляторной, в себя приходит.

– Чего ржёте, неумытые? – огрызнулся Витька и направился к своему «алтайцу». Первым делом достал из инструментального ящика стамеску и выломал эмблему, сунув её в карман. Потом заглянул в подсобку. Урван лежал на топчане и постанывал.

– Ты почему меня не дождался? – Витька подступился к напарнику. – Договаривались же.

– Башка трещит. Дай деньжат, обещал ведь, – Ванька начал подниматься, видя, что приятель уходит.

– Хрен тебе. Дал бы, если дождался, – Пентюхов толкнул рукой дверь и застыл на пороге. Сунул руку в карман, больно уколовшись о железку, выудил две сотенные бумажки и бросил на верстак. – Лечи голову, а потом…

Что потом, Витька и сам не знал. По дороге домой, он достал блестящий символ забугорного порядка и достатка, потом, размахнувшись, забросил его далеко в заросли придорожной полыни.

Первые дни он бесцельно слонялся по избе, а когда причитания матери о дальнейшем житье-бытье становились невыносимы, выходил во двор, кляня про себя Урвана, бригадира и весь белый свет.

– Не волнуйся, мать. Они ещё придут, ещё покланяются, – успокаивал Витька, возвращаясь под вечер в дом. Но никто не приходил. Даже Урван не заглядывал, чего не случалось раньше, когда требовалось занять деньжат до зарплаты. Да и кто придёт? Все ремонтные работы свернули до конца зимы, оставив в бригаде лишь сторожа, но и тот, махнув на студёную подсобку, возвращался ночью в тёплую домашнюю постель.

А по первому настоящему снегу, устав от безделья и неопределённости, Витька забрался под навес и занялся починкой старой «дэтушки», списанной за древностью и доставшейся ещё живому отцу. Хорошо, что запчастей было навалом, но и из калымной заначки пришлось потратиться, чтобы поставить на ход свою «снегурку», так он назвал трактор, выкрасив ещё по лету кабину белой водоэмульсионной краской.

Потом болел неделю, надсадно кашляя, простыв в последние дни. Благо, мать, та ещё травница и лекарь, отпоила его снадобьем. А ведь он недовольно ворчал на развешанные в сенях веники, мешающие проходу в дом.

– Водку пьёте – не горькая, а тут – горькая. Пей! – приказывала мать, и он пил: кому захочется валяться в постели. К тому же, на улице отпустило после первых морозов. Засеял осенний мелкий дождь, возвращая под стреху досужих воробьёв. Не терпелось Витьке опробовать свою «снегурку» в деле, ведь наверняка в «заднице мира» теперь столпотворение: «Куда по такой распутице проедешь? А в объезд, почитай тридцать кэмэ с гаком».

Да и заначка на чёрный день таяла на глазах. А ведь хотел по весне заняться нижними венцами у дома, пока не рассыпалась хата по брёвнышкам.

Первая ходка была удачной: не подвела его ласточка белоснежная, и с погодой фартило. До вечера он таскал грузовики взад-вперёд. Почувствовав слабость в теле после болезни и полноту карманов, Витька свернул «миссию спасения» и тронулся домой, несмотря на протесты оставшихся не у дела водителей, обречённых до утра ночевать в чистом поле.

– Я не двужильный, – кричал он горемыкам из приоткрытого окна кабины, откашливаясь после недавней простуды. – И за двойную таксу не возьмусь. У меня солярка кончается. Все дела – завтра утром.

Ни свет ни заря Витька возвращался, чтобы продолжить нужную и денежную работу. Встречали его радостно, и чувствовал он себя, если не спасителем мира, то, наверняка, его части, самой важной и значимой. Денег теперь хватало не только на венцы, но и на новые сени. Старые покосились, обнажая сквозные щели: конопать – не конопать, а за ночь надувало в отдельные дни целые сугробы.

А под Новый год трассу перекрыли, выставив шлагбаум с предупреждающей об опасности надписью и обозначением объезда. Первые дни Витька подумывал над тем, чтобы ночью разгородить барьер, лишивший его приработка. Но мать, догадавшись о намерениях сына, «Христом-Богом» просила его этого не делать. Пентюхов и сам остерёгся, решив, что до весны можно и передохнуть, наладившись ходить ночью с острогой на рыбалку к Круглому озеру. Он возвращался к вечеру, замёрзший, с полным тазом налимов. Долго обивал салазки от налипшего на полозья снега, чистил лыжи от ледяных колтунов, отряхивал полушубок от застывшей чешуи. Потом садился пить горячий чай из чабреца и душицы, который мать заблаговременно заваривала в жестяном чайнике к его возвращению.

– Видишь, мать, не пропали мы с тобой, – Витька зачерпывал ложечкой ежевичное варенье и, обжигаясь, прихлёбывал душистый настой из большого фаянсового бокала, белого в красный горошек. – И не пропадём. Весной дом начну ремонтировать, деньжат мы с тобой подкопили. Всё у нас будет путём.

– Не загадывая, – добавляла мать, присаживалась рядом на табуретку, подпирая рукой подбородок и любуясь сыном.

– Не загадывая, – соглашался Витька, протягивая руку к чайнику, чтобы налить себе третий бокал.

Зима в тот год была переменчивой. Бесснежный и тёплый декабрь сменился метельным январём, задвигая крещенские морозы к февралю и путая все прогнозы на предстоящий урожай. Витька спохватывался, что думки эти ему теперь ни к чему. Пусть бригадир репу чешет и жмурится, сколько влезет, а он, Витька, над ним посмеётся. Его дело теперь рыбалка, а ближе к весне заведёт он свою белую «лайбу». И будет Витька кум королю и солнцу брат. Вот вам и весь сказ!

В ту памятную ночь он с утра наладил своё рыбацкое снаряжение, а потому сборы были недолгими. Тихо, стараясь не разбудить мать, Витька вышел в сени, прихватил соломенную циновку, чтобы не мёрзнуть на голом льду, выдернул из угла санки и толкнул дверь на улицу.

Ах, какая ночь! Ешь воздух, режь кусками и ешь! Даже дымный запах берёзовых дров не портил вкуса хрустящей зимней свежести. Эскимо, а не воздух.

Витька сладко потянулся, сбросил санки с крыльца, встал на лыжи и скорым шагом по знакомой тропе направился к озеру. Три километра – не расстояние. Через час он уже сбросил в таз первого налима, измазанного илом и норовившего улизнуть в лунку. Вышла полная луна из облаков, тут и фонарь не нужен. Вот он, крупный какой, задумался в полуметре от Витькиного лица. Не зевай, бей в голову, иначе, поминай как звали! Он нацелил острогу, намереваясь всадить остриё в беспечную рыбу. Сухой треск выстрела разорвал студёную ночь, дрогнул локоть, разминулось жало снасти с жирным телом налима.

Витька резко сбросил с себя кошму и прислушался. Какая может быть охота в такое неурочное время. Ему почудилось, что где-то, у каменной косы за пригорком разговаривают. Точно разговаривают, вот и свет фар мазнул по снежной глади озера.

Витька пополз к берегу, волоча острогу за собой. Нет у него другого оружия, чтобы отбиваться от стрелявших. Второй выстрел из-за косогора заставил его вскочить и бежать к прибрежным зарослям рогоза. Не бог весть какая укромность, а всё же! Когда он упал в ржавые кусты, с хрустом ломая чахлые стебли, взревел мотор машины, потом завелась другая. Блики от света фар быстро заскользили по противоположному берегу и скрылись. Было слышно, как автомобили уезжали, натужно ревя моторами и с хрустом ломая корку наста снежной целины.

Полежав минут пять без движения, Витька понял, что надо выбираться из укрытия. Иначе и окочуриться можно. Мороз не велик, а стоять не велит, что же тут гутарить про лежачего. Он послушал ещё немного. Нет, кроме шороха сухого рогоза и стука сердца, нехотя выбирающегося из области живота, ничего не было слышно. Разве что лисица лаяла на противоположном берегу, проклиная зиму, голод и мышей, попрятавшихся под ледяной коркой.

«Не охотники были, да и выстрелы не ружейные. Глупо это, приехать среди ночи, пальнуть два раза и смотаться. Давай, Пентюхов, разведай и доложи честь по чести», – скомандовал себе Витька и пополз на четвереньках в гору, проваливаясь в снег и чертыхаясь, что вгорячах забыл прихватить оставленные у лунки рукавички.

На лунной дорожке, поломанной истоптанным снегом, неподвижно лежал человек, уткнувшись лицом в белое месиво.

– Вот тебе, бабка, и Юрьев день! – прошептал Витька, дуя на задубевшие руки. – Тикать надо, а то ещё приплетут к покойнику. Спаси и сохрани.

Лежащий ничком издал хриплый стон. Пентюхов поразмышлял мгновение и шагнул к телу.

– Эй, папаша, ты живой? – он нагнулся, сунул пальцы к шее и выругался в сердцах. – Хрен её знает, чего здесь щупать. Дырка в башке, значит не жилец.

«Папаша» снова издал звук, словно мышь пропищала.

– Ага! Свяжись с вами, потом в ментовку затаскают, – Витька по-настоящему растерялся и разозлился. – И на кой я к тебе приполз? Лежал бы ты тут и лежал, а я бы рыбу ловил. Ты представляешь, придём домой: здравствуй мама, я тебе налима притащил.

Он ткнул валенком в лакированный ботинок. Человек снова захрипел, царапая пальцами ледяную корку.

– Ладно, чёрт с тобой! Поехали домой, – Витька отбросил сомнения, скатился с пригорка, выдёргивая вмёрзшую в лёд верёвку от салазок, потом ухватил таз с кошмой, острогу, попытался отодрать налима от жестяного дна, но лишь вывихнул палец, и, продолжая чертыхаться, бросился вверх по пологому склону. На середине подъёма он вспомнил про варежки и лыжи, вернулся, теряя из замёрзших рук кошму и таз, норовивший выскользнуть из-под мышки. Выбившись из сил и взмокнув, Витька махнул рукой на оставленную у берега ёмкость, к которому после небольшого замешательства присоединилась острога. «Чай, ночью сюда больше никто не приедет». Взобравшись на взгорок, он бросил циновку на снег, перекатил на неё раненого и, упираясь ногами в полозья, затащил тело на санки, затем нацепил лыжи и, перекрестившись, тронулся в путь, постоянно оглядываясь на скорбный и ответственный груз.

– Потерпи, приятель. Щас домой приедем, мать тебя посмотрит. Она у меня знаешь какая? Мёртвого поднимет! Ага! – бормотал Витька вполголоса, спотыкаясь из-за проскальзывающих лыж. – Ну, а если дырка в башке большая и мозги вытекли, то тоже поможет. Она у меня все молитвы знает. Отпоёт за милую душу, так что ни о чём не переживай…

…Витька невольно улыбнулся, вспомнив, как всполошил мать среди ночи, и та, растерявшись, долго сновала по избе, разыскивая таз, который он оставил на озере.

– И-и, сидит себе, лыбится, – она поставила на стол тарелку с блинами, толстыми, ноздреватыми, пахнущие чем-то хмельным и уютным, с янтарными каплями растаявшего масла по краям. – Ешь уже.

Витька умял несколько штук, запил ржаным квасом, банку с которым заблаговременно занёс из сеней в дом.

– Ма, я щас полежу немного и на рыбалку поеду, – крикнул он из горницы, укладываясь на кровать.

– Хватит на неврах играть, – откликнулась мать, продолжая бормотать под нос и громыхать чугунками и сковородками…

…Два дня и три ночи отхаживали они ночного подранка, пока матушка не сдалась и, вытолкав сына в сени, горячо зашептала:

– В больницу его надо везти. Помрёт ведь, засудят тебя!

Витька переминался с ноги на ногу, с трудом соображая, кто бы взялся помочь в таком щепетильном деле. А на утро их постоялец ожил, упав с топчана на пол и разбудив измученных недосыпом хозяев.

– Визитку в кармане возьми, – прохрипел незнакомец, подняв голову. – Там и телефон. Позвони Эрнесту, пусть приедет за мной. Больше никому не звони.

Голова снова упала на пол. Мужик затих.

Витька пошарил по карманам чужого пальто, выудил бумажник, телефон, отливающий перламутром.

– Чёрт его знает, тут и кнопок-то нет. Я лучше со своего позвоню. Шланге Вэ Лэ – генеральный директор. Банк «Эрсте», – Витька пробежал глазами по золочёному тиснению букв на визитной карточке и ткнул лежащего носком тапка. – Хе, это ты что ли шланг? Ма, банкир нам попался. Ссуду теперь дадут без процентов за спасение замерзающего.

Он набрал номер, указанный на пластиковой карте, чёрной, с золотым гербом, где на жёлтом щите красная змея жалит льва.

– Что ты мелешь, дурья башка, – мать подошла, подкладывая думку под безвольную голову раненого. – Молись, чтобы поскорее забрали.

Через час с небольшим два чёрных «гелендвагена», поднимая снежную пыль, резко затормозили у крыльца. Трое крепких мужиков и девица в белом ввалились в дом, оттолкнув Витьку и мать. Пентюхов хотел окоротить гостей, что, мол, ноги вытирать нужно, что не для них полы мыли, но почему-то передумал.

Странные гости склонились над неподвижным телом, погромыхивая склянками, которые девушка доставала из металлического чемоданчика. Через полчаса их постоялец ожил, а ещё через несколько минут, стоя возле порога и пошатываясь, он подозвал Витьку к себе и протянул часы, которые тут же снял с запястья:

– Бери, это тебе. Оклемаюсь немного, отблагодарю по-царски.

Бугай, держащий хозяина под руки, пнул ногой дверь, и вся компания вывалилась на улицу, впуская в дом клубы морозного пара. Машины дёрнулись с места и тут же исчезли из виду, оставляя Пентюхова с матерью возле распахнутой настежь двери.

– Ма, глянь какие котлы!

– Спрячь! Ещё потеряешь, чего доброго…

С того времени просиживал Витька у окна день-деньской, вглядываясь в заиндевелое поле, не едут ли желанные гости с обещанным царским подарком. Мысли тонули в сладких мечтах, где сбывались его чаяния о починке дома, о новых запчастях к трактору, об одежде для матери, цигейковый полушубок которой совсем поизносился. Иногда он всплывал из тёплой неги и громко выкрикивал, пугая женщину, занятую домашними делами.

– Ма, я так думаю, что он нам деньжат отвалит на новый дом. Скажет, чего эту развалюху чинить, давай отгрохаем новую избу. А? Ты как думаешь?

Мать молчала, покачивала головой, а потом, положив ладони на колени и отложив дела, долго смотрела в пустоту.

В один из погожих морозных дней она подошла к окну, чтобы смести с подоконника мышиный помёт, и вдруг шепнула, приложив ладонь ко рту:

– Ба, едут.

Витька, на время оставивший свой пост и прикорнувший на кровати, тут же спрыгнул, натягивая чёсанки, стоявшие у порога:

– Едут!

Он не успел выбежать на крыльцо, как в дверь вошла знакомая троица, но без мадам и хозяина. Витька успел заметить, что в руках у них ничего не было. «Наверное подарок в багажнике, вот умора», – скользнула смешливая мысль и потухла.

– Где? – старший окинул избу недобрым взглядом.

– Кто? – Витька вздрогнул.

– Часы где?

– Какие часы? – сердце ухнуло и подпрыгнуло к затылку, забившись горячим клубком о черепную коробку.

– Придуриваться будешь? – амбал шагнул к нему. – Шеф велел часы забрать.

– Врежь ему, чего базарить. Только время теряем, – нервно окликнули от дверей.

– Сынок, отдай, Христа ради, – подала голос мать, побелевшая от испуга.

– Не отдам! – упёрся Витька. – Это подарок. Пусть ваш «шланг»…

Он не успел договорить, как мощный удар в солнечное сплетение без замаха отбросил его к серванту у стены. Посыпались со звоном стеклянные полки, блюдца, рюмки, стоящие на них.

Боров в кожанке развернулся к матери, хватая её за горло. Та заголосила, тыча пальцем в ящик низенького шкафа, где лежал недавний подарок, завёрнутый в тряпицу, в ожидании «чёрного дня», который пришёл так скоро.

Громила выдернул фанерную коробку из нутра комода, брезгливо отшвырнул тряпку, осмотрел часы и сунул их в карман. Потом высморкался на половик у порога, презрительно улыбнулся и вышел из избы. Следом тронулись сопровождавшие, оставляя за собой на полу мокрые лужи талого снега.

Витька оклемался к вечеру. Мать беззвучно плакала, зажавшись в углу. Он поднялся, ощупывая разбитый затылок и саднящие рёбра, попробовал установить полки на место, но они лопнули в руках, окончательно превращая в стеклянный бой всё, что с них свалилось.

С этого дня время для него словно остановилось. Даже погода, меняя гнев на милость, словно забыла о весне, чередуя позёмками возвратные поздние морозы.

Чёрно-вишнёвый кровоподтёк на груди превращался в сиренево-зелёную кляксу, похожую на его бессильную ярость, поселившуюся внутри и просвечивающую сквозь кожу. Витька подозревал, что есть у человека полость в области лёгких, где и свернулись клубком две его нынешние подруги: месть и обида.

Он мысленно сотни раз заводил свою белую «лайбу» и давил чёрные машины во дворе, похожие на больших навозных жуков, блестящих и хрустких…

…Витька тряхнул головой, прогоняя дрёму, поднялся с кровати:

– Ма, пойду я.

– Да иди уже, надоел хуже горькой редьки. Оденься потеплее, ночью подморозит, ишь, прояснилось.

Он уже дошёл до трассы, как вдруг с удивлением обнаружил, что шлагбаум убрали, пустив движение по прямой. Вот только утренняя позёмка свела на нет вчерашние старания дорожников. Но один след, свежий, судя по всему, от «легковушки» остался, заставив сердце Пентюхова биться чаще, предчувствуя открытие спасательного сезона.

Он бросился бегом к дому, сбросил рыбацкое снаряжение у крыльца, и, не обращая внимание на причитания матери, начал готовить трактор в поход.

Чёрная точка бедолаги, попавшего в снежный плен ложбины, стала видна, как только Витька выбрался на пригорок. Он радостно потёр ладони, пошарил за сиденьем, проверяя в который раз наличие троса и прибавил ход.

Нет, это был не УАЗик, как ему показалось вначале. Съехав с дороги и зарывшись носом в сугроб, слепил глаза солнечными зайчиками, игравшими багровыми бликами на лакированной чёрной крыше, дорогой джип с наглухо тонированными стёклами.

Витька присвистнул, сдвинул пятернёй ушанку на затылок, обходя «мерс» и оценивая возможность вызволения, а заодно и его стоимостное выражение. Дверь автомобиля распахнулась, и на свет божий появился мужичок- толстячок в модном сером пальто и небрежно повязанном на шее шёлковым шарфом.

– Выручай, товарищ, – владелец авто развёл руками, словно извиняясь за свою неудачу, и расплылся в широкой улыбке.

Сердце голубем взметнулось в Витькиной груди, перелетая в затылок и яростно хлопая там крыльями. Перед ним, утопая по колено в снегу, стоял Шланге Вэ Лэ собственной персоной. Шланге Вэ Лэ – причина его, Витькиной, ярости и ненависти, которые жгли сердце днём и не отпускали ночью, заставляя вздыхать и ворочаться в постели до глубокой ночи, и потом, до самого утра колыхали на поверхности сна израненную душу.

– В тамбовских лесах твои товарищи бродят, – Витька сплюнул на снег. – Не признал?

Банкир вскинул глаза и неожиданно порозовел.

«Словно поросёночек к праздничному столу», – зло подумал Пентюхов. Ему очень захотелось оторвать с радиаторной решётки трёхконечную звезду, но она была погребена под толщей снега.

– Вы?! Послушайте, они меня неправильно поняли. Я приношу за своих помощников глубочайшие…

– Заткнись и слушай! – перебил Витька. Он попытался высморкаться на капот «мерина», но сопли, как назло, застыли на морозе. Поковырявшись в носу мизинцем и выудив содержимое, Пентюхов очистил палец о лобовое стекло, размазывая слякоть по зеркальной поверхности тыльной стороной рукавицы. – Через час стемнеет, через два часа температура упадёт до двадцати пяти, а к утру у тебя закончится горючка. И ни одна живая душа не придёт к тебе на помощь. Я – не ангел хранитель, а после того, как ты мать мою обидел, я – твой демон. Прощай.

– Стойте! Я заплачу! Сколько скажете, столько и заплачу, – банкир бросился следом, выхватывая портмоне из внутреннего кармана. – Вот! Берите всё, здесь достаточно!

Послышался шелест купюр. Витька остановился, нехорошо усмехнулся, пристально вглядываясь в лицо трясущегося просителя:

– Достаточно для чего?

– Чтобы спасти меня! – глаза мужчины в ужасе округлились.

Витька выхватил кошелёк из рук, пересчитал купюры, сунул их назад и бросил к ногам банкира.

– Запомни, Шланг! Цена твоей жизни – тысяча пятьдесят евро и двадцать пять тысяч рублей с копейками. На всю жизнь запомни! Но мне кажется, что ты и этих денег не стоишь…

…Витька вернулся домой и, не раздеваясь, упал на топчан.

– Устал? – мать прикрыла его байковым одеялом. – Подкалымил немного? Может щей похлебаешь, пока тёплые?

– Не, мам, я посплю, – он отвернулся к стенке и закрыл глаза. На душе было пусто и мерзко. Не отпустило его, а думал, что полегчает. Свет в избе давно погас, уступая место призрачным светлым теням, спустившимся с неба. В голое окно печально заглядывала полная белая луна.

«… И умолк ямщик, кони ехали, а в степи глухой бури плакали», – плыло в голове молочным маревом, горьким и тягучим.