Лондон. История, которой не было

Поворот головы. Шея отозвалась скованностью, будто её зажали в тиски. Правая сторона кровати – пустая. Не просто холодная, а стерильная, будто здесь никто не лежал вовсе. Простыня натянута идеально, подушки взбиты, край одеяла подвернут с армейской точностью.

Только смятая простыня с её стороны и отпечаток тела выдавали, что здесь кто-то спал.

Она приподнялась на локтях, и простыня соскользнула, открывая кожу.

Синяки, фиолетовые, с желтоватыми краями на бёдрах, где его пальцы впивались в плоть. Красные полосы на запястьях, следы слишком тугого захвата. И маленький овальный след чуть ниже ключицы он любил кусать именно там, оставляя метку, которая держалась дольше всех.

На прикроватной тумбе стоял стакан. Пустой, будто выпитый до дна, будто высохший от времени или чьей-то забывчивости. На его гладком, холодном дне прилипла одна-единственная капля, застывшая, словно янтарная слеза. Может, это был виски, оставшийся после вчерашнего вечера, терпкий и обжигающий или просто вода, испарившаяся за ночь, оставившая после себя лишь этот прозрачный след.

Белая бумага, резко выделяющаяся на потертой поверхности тумбочки, будто нарочно положенная так, чтобы притягивать взгляд. Чернила, густые, насыщенные, оставившие после себя четкие, почти вырезанные в бумаге буквы. Лишь в правом углу они слегка расплылись, образовав небольшое чернильное пятно – кто-то писал второпях или, возможно, рука дрогнула в последний момент.

– Спасибо за ночь.

Три слова. Ни подписи, ни имени, ни даже инициалов. Ничего, что могло бы указать на автора. Просто благодарность, брошенная на бумагу и оставленная здесь, как вещь, потерянная кем-то и уже не имеющая хозяина.

Она провела подушечкой пальца по тексту, ощущая легкую шероховатость засохших чернил. Возможно, эти слова были написаны на рассвете, при бледном свете, пробивающемся сквозь шторы. Или глубокой ночью, когда комната тонула в полумраке, а мысли текли легко и бессвязно. Спасибо. За теплоту, за мимолетную близость, за то, что осталась до утра или просто за то, что не прогнали сразу.

Под желтоватым светом настольной лампы записка лежала на стопке бумаг, перехваченных черной шелковой лентой. Лента переливалась тусклым блеском, как змеиная кожа, плотно обвивая пачку листов. Край верхней страницы слегка загибался кверху, образуя соблазнительный треугольник пустоты между бумагой и лентой, будто рукопись дышала, приглашая, умоляя раскрыть ее тайну.

Там, где бумага расступалась, виднелись первые строки:

«Безмолвный свидетель»

Буквы были выведены аккуратным, почти каллиграфическим почерком, но последнее слово слегка дрогнуло, будто автор колебался в выборе.

Пальцы Эвелин уже тянулись к ленте, ногти едва коснулись прохладного шелка, как вдруг –

Звонок, громкий, режущий, как сигнал воздушной тревоги. Телефон вздрогнул на стеклянной поверхности тумбочки, его вибрация заставила пустой стакан мелко звенеть. Голографический экран вспыхнул кроваво-красным – вызов был помечен как "Срочный".

– Доктор Шоу?

Голос детектива Морса, обычно спокойный и методичный, сегодня звучал иначе. В нем появилась какая-то хрипотца, будто он курил всю ночь. И еще – едва уловимая дрожь, которую Эвелин не слышала за все пять лет их знакомства.

– Мы нашли еще одну. Вчера вечером.

Тишина в трубке стала густой, вязкой. Эвелин непроизвольно сжала рукопись, смяв уголок страницы.

– Он оставил записку.

Ее пальцы стали ледяными.

– С вашим именем, доктор.

Взгляд сам упал на зияющий треугольник раскрытой рукописи. Строки, казалось, пульсировали перед глазами:

«Она проснулась одна. На столе лежал окровавленный нож. А за окном кричали сирены…»

И словно в насмешку, в этот самый момент из-за оконных стекол донесся вой настоящей полицейской сирены, долгий, пронзительный, растворяющийся в ночи.

В зеркале напротив Эвелин увидела свое отражение: бледное лицо, широкие зрачки, руку, сжимающую телефон так, что костяшки побелели.

– Я выезжаю, – сказала Эвелин.

Небо, затянутое тяжелой пеленой тумана, лежало над городом, как мокрая простыня, придавленная свинцовой плитой. Оно было не просто серым, оно казалось гнилым, пропитанным сыростью, готовым в любой момент разверзнуться новым дождем. Воздух висел неподвижно, густой и затхлый, словно в легких застрял комок влажной ваты.

Такси, черный, потрепанный кэб с потухшим знаком «Свободен» остановилось у знакомых ворот. Вчера они сияли позолотой, отражая свет сотен ламп, а теперь зияли распахнутыми створками, словно челюсти мертвого зверя. Кованые решетки, украшенные витыми узорами, теперь казались лишь декорацией к чьей-то мрачной шутке.

Эвелин вышла из машины, и холодный воздух впился в кожу, как тысячи иголок. Под ногами хрустнул гравий, не тот мелкий, аккуратный, что скрипел под каблуками на балу, а грубый, перемешанный с осколками стекла. Кто-то разбил фонарь у входа, и теперь его останки чернели на земле, как обугленные кости.

Она подняла глаза. Особняк стоял перед ней, тот же, и в то же время совершенно иной. Вчера он дышал жизнью, светился изнутри, как драгоценный ларец. Теперь же его окна были слепы, стекла матовые, будто затянутые пеплом. Лишь в одном из них, на втором этаже, мерцал слабый отсвет словно свеча или экран монитора.

– Доктор Шоу.

Голос Морса прозвучал за ее спиной, резкий, сухой щелчок, будто кто-то взвел курок в полуметре от ее затылка. Звук настолько неожиданный в этой гробовой тишине, что Эвелин вздрогнула всем телом, и каблук ее туфли со скрежетом провернулся на осколке стекла.

Она обернулась медленно, словно боялась, что за ней стоит не Морс, а кто-то другой. Он стоял на ступенях особняка, сгорбленный, будто невидимая рука вдавила ему между лопаток тяжелый камень. Его обычно безупречный костюм висел мешком, пиджак смят, галстук ослаблен, и даже накрахмаленный воротник рубашки покоробился, как у человека, который провел ночь не в постели, а в кресле, в ожидании плохих новостей.

В руках он сжимал бумажный стаканчик кофе. Но что-то было не так. Стаканчик не парил. Пар больше не поднимался над ним тонкой дрожащей струйкой, и это было… неправильно. Кофе Морса всегда был обжигающе горячим, он пил его так, словно хотел намеренно обжечь себе горло, как будто боль помогала ему оставаться в реальности. А этот стаканчик был мертв. Холодный.

Эвелин пригляделась. Бумага по краям стаканчика потемнела, будто пропиталась чем-то густым. Не кофе. Что-то темнее. Что-то, что оставило после себя липкие, засохшие подтеки по стенкам.

И тут она поняла. Морс не пил. Он просто держал стаканчик, как улику. Как доказательство того, что здесь что-то пошло не так, а самое страшное – он боялся его выбросить.

– Внутри, – сказал он, и его голос прозвучал не как приглашение, а как предупреждение.

Особняк внутри был другим. Вчерашний бал растворился, как мираж. Теплый, душный воздух, наполненный шепотом шелков и звоном хрусталя, выветрился, оставив после себя лишь затхлую пустоту. Теперь здесь пахло пылью и озоном от полицейского оборудования, резкий, безличный запах, убивающий любое воспоминание о роскоши.

Стены, еще вчера мягко подсвеченные мерцанием сотен свечей, теперь освещались беспощадными лампами. Их холодный голубоватый свет выхватывал из полумрака потертости на паркете, царапины на резных панелях, пятна на некогда безупречных обоях. Каждая деталь интерьера под этим освещением выглядела постаревшей на десятилетия, как будто особняк за одну ночь пережил долгие годы запустения.

Тишина висела плотной пеленой, нарушаемая лишь эхом шагов. Каждый звук – скрип половицы, шорох перчаток криминалиста, металлический щелчок фотоаппарата отражался от стен, приобретая странную, почти зловещую резонансность. Даже дыхание казалось здесь слишком громким, словно само пространство требовало абсолютной тишины, как в склепе.

В воздухе стояла странная смесь запахов. Спиртовой раствор, которым протирали поверхности, смешивался с едва уловимым, но навязчивым металлическим душком. Где-то под этим, слабый аромат мокрого дерева от распахнутых настежь окон, впустивших ночной дождь. Но самое странное это едва уловимый шлейф духов, застрявший в складках тяжелых портьер, будто призрак вчерашнего веселья.

Остатки праздника теперь выглядели жалко. Гирлянды, еще недавно переливавшиеся теплым светом, висели мертвыми черными петлями. Лепестки роз, рассыпанные по залу, превратились в бурую массу, втоптанную в ковер множеством ног. На одном из столиков стоял забытый бокал, в нем осталось немного шампанского, теперь покрытого сетью мелких пузырьков, как будто напиток продолжал тихо бродить, несмотря на все произошедшее.

– Зимний сад, – сказал Морс, ведя ее по коридору.

Особняк больше не был местом для балов и тайн. Он стал чем-то иным, холодным, официальным, чужим. Каждый его угол, каждая комната теперь казались частью тщательно подготовленной сцены, где главная роль отводилась тому, что ждало их в зимнем саду.

Дверь в сад была открыта. Воздух здесь был густым, пропитанным запахом влажной земли и чего-то сладковатого, почти цветочного. Но под этим ароматом скрывалась иная нота, металлическая, острая.

Там, среди застывших в вечном безмолвии растений, лежала она, та самая натурщица, превращенная в жуткую пародию на невесту. Ее бледное лицо, обрамленное темными волосами, казалось почти мирным, если бы не неестественная поза, не странный блеск полуоткрытых глаз, не тесное свадебное платье, которое выглядело одновременно и старинным, и подозрительно новым, как будто его достали из запаянного сундука специально для этого момента.

Белоснежные пальцы натурщицы, лишенные уже всякой теплоты, были сложены на груди с неестественной аккуратностью, будто кто-то долго и тщательно придавал им это положение. Между ними, словно вложенный в холодные ладони последний дар, лежал не просто букет лилий, цветы были перевязаны черной лентой, затянутой в тугой узел, а их лепестки, несмотря на влажную прохладу зимнего сада, уже начинали закручиваться по краям, будто пытаясь свернуться от ужаса.

Но не это заставило дыхание Эвелин прерваться. Между стеблями едва заметный на фоне белоснежных лепестков, лежал листок бумаги. Он казался небрежно вложенным, но Эвелин знала, здесь не было места случайностям. Бумага была плотной, дорогой, с едва уловимыми прожилками, будто сделанной вручную. И когда свет прожектора упал на нее под определенным углом, проступил водяной знак, руна Альгиз, та самая, что была выгравирована на его перстне. Она проступала сквозь бумагу, как шрам сквозь тонкую кожу, то исчезая, то проявляясь снова, словно дышала.

– Это… – начало сорвалось с губ Эвелин, но голос предательски дрогнул, оставив фразу висеть в воздухе, недоговоренной, словно она боялась, что произнесенное вслух сделает происходящее окончательно реальным.

Морс сделал шаг вперед, и его тень упала на мертвую натурщицу, на мгновение скрыв от Эвелин зловещий листок.

– Его послание, – прошептал он, и в голосе его было что-то новое, не просто страх, а почти благоговейный ужас. – Посмотрите.

Эвелин заставила себя приблизиться. Каждый шаг отдавался в висках глухим стуком, будто кто-то бил в барабан у нее в груди. Она наклонилась, и запах лилий и полыни ударил в нос сладкий, удушливый, с гнильцой, уже пробивающейся сквозь их совершенную белизну.

Буквы на листке казались свежими. Чернила чуть влажными, будто их только что нанесли. Они слегка расплылись по фактурной бумаге, словно перо слишком долго задерживалось на некоторых словах, позволяя чернилам впитаться глубже, намертво.

«Она была прекрасна в своем свадебном наряде. Как невеста, которая никогда не выйдет замуж. Как картина, которую никто не увидит…»

Последние слова были не просто подчеркнуты, перо, кажется, прорезало бумагу, оставив после себя тонкие бороздки, в которых застыли капли чернил, как запекшаяся кровь в ране.

Глава 7.

Кабинет, всегда такой знакомый и безопасный, теперь казался чужой территорией. Дверь с тихим щелчком закрылась за Эвелин, и она автоматически повернула ключ, услышав, как механизм замка с глухим стуком встал на место. Спиной она прижалась к массивной дубовой двери, ощущая сквозь тонкую ткань блузки холод дерева, прохладного и неумолимого, как могильная плита.

Она зажмурилась, но тьма под веками не принесла облегчения. Напротив – в черноте вспыхивали яркие, нестерпимо четкие образы, белоснежные лилии в мертвенных пальцах, их восковые лепестки неестественно яркие на фоне синеватой кожи. Едва заметный водяной знак руны Альгиз, проступающий сквозь бумагу, словно призрак, являющийся только при определенном свете.

Эвелин провела дрожащей ладонью по лицу, пытаясь стереть эти видения. Пальцы ее предательски подрагивали, мелкая, неконтролируемая дрожь, которую она не могла остановить. Кожа на лице казалась чужой, слишком горячей, слишком чувствительной, будто после долгого плача, хотя слез не было.

Она сделала глубокий вдох, пытаясь унять бешеный стук сердца. Воздух в кабинете был спертым, пахнущим пылью и чем-то еще, может быть, ее собственным страхом. Вчерашний кофе в чашке на столе покрылся маслянистой пленкой, а его горьковатый запах смешался с ароматом бумаги и дерева, создавая странно уютную смесь, так не соответствующую ее внутреннему состоянию.

Опустившись в кресло, Эвелин заметила, что ее руки сами собой потянулись к верхнему ящику стола, туда, где лежала пачка сигарет, брошенных полгода назад. Старая привычка, забытая, но не умершая, просыпалась в самый неподходящий момент. Она сжала кулаки, чувствуя, как короткие ногти впиваются в ладони.