Лондон. История, которой не было

Когда пальцы сомкнулись вокруг змеиной головы, Эвелин почувствовала странное ощущение, будто дверь в ответ тоже взяла ее за руку. В ушах зазвучал далекий шепот, нарастающий с каждой секундой, хотя губы официантки оставались плотно сжатыми.

В этот момент Эвелин поняла, за этой дверью нет обычной комнаты. Там было нечто большее. Возможно, целый мир. И он ждал именно ее. Она глубоко вдохнула и повернула ручку. Дверь подалась с тихим скрипом, выпуская наружу поток теплого воздуха, пахнущего солью, кожей и чем-то неуловимо знакомым…

Густой воздух комнаты обволок Эвелин, как горячий шёлк. Аромат масляных красок смешивался с терпким запахом пота и чего-то сладковато-пряного, отчего в висках начинала пульсировать кровь. В центре, на низкой оттоманке, покрытой тёмно-бордовым бархатом, лежала женщина. Её тело, залитое мягким светом канделябров, казалось высеченным из мрамора, слишком безупречным, чтобы быть настоящим. Лишь чёрная кружевная маска, скрывающая верхнюю части лица, и алые, слегка приоткрытые губы напоминали, что это живая плоть.

Художник в деревянной маске сидел напротив, его кисть скользила по холсту с хищной точностью. Каждое движение руки было медленным, почти ритуальным, будто он не просто переносил изображение на полотно, а вытягивал из модели самую суть, обнажая то, что обычно скрыто под кожей.

Тени замерли полукругом, словно выстроенные невидимым режиссером для этого странного спектакля. Маски, фарфоровые, кожаные, кружевные, скрывали лица, но не скрывали желания. Глаза за прорезями блестели слишком ярко, следя за каждым изгибом тела натурщицы, за каждым движением кисти художника.

Мужчины стояли неестественно прямо, пальцы сжимали бокалы с шампанским так крепко, что суставы белели. Хрусталь тонко звенел под давлением, готовый треснуть в любой момент. Один из них, высокий, в маске из черненого серебра, слегка прикусил нижнюю губу, и капля вина скатилась по его подбородку, как кровь из незаметной раны.

Женщины были еще откровеннее. Их руки в перчатках до локтя, в кольцах с темными камнями, скользили по чужим плечам, спинам, шеям. Одна, в маске из черного кружева, медленно провела ногтем по обнаженной мужской ладони, оставив едва заметную розовую полоску. Другая, в серебряном, прижалась губами к виску соседа, не целуя, а лишь ощущая его дрожь.

В воздухе стояло напряжение, густое, почти осязаемое. Оно висело между ними, как паутина, сотканная из взглядов, прикосновений, сдержанных стонов. Кто-то учащенно дышал. Кто-то притопывал ногой в такт несуществующей музыке. Кто-то уже не мог стоять спокойно и переминался с ноги на ногу, словно в ожидании приказа.

Эвелин застыла на месте, внезапно осознав странную перемену, происходящую в ее собственном теле. Под тонким шелком вечернего платья кожа внезапно вспыхнула необъяснимым жаром, словно тысячи невидимых игл одновременно впились в ее плоть. Дыхание перехватило, оно стало неровным, прерывистым, губы сами собой приоткрылись, пытаясь вобрать больше воздуха, но легкие отказывались наполняться полностью. Где-то в глубине живота зародилось странное тепло, пульсирующее в такт учащенному сердцебиению, распространяясь все ниже, становясь все более настойчивым.

И в этот момент, будто уловив ее слабость сквозь толпу, он материализовался за спиной. Не было ни шагов, ни шороха одежды, лишь внезапное ощущение чужого присутствия, плотного и неоспоримого, как сама тьма в углах этой странной комнаты. Его ладонь легла на поясницу с такой естественной уверенностью, словно всегда принадлежала именно этому месту. Пальцы впились в ткань с силой, заставившей Эвелин ощутить сквозь слои шелка каждый сустав, каждый напряженный мускул его руки, каждый гребень отпечатков на его коже.

Его дыхание обожгло шею, прежде чем губы коснулись ее кожи, это не был поцелуй, а скорее немое утверждение права, метка, оставляющая невидимый след.

– Ты дрожишь, – его голос просочился в ухо, густой и сладкий, как не распробованное вино, с едва уловимыми нотами насмешки и чего-то еще, чего-то опасного.

Она не нашлась что ответить. Слова застряли в горле, превратившись в комок. Тело, всегда такое послушное и контролируемое, теперь предательски реагировало на каждое его движение, на каждый вдох за ее спиной.

Его пальцы начали медленное, неумолимое путешествие вверх по линии позвоночника, едва касаясь ткани, но оставляя за собой следы, будто прожигающие шелк. Каждое прикосновение было одновременно мукой и наслаждением, заставляя ее кожу покрываться мурашками. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль: все эти люди видят, наблюдают, знают…

И от этой мысли жар внутри разгорелся еще сильнее, пульсируя в самых сокровенных местах, заставляя бедра непроизвольно сжаться. Она закрыла глаза, пытаясь собрать рассыпающиеся мысли, но его присутствие было слишком всеобъемлющим, слишком подавляющим.

– Тебе нравится это, не так ли? – его шепот был едва слышен, но каждое слово прожигало сознание, как раскаленная игла.

Эвелин почувствовала, как ее тело отвечает предательским трепетом, полностью отрицая холодный разум, который все еще пытался протестовать. В этом странном месте, среди этих замаскированных незнакомцев, под его властными прикосновениями, она вдруг осознала страшную правду, она больше не контролирует ситуацию. И самое ужасное, часть ее больше не хотела этого контроля.

В этот решающий момент натурщица медленно повернула голову, словно пробуждаясь от транса. Кружевная маска скрывала половину ее лица, но не могла скрыть странного блеска глаз, они сверкнули в полумраке комнаты, как отполированные камни под лунным светом. Ее губы, до этого момента расслабленные, внезапно растянулись в улыбке, слишком широкой, слишком знакомой, слишком… похожей на ту, что Эвелин видела в зеркалах своего кабинета.

И тогда пространство комнаты словно разорвалось. Где-то в углу звонко хлопнула пробка, и золотистые брызги шампанского взметнулись в воздух, сверкая в свете канделябров. Чей-то смех, до этого сдержанный и светский, внезапно перешел в низкий, животный стон, оборвавшийся на самой высокой ноте. Художник резким движением швырнул кисть в сторону, оставив на полу кроваво-красный мазок, когда тюбик с краской лопнул под его ногой.

Эвелин почувствовала, как воздух в комнате изменился, стал гуще, горячее, насыщеннее. Кто-то сорвал с себя маску, обнажив лицо, покрытое испариной. Женщина в бархатном платье порвала шнуровку на своем корсете, освобождая грудь. Мужчина рядом с ней опрокинул стол с бокалами, не обращая внимания на звон разбитого хрусталя.

Все происходило слишком быстро и одновременно как в замедленной съемке. Эвелин видела, как капли шампанского застывают в воздухе, как кружится в падении брошенный бокал, как разлетаются во все стороны страницы альбома для набросков. Но больше всего ее внимание приковала натурщица, та медленно поднималась с бархатного ложа, и в ее движениях было что-то хищное, нечеловеческое.

Ощущение его руки на ее талии стало вдруг более настойчивым, пальцы впились в плоть сквозь ткань платья. – Смотри, – прошептал он ей в ухо, и в его голосе звучало что-то между восторгом и предупреждением.

Комната превращалась в хаос, но странно организованный, как будто все эти люди лишь ждали сигнала, чтобы сорвать с себя маски приличия. И теперь, когда сигнал был дан, они спешили освободиться от всего, что сдерживало их настоящие желания.

А натурщица… теперь Эвелин была уверена, она знала эту женщину. Эти жесты, эту осанку, этот особый наклон головы. Но, прежде чем она успела осознать, откуда это знакомство, комната окончательно погрузилась в безумие, унося с собой последние остатки рационального мышления.

Его пальцы сомкнулись вокруг ее запястья как стальные тиски, обтянутые бархатной кожей. Хватка была твердой, но не причиняла боли, скорее напоминала замок, который невозможно открыть без ключа.

– Нам пора.

Эти два слова прозвучали как последний аккорд симфонии безумия, что разворачивалась в комнате. В его голосе Эвелин уловила странную смесь торжества и тревоги, будто он одновременно праздновал победу и предупреждал об опасности.

Он провел ее через коридор, который теперь казался другим, стены сжимались, потолок опускался, а воздух густел, словно пропитанный испарениями разгоряченных тел. Они шагали мимо застывших в странных позах фигур: женщина с запрокинутой головой, ее шея обнажена для чьих-то зубов; мужчина, застывший на коленях, его пальцы впились в чужое бедро; разбитые бокалы, образуя на полу причудливые созвездия из осколков.

Дверь во двор распахнулась с глухим стуком, и ночь ворвалась внутрь, обжигая лицо Эвелин свежестью после духоты особняка. Воздух пах дождем, бензином и чем-то еще, может быть, далеким огнем, может быть, приближающейся грозой.

Во дворе, под одиноким фонарем с треснувшим стеклом, стоял черный Mercedes C43 AMG. Машина выглядела как пришелец из другого времени – агрессивные линии кузова, матовое покрытие, поглощавшее свет, и диски, напоминавшие лезвия. Но больше всего поражал салон, кроваво-красная кожа, будто вырезанная из живого тела, контрастировала с угольно-черными панелями.

Он распахнул дверь жестом, в котором читалась многовековая галантность, смешанная с современной дерзостью.

– Твое место, – произнес он, и в этих словах звучала двусмысленность, заставляющая сердце биться чаще.

Эвелин скользнула в салон. Кожа сидений оказалась теплой, как будто машина дышала, жила своей собственной жизнью. Аромат, смесь дорогой кожи, его одеколона и чего-то еще, металлического, электрического, ударил в ноздри, вызывая странное головокружение.

Он запрыгнул на место водителя с грацией хищника, и в тот же момент двигатель взревел, будто пробудился от долгого сна. Звук заполнил двор, отражаясь от каменных стен, заставляя стекла особняка дрожать в рамах. Где-то наверху распахнулось окно, чья-то рука с бокалом шампанского показалась в проеме, но они уже рванули вперед.

Шины взвыли на мокром асфальте, оставляя черные полосы, как шрамы на коже ночи. Mercedes вырвался за ворота, и Эвелин в последний раз обернулась, особняк уменьшался в заднем стекле, его окна светились желтыми точками, как глаза огромного зверя, провожающего их взглядом.

А он смеялся, низко, глубоко, одной рукой ловко управляя машиной, его профиль в свете приборной панели казался высеченным из мрамора – резкие скулы, линия подбородка, губы, растянутые в ухмылке.

– Теперь начинается самое интересное, – произнес он, и педаль газа ушла в пол.

Лондон распался на атомы за тонированными стеклами. Фары встречных машин превращались в кометы, оставляющие на сетчатке глаз выжженные полосы. Улицы изгибались, как раскалённая проволока, а перекрёстки сворачивались в себя, образуя временные петли, где прошлое и будущее сливались в едином мгновении.

Дождь перестал быть водой, теперь это были ртутные капли, разбивающиеся о лобовое стекло с металлическим звоном. Каждая из них оставляла после себя мерцающий след, складывающийся в замысловатые узоры то ли древние руны, то ли карту их безумного маршрута. Кондиционер выл на последней мощности, но воздух в салоне оставался густым, насыщенным запахом перегретого металла, дорогой кожи и чего-то ещё, возможно, её собственного страха, превратившегося в осязаемую субстанцию.

Его правая рука лежала на рычаге коробки передач, пальцы то сжимали, то отпускали ручку с ритмом, напоминающим любовные ласки. Левый локоть покоился на подоконнике, ладонь подпирала щёку в позе человека, наслаждающегося неспешной прогулкой, жуткий контраст с тем, как машина рвала пространство на части.

– Скорость – это просто другая форма статики, – произнёс он, и слова падали в салон, как раскалённые монеты.

Приборная панель светилась десятками индикаторов, но не тех, что должны быть в обычном Mercedes. Странные символы пульсировали зелёным светом, цифры на спидометре менялись слишком быстро, чтобы их можно было прочесть. Где-то под капотом не просто работал двигатель – там происходило алхимическое действо, превращение бензина в чистую энергию.

Они пронеслись мимо ночного автобуса, и на долю секунды Эвелин встретилась взглядом с пассажиром у окна, его лицо растянулось в неестественной улыбке, глаза стали огромными, как у совы. Потом он исчез, растворился в потёках воды на стекле.

Поворот. Резкий, почти на грани возможного. Шины взвыли в унисон, но сцепление не нарушилось, будто неведомая сила удерживала машину на траектории. В салоне не дрогнул ни один предмет, словно они двигались в иной системе координат.

Его рука внезапно сжала её колено – не предупреждение, не утешение, а скорее напоминание: «Ты здесь. Ты жива. Ты часть этого».

А за окнами продолжал рушиться мир. Здания теряли форму, становясь абстрактными пятнами цвета. Дорога перестала быть твёрдой, теперь она колебалась, как поверхность озера во время землетрясения. Даже звуки изменились, превратившись в низкочастотный гул, пронизывающий кости.

И только её сердце продолжало биться с пугающей чёткостью, не просто «бешеный мотор», а целый оркестр ударных, где каждый удар в точности совпадал с очередным рывком машины вперёд. Кровь гудела в венах, повторяя звук двигателя, лёгкие расширялись и сжимались в такт работе турбин.

Он наклонился к ней, и в его глазах отражались не огни города, а что-то другое, возможно, свет далёких звёзд, видимый только на таких скоростях.

– Теперь ты видишь настоящий Лондон, – прошептал он, и губы коснулись её уха, оставляя после себя не влагу, а странное ощущение жжения, будто от прикосновения сухого льда.

Машина рванула вперёд с новой силой, и на этот раз Эвелин была уверена, они оторвались от земли. На секунду. На вечность. На время, достаточное, чтобы понять: обратного пути нет.

Глава 5.

Мерседес замер в полумраке подземного паркинга, его горячий двигатель постукивал, остывая, как уставшее сердце после бега. Фары погасли последними, оставив после себя лишь призрачное свечение на мокром бетоне. Вокруг царила гробовая тишина, нарушаемая только редкими каплями, падающими с днища машины на бетон – тик-тик-тик – словно таймер, отсчитывающий последние секунды перед чем-то неизбежным.

Он вышел первым. Его кожаные ботинки издали глухой стук, эхом разнесшийся между бетонными колоннами, которые подпирали низкие потолки, словно древние колонны в катакомбах. Эвелин последовала за ним, и звук ее каблуков разбил тишину, как стекло, резко, неожиданно, остро.

Его рука появилась перед ней внезапно, ладонь вверх, пальцы слегка согнуты, как будто предлагая не просто помощь, а некий договор. Линии на его ладони казались особенно четкими при этом тусклом свете, как карта неизведанной территории.

Она приняла его руку. Его пальцы сомкнулись вокруг ее запястья с такой точностью, словно были созданы специально для этого. Кожа к коже, его теплая, почти горячая, ее, прохладная от ночного воздуха. Это был не просто жест, это был захват хищника, который знает, что добыча уже не вырвется, но позволяет ей еще немного верить в обратное.

Они двинулись к лифту. Каждый их шаг отдавался эхом, будто в этом подземелье вместе с ними шли невидимые спутники. Лифт ждал их в конце длинного коридора, массивные стальные двери с потертыми кнопками. Металл был холодным и слегка влажным на ощупь, когда он нажал вызов. Где-то в шахте что-то заскрежетало, застонало, будто пробуждаясь от векового сна.

Когда лифт прибыл, его двери разъехались с металлическим вздохом, открывая кабину, обитую темным деревом. Внутри пахло старым кожаным диваном, выдержанным виски и чем-то еще, может его кожей, а возможно, опасностью. Свет внутри был приглушенным, золотистым, как в старых купе.

Он ввел ее внутрь, и двери закрылись за ними с окончательным щелчком. Внезапная тишина стала почти осязаемой. Лишь их дыхание нарушало ее – его ровное и глубокое, ее – учащенное, прерывистое. В зеркале на стене кабины их отражения казались чужими словно две замаскированные фигуры, соединенные в странном танце.

– Теперь ты здесь, – произнес он, и его голос звучал в замкнутом пространстве особенно глубоко, как будто исходил не только от него, но и от самого лифта, от этих деревянных панелей, впитавших столько голосов до них.

Лифт тронулся. Было невозможно сказать, движутся ли они вверх или вниз, тело подсказывало одно, а вестибулярный аппарат другое. В глазах Эвелин мелькнула тень сомнения – а не ловушка ли это? Но его рука сжала ее чуть сильнее, пальцы слегка впились в кожу, и сомнения растворились, как последние капли дождя на горячем капоте мерседеса.

Он повернулся к ней, и в этот момент свет в лифте мигнул, на мгновение осветив его маску снизу, придав чертам что-то демоническое. Его губы, обычно такие выразительные, сейчас казались особенно живыми, они слегка приоткрылись, обнажая белые зубы в улыбке, которая не обещала ничего хорошего.

Лифт замер с едва слышным металлическим вздохом. Двери раздвинулись плавно, словно театральный занавес перед главным действием. Перед ними открылся коридор, погруженный в полумрак, длинный, словно туннель во времени, уводящий в неизвестность.

Стены, обитые темно-синим бархатом с едва заметным серебристым узором, казалось, впитывали любой звук. Ворсистый ковер под ногами напоминал густой лесной мох, настолько мягкий, что шаги становились абсолютно бесшумными. Эвелин заметила, как ее дыхание стало глубже, будто само пространство заставляло легкие работать иначе.

Его пальцы оставались крепко сцепленными с ее запястьем, тепло от этого контакта распространялось по всей руке. Он вел ее уверенно, словно знал каждый сантиметр этого места на ощупь. По бокам мелькали редкие светильники, бронзовые бра в форме распростертых рук, держащих матовые шары, из которых лился приглушенный золотистый свет. Тени от них ложились на стены причудливыми узорами, напоминающими древние письмена.

Дверь отворилась беззвучно, и Эвелин замерла на пороге, ослепленная внезапным пространством, развернувшимся перед ней. Воздух здесь был другим, прохладным, очищенным, с едва уловимым запахом морозного стекла и выдержанного виски.

Просторный лофт простирался на весь этаж, его границы растворялись в панорамных окнах, достигавших от полированного бетонного пола до скрытой в тенях потолочной балки. Ночной Лондон раскинулся за стеклом как живая карта, неоновые улицы, светящиеся магистрали, тёмные пятна парков. На этой высоте город казался игрушечным, а его шум не достигал загерметизированного пространства.

Она сделала шаг вперед, и звук каблуков разорвал тишину, глухой, резонирующий удар, будто молоток по наковальне. Бетонный пол под ногами был холодным даже через тонкую подошву, отполированным до состояния черного льда, в котором отражались фрагменты пространства с искаженной перспективой, как в разбитом зеркале.

Ее собственное отражение дробилось на этой поверхности, стройная фигура в черном платье, распадающаяся на геометрические формы. Вдоль стены змеился угловатый диван из черной матовой кожи, его поверхность поглощала свет, создавая оптическую иллюзию провала в полу. Он напоминал не предмет мебели, а скульптуру, застывшую магму, внезапно остановившуюся в момент извержения.

Центр комнаты занимал стеклянный кофейный стол с абсолютно прозрачной поверхностью. На ней единственная книга в кожаном переплете, расположенная с математической точностью по осям симметрии стола. Золоченые буквы на обложке складывались в неразборчивое слово, мерцая при движении.

Кухонный остров из матового металла казался монолитом, вырубленным из цельного куска стали. Ни выступов, ни щелей, только едва заметные линии, обозначающие секции. Ручки шкафов были утоплены в плоскость, превращая функциональные элементы в абстракцию. Холодильник, встроенный в стену, не выдавал своего присутствия, только слабый гул компрессора нарушал тишину.

Свет в пространстве был невидим, он просто существовал, рождаясь из тончайших LED-лент, спрятанных в стыке стен и потолка. Голубовато-белые лучи преломлялись в стеклянных поверхностях, создавая эффект свечения самих материалов. Торшеры с хромированными стойками напоминали хирургические инструменты, их холодный металл не предполагал возможности прикосновения.

Каждая деталь, каждый угол, каждый переход между материалами были рассчитаны до микрона. Здесь не было места случайности, пылинка на полу казалась бы инородным телом в этой стерильной вселенной. Воздух вибрировал от скрытой энергии, будто пространство было не интерьером, а точным механизмом, замершим в ожидании запуска.

Эвелин почувствовала, как ее дыхание замедляется, подстраиваясь под этот ритм. Даже биение сердца начало звучать громче в этой акустике, ровные удары, отдающиеся в висках, будто отсчитывающие последние секунды перед тем, как эта безупречная машина придет в движение.

Он вошёл следом, и дверь автоматически закрылась за ним с тихим шипением. Его тень легла на бетонный пол, перекрывая отражение городских огней.

– Нравится? – спросил он, стоя в двух шагах позади. В его голосе не было ни гордости, ни ожидания одобрения – лишь спокойная констатация, оставляющая пространство для её оценки.

Эвелин подошла к стеклянной стене. Кончики пальцев коснулись холодной поверхности, и она вдруг осознала всю хрупкость этой преграды между ней и бездной. Где-то далеко внизу мигали синие огни полицейской машины, плыли красные точки автобусов. Мир продолжал жить своей жизнью, не подозревая, что за ним наблюдают с этой высоты.

В полумраке лофта время замедлилось, когда она почувствовала его дыхание у себя за спиной, горячее, неровное. Повернувшись, она успела заметить лишь вспышку в его глазах перед тем, как его ладонь с силой обхватила ее шею. Не грубо, но властно, пальцы слегка впились в кожу, перекрывая кислород ровно настолько, чтобы в висках застучала кровь.

– Ты же знала… – его голос прозвучал хрипло, слова растворялись в пространстве между их губами. Внезапным движением он развернул ее и прижал спиной к ледяному стеклу. Лондонский пейзаж за спиной дрожал – где-то далеко внизу плыли огни машин, слепые и равнодушные к тому, что происходило на этой высоте.

Его губы накрыли ее рот с животной страстью, без прелюдий, без нежностей. Зубы больно сжали ее нижнюю губу, язык вторгся внутрь, заполняя все пространство, лишая остатков воздуха. Она почувствовала вкус его слюны – горьковатый, с примесью виски и чего-то металлического.

Его свободная рука скользнула по ее боку, разрывая ткань платья, обнажая кожу. Ладонь обхватила бедро, резко подняв ее ногу, прижав к себе так, что она ощутила всю его жесткость через тонкую ткань брюк. Тело вспыхнуло, отвечая на это грубое вторжение предательским трепетом.

Холод стекла проникал сквозь тонкую ткань платья, контрастируя с жаром его тела. Он оторвался от ее губ, оставив их опухшими, и перешел к шее, зубы впились в нежную кожу над ключицей, язык обжег влажным следом. Его пальцы на горле слегка ослабили хватку, давая глотнуть воздуха, только чтобы снова перекрыть дыхание в следующее мгновение.

-Ты хотела этого, – он прошептал прямо в ухо, и его голос звучал как обвинение и обещание одновременно. – Все эти дни, все эти ночи. Ты мечтала об этом.

Его бедро втиснулось между ее ног, создавая мучительное давление. Она застонала, и звук был тут же проглочен новым поцелуем, еще более глубоким, еще более властным. Где-то на периферии сознания мелькнула мысль, что стекло может не выдержать, что они могут рухнуть вниз, в эту бездну огней… И от этой мысли стало только жарче.

Его рука отпустила ее шею, скользнула вниз, разрывая ткань на груди. Холодный воздух лофта обжег обнаженную кожу, но тут же его рот закрыл один сосок, зубы сжали нежно, но достаточно сильно, чтобы заставить ее выгнуться. Вторая рука продолжала удерживать ее ногу, пальцы впивались в плоть, оставляя синяки, которые завтра будут напоминать об этой ночи.

Он оторвался, его дыхание было тяжелым, губы блестели от ее слюны. В глазах горел огонь, в котором смешались триумф и безумие.

– Скажи, что ты моя, – потребовал он, снова приближаясь к ее губам. – Скажи, и я дам тебе все.

Глава 6.

Солнце ворвалось в комнату не как гость, а как захватчик, резкое, безжалостное, режущее глаза даже сквозь полуприкрытые веки. Оно просачивалось сквозь щели между шторами, рассекая воздух золотистыми клинками, в которых кружились пылинки, словно осколки разбитого стекла.

Эвелин открыла глаза. Мир собирался медленно, будто кадры залипающей кинопленки, сначала горьковатый привкус во рту, словно она жевала медную проволоку. Затем тяжесть век, слипшихся от невыспанности. Потом боль, глухая, разлитая по телу, как вино, пролитое на скатерть.

Она пошевелила запястьями, и тупая ноющая волна напомнила – вчера он держал её слишком крепко.