Лондон. История, которой не было

17:07

Пустота в кресле напротив приобрела почти физическую плотность. Эвелин ощущала ее как давление на грудную клетку, мешающее сделать полноценный вдох. Кожаная обивка кресла, обычно быстро восстанавливающая форму, сегодня сохраняла едва заметный рельеф, будто невидимый пациент только что поднялся и вышел, не попрощавшись.

Ее рука с ручкой замерла в воздухе, чернильная капля повисла на кончике, готовая упасть и размазать аккуратную запись в журнале. Внезапно она осознала, что сидит, слегка наклонившись вперед – поза ожидания, поза надежды. Это осознание обожгло сильнее, чем само отсутствие.

Где-то в здании хлопнула дверь, и она невольно вздрогнула, хотя прекрасно знала звук его шагов – тех самых, с характерной паузой после второго шага. Тиканье настенных часов, обычно едва слышное, теперь громыхало, как молот по наковальне, отсчитывая семь минут предательства. Семь минут личного поражения.

– Доктор Шоу?

Голос секретарши из домофона прозвучал как удар хлыста. Эвелин сжала кулаки, ощущая, как ногти впиваются в ладони. Боль помогла вернуть контроль.

– Миссис Дженкинс, она услышала свой голос со стороны – холодный, ровный, идеально выверенный. Только легкая хрипотца выдавала напряжение. – Были ли…

Фраза оборвалась сама собой.

– Сегодня ничего, доктор. Ответ пришел слишком быстро, будто секретарша специально ждала этого вопроса. – Ни звонков, ни писем.

17:15

Секундная стрелка замерла на мгновение, будто задумавшись, стоит ли двигаться дальше. Эвелин наблюдала, как тонкая серебристая линия дрожит между цифрами три и четыре, преодолевая невидимое сопротивление времени. Тени в кабинете удлинились, превратившись в синеватые полосы, которые медленно ползли по стенам, поглощая последние лучи заходящего солнца.

Когда она поднялась, кожаное кресло издало тихий стон, будто протестуя против ее движения. Ноги, затекшие от долгого сидения в напряженной позе, пронзили иголки покалывания. Эвелин сделала несколько нерешительных шагов к окну, ее ладони коснулись прохладного стекла, оставив мутные отпечатки на идеально чистой поверхности.

Лондон внизу жил своей обычной жизнью. Желтые огни такси ползли по Regent Street, как светлячки в замедленной съемке. На противоположной стороне улицы девушка в красном пальто пыталась поймать такси, размахивая рукой с характерным лондонским отчаянием. Где-то вдали мигал неоновый знак театра, рекламируя вечерний спектакль, который вот-вот должен начаться.

Она достала телефон, и экран осветил ее лицо синеватым светом, создавая призрачное отражение в окне. Номер, который она набирала уже третий раз за день, был записан в контактах как «Д.К. – литературная консультация». Каждый гудок звучал громче предыдущего, эхом отражаясь в тишине кабинета.

– Абонент временно недоступен.

Голос автоответчика был настолько четким, что казалось, его обладатель стоит прямо за дверью, прижимая к губам телефон и шепча эти слова специально для нее. – Временно – это слово повисло в воздухе, наполняя комнату тысячью возможных интерпретаций.

Эвелин медленно опустила телефон, ощущая, как холод от оконного стекла проникает через тонкую ткань блузки. Где-то в этом городе звонил чей-то телефон, возможно, лежа в кармане пальто, брошенного на заднее сиденье такси или молчал в ящике стола пустого офиса или тонул в водах Темзы, продолжая упрямо хранить последний набранный номер.

Она закрыла глаза, и перед внутренним взором всплыло его лицо, вчерашнее, с той едва уловимой улыбкой, которая не достигала глаз.

Когда она снова открыла глаза, город за окном начал зажигать вечерние огни, один за другим, как будто кто-то невидимый щелкал небесным выключателем. Но в кабинете уже стояли сумерки, и белая визитка на столе теперь казалась призрачным пятном в наступающей темноте.

18:30

Темнота в кабинете была густой, как бархатный занавес, но Эвелин не потянулась к выключателю. Ее пальцы, обычно такие точные и уверенные, сейчас медленно скользили по собственным губам, воспроизводя тот самый жест, который оставил на ней невидимую печать несколько часов назад.

Она закрыла глаза и сразу же его образ всплыл перед ней с пугающей четкостью. Сначала запах. Не просто одеколон, а сложный коктейль из дорогого виски, кожи и чего-то неуловимого, теплого, как дыхание на шее в темноте. Этот аромат словно въелся в ткань ее блузки, смешался с ее собственными духами, и теперь, когда она глубоко вдохнула, он снова заполнил легкие, заставив сердце сделать два быстрых удара подряд.

Потом прикосновение. Она провела языком по верхней губе, и тело вспомнило все само. Его палец, сначала легкий, как перо, потом наращивающий давление, пока ноготь не впивался едва заметно в нежную кожу. Как он смотрел в этот момент – его обычно холодные глаза вдруг потемнели, зрачки расширились, как черные дыры, готовые поглотить ее целиком.

Тепло разлилось по низу живота, пульсирующее и настойчивое. Эвелин сжала бедра, чувствуя, как шелк трусиков прилипает к влажной коже. Это было… неожиданно. Непрофессионально. Но тем слаще становилось это чувство, запретное, как преступление, о котором мечтаешь годами.

Ее рука сама потянулась к воротнику блузки, пальцы расстегнули верхнюю пуговицу, затем вторую. Прохладный воздух коснулся горячей кожи, но не принес облегчения.

Она представила, что это его пальцы скользят сейчас вниз, к линии бюстгальтера. Его губы, которые могли бы прикоснуться к этому месту на шее, где пульс стучит, как сумасшедший…

Внезапный звук упавшей где-то в коридоре папки вернул ее в реальность. Эвелин резко открыла глаза.

Кабинет был пуст, но ее тело кричало обратное. Грудь тяжело поднималась, соски затвердели и болели от прикосновения ткани, а между ног пульсировало так сильно, что она невольно снова сжала бедра.

Она провела дрожащей ладонью по лицу, пытаясь стереть это выражение, губы полуоткрыты, глаза блестят, кожа на щеках пылает. Но когда она снова закрыла глаза, он вернулся – теперь с той самой ухмылкой, которая говорила: – Я знал.

Глава 3.

Верхний ящик дубового стола с трудом поддался, заскрипев от неупотребления. Эвелин вытащила визитку, края бумаги за месяц пожелтели, цифры «17:00» потускнели, будто выцвели от постоянного касания ее пальцев. Она положила карточку ровно по центру стола, где когда-то лежали его документы, и откинулась в кресле, чувствуя, как кожа прилипает к прохладной поверхности.

За окном лил осенний дождь, ровный, монотонный, как метроном, отсчитывающий тридцать одинаковых дней. В кабинете пахло сыростью и старыми книгами, но, если закрыть глаза и глубоко вдохнуть, где-то между молекулами воздуха все еще витал едва уловимый шлейф его одеколона, бергамот, дуб и мох, смешанные с чем-то неуловимо опасным.

Эвелин провела языком по губам. Шрам от того дня, когда она в порыве нервного напряжения прикусила кожу, уже зажил, но память тела оказалась сильнее, ее губы по-прежнему ощущали призрачное прикосновение его пальца. Каждое утро, чистя зубы перед зеркалом, она замечала, как ее рука непроизвольно повторяет этот жест, средний палец, скользящий от уголка рта к центру, легкое давление…

Компьютер перед ней гудел, открытый файл с последней записью в его деле светился на экране. «Пациент Д.К. демонстрирует…», а дальше пустота, будто кто-то вырезал ножницами самое важное. Она закрыла документ и открыла календарь, тридцать клеточек, отмеченных красным. Тридцать вечеров, когда она сидела здесь, спиной к окну, и слушала, как часы отсчитывают шестьдесят минут, которые когда-то принадлежали ему.

Телефон в кармане халата вибрировал, напоминание от секретаря. «Сеанс с миссис Харрисон, 19:00». Эвелин выключила звук. Ее пальцы сами набрали знакомый номер – тот самый, что месяц назад отвечал холодным «абонент недоступен». На этот раз раздались длинные гудки, прогресс, подумала она с горькой усмешкой. Но никто не ответил.

Она встала и подошла к окну. Лондон тонул в сумерках, фонари зажигались один за другим, их отражения плясали в лужах на мостовой. Где-то там, в этом лабиринте улиц, он мог сидеть в кафе или стоять под дождем, зная, что ровно в это время она смотрит в окно и думает о нем. Или лежать на дне Темзы с телефоном в кармане, который никогда больше не зазвонит.

Эвелин повернулась и взглянула на кресло, его кресло. За месяц кожаная обивка полностью восстановила форму, стерлись все следы. Только она знала, что, если приглядеться, на правом подлокотнике осталась едва заметная царапина, след от его перстня с руной Альгиз.

Она подошла к книжной полке и взяла томик его последнего романа. Страницы пахли типографской краской и чем-то еще, его сигаретами, может быть. На титульном листе стояла дарственная надпись: «Доктору Шоу – чтобы вам было что анализировать по вечерам. Д.К.» Чернила уже выцвели, буквы расплылись, будто книга пролежала под дождем.

Внизу зазвонил телефон. Миссис Дженкинс напоминала о приеме. Эвелин вздохнула и потянулась к выключателю. В последний раз окинула взглядом кабинет – пустое кресло, визитку на столе, открытую книгу. Завтра будет тридцать первый день.

Она выключила свет и закрыла дверь. В темноте кабинета только экран компьютера еще слабо светился, подсвечивая пустую строку в базе данных, где когда-то было его имя.

Глава 4.

Курьер материализовался на пороге без предупреждения, словно вышел из самой тени дверного косяка. Его синяя ливрея с золотым шитьем сидела слишком безупречно, каждый шов, каждая складка выглядели как на парадной униформе. Солнечный свет, падающий из окна, внезапно потерял свою силу, остановившись на циферблате часов, где стрелки замерли в неестественном равновесии, ровно пять часов. Для кого-то время пить чай, для нее лишь ожидание.

Белоснежные лайковые перчатки на его руках не имели ни единого изъяна, словно только что сошли со страниц дорогого каталога. На плечах ливреи дрожали капли воды, хотя за окном не было ни облачка, а палящее солнце выжигало последние следы утреннего дождя. Черная шкатулка в его руках поглощала свет вместо того, чтобы отражать его, создавая странный визуальный вакуум.

– Для доктора Шоу, – произнес он голосом, лишенным каких-либо эмоциональных модуляций. Звук исходил будто не из его горла, а из самого воздуха между ними. Его губы едва шевелились, создавая жутковатое ощущение, что слова произносит кто-то другой.

Когда Эвелин взяла шкатулку, холод просочился сквозь кожу ладоней, пробежал по венам, достиг локтей, оставив после себя мурашки. Перламутровая инкрустация на крышке, это та самая зловещая руна, которая переливалась, меняя оттенки от серебристого до кроваво-красного, словно реагируя на ее пульс.

Она подняла взгляд, собираясь задать вопрос, но курьер уже отступал с неестественной плавностью движений, словно его суставы были смазаны чем-то более совершенным, чем человеческая анатомия. – Вам не нужно расписываться, – прозвучало в воздухе, и только тогда Эвелин заметила отсутствие тени у его ног, солнечный луч проходил сквозь него, не оставляя следа на полированном полу.

Дверь закрылась сама собой, без малейшего скрипа или стука. В кабинете воцарилась тишина, нарушаемая только тиканьем часов, которые вдруг ожили, громко щелкнув и показывая теперь 17:01.

Шкатулка в ее руках внезапно потеплела, приобретя температуру живого тела. Перламутровая руна на крышке пульсировала слабым свечением, будто дышала в такт ее собственному сердцебиению.

Шкатулка оказалась холодной, как могильная плита. Перламутровая руна Альгиз переливалась на крышке, словно живая. Когда Эвелин нажала на защелку, раздался тихий щелчок, звук, напоминающий взвод курка.

Внутри, на бархате цвета засохшей крови, лежала венецианская маска. Не те дешевые карнавальные подделки, что продают туристам. А настоящая работа мастера, из тончайшей кожи, покрытая позолотой, с едва заметной патиной времени в складках. Уголки губ были изящно приподняты в загадочной полуулыбке, а прорези для глаз казались неестественно глубокими, будто маска скрывала не лицо, а пустоту.

Эвелин провела пальцем по скуле маски. Материал оказался удивительно теплым, почти живым на ощупь. Она перевернула ее и вздрогнула, на внутренней стороне, там, где маска должна касаться кожи, сохранились едва заметные следы чужой косметики.

Под маской лежал конверт из плотной бумаги верже. Красный сургуч печати был украшен все той же руной. Когда Эвелин вскрыла конверт, воздух наполнился тонким ароматом бергамота и чего-то еще, возможно, его кожи.

– Особняк на Беркли-сквер. 23:00. Приходите в маске.

Буквы были выведены темно-коричневыми чернилами, которые при определенном угле наклона казались черными, как запекшаяся кровь.

23:00. Беркли-сквер.

Лунный свет струился по облупившемуся фасаду особняка, подчеркивая каждый треснувший камень, каждый обветшавший орнамент. Здание стояло, словно забытое временем, его остроконечные крыши неестественно четко вырисовывались на фоне лондонского неба. Кованые решетки ограды, покрытые патиной времени, изгибались странными узорами, напоминающими застывшие в металле судороги.

Тени здесь жили собственной жизнью. Они не просто лежали на земле, они пульсировали у основания стен, вздымались по колоннам, как черные языки пламени. Ветви древних платанов скрипели на ветру, но звук этот приходил с опозданием, будто преодолевая какую-то невидимую преграду.

Главный вход дразнил своей полуоткрытостью. Массивная дубовая дверь с железными накладками замерла в неестественном положении, ровно настолько, чтобы пробудить любопытство, но недостаточно для того, чтобы разглядеть интерьеры. Из щели между дверью и косяком сочился странный свет, не желтый и не белый, а какой-то болезненно-зеленоватый, будто фильтрованный через старые витражные стекла.

Воздух вокруг был неподвижным и густым, наполненным странной смесью ароматов. Запах старых фолиантов смешивался с едкой нотой табачного дыма и чем-то еще, чем-то животным, сырым, что заставляло ноздри непроизвольно сжиматься. Где-то в глубине этого букета пряталась нота дорогого одеколона, бергамот и дубовый мох, знакомый до боли.

Эвелин протянула руку, и ее пальцы коснулись поверхности двери. Дерево оказалось неожиданно теплым, почти живым под кожей. В тот же миг из глубины особняка донесся звук, не скрип половиц и не шум ветра, а тихий, едва уловимый смех, знакомый до мурашек. Тот самый, что преследовал ее все эти недели в полузабытье между сном и явью.

Дверь бесшумно поддалась, впуская внутрь порыв затхлого воздуха. Темнота за порогом казалась абсолютной, непроницаемой, но где-то в глубине, в самом сердце этого мрака, что-то шевелилось. Что-то ждало.

Ее ступня сама собой шагнула вперед, пересекая роковую грань порога. В последний момент Эвелин обернулась, на мгновение ей показалось, что в тени платанов мелькнул знакомый силуэт в белой маске. Но когда она вгляделась, там не было никого. Только старые деревья, склонившиеся над особняком, как сторожа над могилой.

Венецианская личина обняла ее черты с пугающей точностью, внутренняя поверхность из мягчайшей кожи мгновенно впитала тепло ее щек, повторила изгиб переносицы, плотно облегала подбородок. Дыхание Эвелин стало громким и влажным в этом замкнутом пространстве, каждый выдох оседал на внутренней стороне маски мельчайшими каплями, создавая душную, интимную атмосферу.

Мир резко сузился до двух узких прорезей. Боковое зрение исчезло, оставив лишь туннель прямого взгляда, в котором предметы приобрели странную объемность. Краски потускнели, будто кто-то набросил на реальность полупрозрачный черный вуаль. Эвелин повернула голову, и мир следовал за этим движением с едва заметным запозданием, создавая легкое головокружение.

Губы под маской казались чужими, она чувствовала их движение, но не видела. Когда язык коснулся верхней губы, вкус изменился, появился металлический привкус, словно она лизала лезвие ножа. В ушах зазвучал собственный пульс, усиленный замкнутым пространством маски, ритмичный, как барабанная дробь перед казнью.

Пальцы, поднявшиеся к лицу, наткнулись на гладкую, холодную поверхность, странно осознавать, что это уже не твое лицо, а чужое, искусственное. Маска не просто скрывала, она заменяла, превращая в кого-то другого. В того, кто сейчас нужен хозяину этого особняка.

Каждый шаг отдавался глухим стуком, будто особняк втягивал звук в себя, переваривал и возвращал обратно искажённым эхом. Паркет под ногами скрипел неестественно громко, словно не привычный скрип старых досок, а какой-то приглушённый стон, словно древесина помнила все шаги, когда-либо прозвучавшие здесь. Каблуки Эвелин оставляли на потускневшем дереве едва заметные вмятины, которые тут же сглаживались, будто пол был живым и залечивал свои раны.

Лунный свет, пробивавшийся сквозь разбитое окно на втором этаже, дробился в хрустальных подвесках огромной люстры. Тысячи микроскопических бликов танцевали по стенам, вырисовывая причудливые узоры, напоминающие паутину. Тени от них шевелились, хотя в зале не было ни малейшего движения воздуха. Казалось, сами стены дышали, расширяясь и сжимаясь в такт её учащённому пульсу.

Где-то в глубине коридора капля воды отсчитала секунду, упав в лужицу с чётким, почти металлическим звуком. Запах стоял тяжёлый, пыль веков, смешанная с затхлостью закрытых помещений и чем-то ещё… чем-то сладковато-приторным, от чего першило в горле. Старая лестница с резными балясинами вела наверх, её ступени просели посередине, будто невидимые ноги десятилетиями поднимались и спускались по одним и тем же местам.

Эвелин замерла, и в этот момент заметила, что её отражение в огромном зеркале у лестницы не повторило движения. В позолоченной раме, покрытой черными пятнами окислившегося металла, её фигура в маске застыла на секунду раньше, чем она сама остановилась. А когда она подняла руку, отражение сделало это чуть медленнее, с едва заметной задержкой, словно стекло было не просто толстым, а наполненным какой-то вязкой жидкостью.

Из темноты коридора донесся лёгкий шорох, будто кто-то провёл пальцами по обоям, нащупывая в темноте выключатель. Но когда она резко повернулась, там не было ничего, кроме колеблющихся теней, которые слишком медленно возвращались на место, будто нехотя признавая, что их движение замечено.

Дверь распахнулась беззвучно, будто кто-то невидимый давно ждал этого момента. Ослепительный свет хлынул в темный коридор, заставив Эвелин на мгновение ослепнуть. Когда глаза привыкли к яркому сиянию, перед ней предстал бальный зал, залитый золотым светом тысяч свечей.

Воздух дрожал от музыки, томные аккорды скрипки переплетались с глубокими нотами виолончели, создавая мелодию, от которой по спине бежали мурашки. Звук витал повсюду, проникая в самое нутро, заставляя кровь пульсировать в такт.

Гости плавали в этом сияющем море, как причудливые морские создания. Мужчины во фраках, чьи маски блестели серебром и черным лаком, склонялись над дамами в платьях, расшитых жемчугом. Шелк и парча шелестели при каждом движении, веера трепетали, словно живые существа, а смех звенел, как хрустальные колокольчики.

И вдруг среди этого сверкающего хаоса появилась красотка, официантка с осиной талией и губами, алыми, как только что сорванная клубника. Ее серебряный поднос скользил между гостями, будто живой, а бокалы с шампанским подпрыгивали на нем, не проливая ни капли.

— Шампанское, мадам?

Голос официантки был теплым и густым, как мед. Эвелин взяла бокал, и пальцы на мгновение коснулись, ее кожа оказалась удивительно горячей для служанки, подающей напитки.

Шампанское искрилось в хрустале, пузырьки поднимались вверх, как крошечные воздушные шарики. Эвелин поднесла бокал к губам, и в этот момент почувствовала его взгляд. Там, на балконе, в тени тяжелых бархатных занавесей, стоял он.

Черный фрак обтягивал его стройную фигуру с неестественной точностью, будто был отлит из жидкой тьмы специально для него. Каждое движение подчеркивало мускулы под дорогой тканью, каждый изгиб тела казался слишком отточенным, слишком совершенным для обычного человека. Маска была чернее самой ночи и скрывала верхнюю часть лица, оставляя видимыми только губы. Они изогнулись в улыбке, которая не сулила ничего доброго, слишком белые зубы, слишком острые клыки, слишком много обещаний в этом выражении.

Он медленно поднял бокал с кроваво-красным вином. Жидкость переливалась в хрустале, бросая багровые блики на его перчатки. Это был немой тост, словно движение, полное скрытого смысла, понятного только им двоим. Его мизинец слегка дрожал, будто сдерживая возбуждение от этой встречи.

Эвелин почувствовала, как по спине пробежал холодок. Внезапно все вокруг, блеск люстр, смех гостей, музыка, все померкло, потеряло значение. Она поняла с ужасающей ясностью: весь этот бал, каждый его элемент, от шампанского в бокалах до последней ноты вальса, существовал только ради нее. Эти люди, эти огни, эта музыка, все было декорациями в спектакле, который он поставил специально для их встречи.

Где-то в подсознании шевельнулась мысль: а настоящие ли эти люди? Не марионетки ли они, не куклы ли, заведенные только на эту ночь, их смех звучал слишком правильно, движения были слишком плавными, а глаза… глаза она разглядеть не могла сквозь маски.

Он все еще стоял на балконе, не спуская с нее взгляда, который она чувствовала даже сквозь непроницаемую маску. Его поза говорила: – Я ждал. И вот ты здесь. А в уголках тех страшных губ играли новые нотки, торжество хищника, видящего, как жертва сама идет в капкан.

Официантка появилась вновь, скользя между гостями, как тень между световыми бликами. Ее пальцы, длинные, изящные, с матово-красным лаком на ногтях, бережно забрали полупустой бокал из рук Эвелин, заменив его новым. Хрусталь звенел тише шепота, а шампанское в нем искрилось ядовито-золотым, будто в него подмешали растертые в пыль солнечные лучи.

— Вам будет удобнее здесь.

Она наклонилась так близко, что Эвелин почувствовала запах ее духов, жасмин и что-то еще, пряное, дурманящее. Ее губы коснулись уха, но это не было поцелуем. Скорее, передачей секрета, который не должен быть услышан никем другим.

— Он просил передать вам это.

В ладонь Эвелин скользнул свернутый в плотный рулон листок бумаги. Когда она развернула его, буквы будто выступили изнутри, тонкие, изящные, выведенные чернилами, которые еще не успели высохнуть.

«За каждой дверью – своя история. Я буду рядом в каждой из них.»

Официантка уже отходила, но обернулась, поймав ее взгляд.

— Пойдемте.

Она вела ее через зал, где пары кружились в вальсе, где смех звенел, как разбитое стекло, где тени от люстр падали слишком резко, создавая узоры, похожие на паучьи лапы. Гости расступались перед ними, не глядя, будто Эвелин и ее проводница были невидимы.

Коридор за тяжелой портьерой оказался узким, темным, пахнущим старым деревом и воском. Стены, обитые темно-бордовым бархатом, поглощали звуки бала, оставляя только их шаги, ее каблуки, отстукивающие четкий ритм, и мягкие туфли официантки, скользившие по полу бесшумно.

Официантка двигалась перед ней, плавно скользя по полу, словно не касаясь его. Ее силуэт в черно-белой униформе казался нереальным в полумраке коридора, то растворяясь в тенях, то вновь появляясь в полосах тусклого света, пробивавшегося сквозь щели в старых стенах. Воздух здесь был другим, тяжелым, насыщенным запахом старого дерева, воска и чего-то еще… чего-то сладковато-приторного, что щекотало ноздри и оставляло металлический привкус на языке.

Стены коридора, обитые выцветшим бордовым бархатом, поглощали звуки подобно губке. Шаги Эвелин глухо отдавались в тишине, тогда как ее проводница будто вообще не издавала ни звука. По мере их продвижения вперед, обои на стенах менялись, вначале это были изысканные узоры, затем они становились все проще, пока совсем не превратились в грубые деревянные панели с глубокими царапинами.

Дверь в конце коридора была не такой, как все остальные. Выполненная из черного дерева, она казалась древнее самого особняка. Серебряная ручка в форме извивающейся змеи блестела тусклым светом, ее чешуйчатая поверхность была настолько детализирована, что создавалось впечатление, будто пресмыкающееся вот-вот оживет. Глаза змеи, два крошечных рубина следили за Эвелин, куда бы она ни переместилась.

Официантка остановилась в шаге от двери, ее глаза в свете тусклых свечей казалось почти прозрачным. – Ваш выбор, мадам, – прошептала она, и в ее голосе появились новые, странные нотки, что-то между предвкушением и жалостью.

Эвелин протянула руку к змеиной ручке. В последний момент она заметила, что ее проводница слегка отпрянула, будто боялась прикоснуться к двери. Металл под пальцами оказался неожиданно теплым, почти живым. Он вибрировал слабой пульсацией, словно передавая биение чужого сердца.