Красное Болото

Алла Сташкова

Красное Болото

Глава 1. Колхоз «Красное болото»

Лёша Минин не любил проводить лето в деревне. В отличие от большинства горожан он предпочитал летний город: улицы, по утрам свежеющие под струями поливальных машин и пустеющие в середине дня, тихие чистые аллеи, по которым хорошо мчаться на велосипеде, приветствуя звонками пенсионеров на зелёных скамейках и мамаш с колясками. Ему нравилось гонять с ребятами в футбол во дворе, где у домов пестрели клумбы, а на бельевой площадке всегда сохли чьи-то паласы, или играть в «казаки-разбойники» и войну с фашистами в заросшей части парка.

Городской парк делился на две половины.

Одна состояла из мрачных кривых деревьев трудноопределимых пород, толстых труб надземной теплоцентрали, странных маленьких будочек и узких тропинок, на которых городские собачники выгуливали своих питомцев. Поговаривали, что зимой в парке видели волков и рысей. Белок во всяком случае там было великое множество.

Вторая половина была цивилизованной, с аттракционами, колесом обозрения, кафе-мороженым, фонтаном и детскими горками.

Границу между двумя половинами обозначало кафе «Ромашка», посещаемое с утра похмельными, а к вечеру весёленькими тунеядцами. По ночам там случались драки. Улучив момент, когда тунеядцы расползались, у кафе можно было набрать пустых пивных бутылок. Сданные бутылки обеспечивали ребятам поход в кино на дневной сеанс и качели «Лодочки», раскачавшись на которых хорошенько можно было сделать «солнышко».

А «Сюрприз», где так здорово представлять себя космонавтом, которого тренируют на центрифуге? А мороженое? А газировка? В конце концов, аэродром, где каждый день садятся и взлетают «кукурузники»! А он тут, как Ленин в Шушенском!

Хоть Лёша и любил бабу Надю, деревенская жизнь ему была совсем не по душе.

Ни за что на свете Лёша не признался бы, что побаивается дыры в деревянном «скворечнике», куда приходилось бегать по нужде даже и ночью. Ещё ему не хватало тёплой ванны.

– Горячую воду всё равно отключили, до сентября не жди, – сказала мама Света, когда Лёша на это пожаловался. – Лучше мыться в бане, чем греть воду в кастрюльках. Глупый ты, Лёшка! Смотри, как тут здорово: и лес, и речка – кати на своём велосипеде куда хочешь!

Хорошо ещё, что с прежних приездов, с долгих каникул у бабы Нади и недавно ещё живого деда Ивана, оставались у него два корешка, два друга, прощавшие Лёше его городское происхождение и чистоплюйскую ненависть к «скворечникам».

Первый друг – Андрюха Лядов.

Отца у Андрюхи как бы не было, мать то работала, то запивала, брат год назад вернулся из тех мест, куда Макар телят не гонял. К тому же у Андрюхи было широкое, как у кота, лицо, от природы разбойное выражение глаз, рыжие волосы, которые никак невозможно пригладить, и веснушки ото лба до пяток. Поэтому Андрюху, конечно, все считали хулиганом. Хотя, если разобраться, ничего особенного он не делал. Девчонок за косы дёргал не больно и в меру. Некоторые даже обижались, что их косы обходят вниманием. Дрался только с теми, кто сам нарывался. Денег и конфет у малышей не отбирал, в грязь лицом никого не макал, портфелей в навозную кучу не забрасывал. Образцовый, можно сказать, пионер. Правда, почти по всем предметам у него были «тройки», и то потому, что держать Андрюху в каждом классе по два года не имело смысла. Учителя тоже не дураки и хотели как можно быстрее от него отделаться. Никем не напрягаемый Андрюха спокойно читал на уроках Майн Рида, взятого в школьной библиотеке, а после уроков дрессировал свою овчарку Найду. По окончании школы он собирался пойти в училище, стать капитаном речного судна и даже переехать в Волгоград.

В отличие от Андрюхи, у второго Лёшиного друга, Серёги Кашкина, начисто отсутствовали амбиции и какие-либо жизненные устремления. Он был человек одного дня: рыбачил, слонялся по лесу и не хотел учиться. Зато лес, речку и приболотные окрестности Серёга знал как свои пять пальцев. Без связки окуней, толстого налима или пары рябчиков никогда не возвращался, уж не говоря про грибы.

– Да и бог с ним, – говорила Серёгина мать, знатная доярка Зинаида Петровна Кашкина. – Не выйдет из парня учёного, глуповат он у меня. Зато не ленивый. И рыба с него, и по дому всегда поможет, и коровы его любят. Зоотехником будет аль ветеринаром, а то, может, лесником. Поди плохо?

Хорошие у Лёши были кореша, ими и спасался.

Младшей Лёшиной сестре Ане деревенская жизнь, напротив, нравилась.

Поутру она забиралась в бабушкины кусты смородины и обирала ягоду до полудня, придумывая за этим делом разные истории. Баба Надя половину смородины продавала, а из остальной варила вкуснейшее варенье, которое Минины-городские ели с осени до самого Первомая.

После обеда они с соседской Ларой на велосипедах ездили на речку купаться, потом листали старые журналы, вырезали красивые картинки и клеили в альбомы, искали сокровища в чуланах и на чердаках бабушкиных домов.

Аня, между прочим, насобирала большущую коробку лоскутов и отрезков красивых тканей, из которых планировала нашить своим куклам роскошных нарядов, а ещё нашла старинное зеркальце в замысловатой раме, розовощёкую фарфоровую балеринку и ужасный, явно старинный нож с резной рукоятью.

– Нож-то тебе зачем? – спросила Лара.

– С Лёшкой буду меняться, – ответила Аня. – Кому в магазин идти очередь за сыром стоять, когда совсем неохота, или там заставят его со мной гулять – Лёшка этого ужас как не любит, но от себя меня не отпускает, очень уж он ответственный. Пятёрочник. Но и гулять с ним невозможно, потому что он с большими мальчишками в футбол играет, а я сижу рядом как дура, не отойти никуда. А так я ему нож, а он меня в кино отпустит.

Лара поразилась Аниной продуманности – сама она так надолго загадывать не умела и решила тоже найти что-нибудь пригодное для дачи взятки старшим сёстрам, однако всё же сказала для порядку:

– Ножи дарить нельзя. Это к ссоре.

– Да мы и без того вечно ссоримся, – отмахнулась Аня. – И потом, это же не подарок. Подарок – когда за так, от чистого сердца. А это будет с целью. Это не подарок, а подкуп. А для подкупа ножи очень даже годятся, тем более старинные.

Лара хотела сказать, что вовсе нож не старинный, что на её глазах Анин дед Иван Михайлович для этого ножа рукоять вырезал, но решила не вредничать. Нож и впрямь был стоящий.

Когда темнело, девочки прихватывали с собой младшего Лариного братишку Олежку, приглашали местных девочек Веру и Наташу, забирались на сеновал или устраивались в маленькой комнате за печкой, гасили свет, и Аня рассказывала истории, которые придумывала за сбором смородины.

Анины истории все были страшные. После них страшно было спать, не завернувшись с головой в одеяло, а ещё страшнее – выйти ночью в тёмный нужник со зловещей вонючей дырой в полу; страшно было зайти днём в баню или сарай; страшно пойти в чулан или курятник.

Конечно, слушать такие истории было сплошным удовольствием. Только маленький трёхлетний Олежка в силу своего малолетства и общей несознательности портил впечатление, заливаясь смехом в неуместных местах или повторяя слова, которые привлекли его необычным звучанием.

– Наташ, а почему колхоз называется «Красное Болото»? – спросила однажды Аня. – Колхозы обычно по-другому называют. В честь героев, партизан, или урожая, или ещё как-то так.

– Чой-то тебе Болото не нравится? – набычилась Наташа – ярый кулик родной деревни.

– Вовсе даже нравится, – возразила Аня. – Необычно. Ни у кого Красного Болота нет, а у вас есть. Потому и интересно.

– Раньше так деревня называлась, а потом колхоз. «Красное» – потому что красивое, это нам на литре тётя Оля объяснила, – сказала Наташка. – Красно солнышко. Красны девица. Красна изба.

– Красное Болото, – добавила Лара и захихикала.

– Вот и Красное! – рассердилась Наташа. – Там красиво, между прочим. В некоторых местах. Кувшинки цветут, стрекозы… Камыши.

– Чего ж вы туда гулять никогда не ходите?

Наташа и Вера переглянулись.

– Ну… – сказала Вера осторожно. – Ходим иногда. Не на само болото, а рядом, летом там малина хорошая и грибов много. Маслят, и даже боровики есть. Вот на днях собираюсь, пойдёте со мной?

– Пойдём, – сказала Аня, обожавшая грибы во всех видах.

– А на само болото ходить опасно, засосать может. Со взрослыми по осени собираем бруснику и клюкву, так непременно сапоги к поясу подвязываем, чтобы не потерять, и держимся вместе. В лесу вообще надо осторожно.

– Лес – бес, – сказал вдруг Олежка и поглядел осмысленными взрослыми глазами. – Нос. Сме’ть на носу.

– Чего сметь? – растерянно спросила Ларка.

– Смерть, – неохотно сказала Вера. – Это он от тёти Клавы услышал, она так любит говорить. «Лес – бес, жить в лесу – видеть смерть на носу».

Все примолкли.

Аня твёрдо решила, что и в лес пойдёт, и на болото посмотрит. Неслыханные творческие перспективы раскрывались перед её городским умом.

* * *

По правде говоря, учительница литературы Ольга Ивановна, родная Анина тётя, слукавила в своих краеведческих рассказах.

В деревне, положившей начало колхозу, не было ничего красивого, и называлась она незамысловато: «Гнилое Болото». Когда она появилась, никто в точности не знал. Выросла сама, как поганка. Её население составляли в основном крестьяне, которых после отмены крепостного права освободили от барина и от барской землицы, проторговавшиеся коробейники, раскаявшиеся разбойники и осевшие бродяги. Жил этот сборный народ довольно мирно, хотя и очень бедно. Не было подле Гнилого Болота ни тучных нив, ни обильных пастбищ, ни богатых охотничьих угодий, не ходили по узкой речке пароходы и баржи с грузами, не строили рядом заводы и рудники.

Великую Октябрьскую революцию Гнилое Болото встретило в благословенной, не замутнённой крепкими хозяйствами бедности и тотчас переименовалось, радостно готовое к новой жизни.

Районное руководство, впрочем, изменившимся названием осталось не вполне довольно.

– Вы уж как-то это, – высказалось оно, почёсывая под фуражкой указательным пальцем, искривившимся от многолетнего неустанного нажимания на спусковой крючок. – «Красное Болото»? Не знаю прямо. Намёки какие-то, а? Контрой будто попахивает. Почему не «Красный Герой» или там «Слава Ильичу»?

– Дак вы поглядите! – отвечал юный председатель Колосков, широким жестом охватывая окружающую действительность: хилые деревья, корявые деревья, поросшие мхом деревья, хилые избы, корявые избы, поросшие мхом избы. – Где мы, а где Ильич? Поганить только светлое его имя.

Руководство оглядело просторы Красного Болота и еще раз принюхалось. Пахло не контрой, а всамделишной гнилой трясиной.

– Кулаки-то есть? – спросило оно, понимая уже, что никакой работы ему тут не найдётся.

– Нет, – застенчиво потупился юный Колосков.

– А чем живёте?

– Дак это… Рыбу ловим, на охоту ходим. Грибы собираем. Картоха вот растёт маленько. Куры опять же… ежели хорь не придёт.

Парторг вынул припасённую загодя «козью ножку» и закурил.

– А чем же вы… – пропыхтел он злобно сквозь едкий дым, – чем же вы собираетесь накормить городского пролетария, фабричного нашего рабочего? Сочувствующую молодёжь и комсомолию?

Председатель задумался.

– Картохой? – предположил он. – Грибов вот насушим. Кур почти нет у нас, хорь приходил.

Некоторое время все молчали. Потом Колосков просветлел лицом.

– А вот мы ещё что надумали на нашем партейном собрании, – промолвил он и даже чуточку зарумянился, гордый поделиться светлой колхозной идеей – залогом будущего красноболотного процветания. – У нас лягух богато. Мы тут узнали, что французы дюже до лягух лакомы. Будем лягух ловить и французам их продавать, а они нам платить – золотом и валютой всякой, а может, даже тракторами.

Районное начальство дико взглянуло на председателя семью разнообразными, но одинаково изумлёнными глазами (парторг был крив) и, дружно, словно по команде, повернувшись, зашагало прочь.

А колхоз остался Красным Болотом.

С экспортом лягушек не выгорело, однако колхозные дела всё же пошли на лад. Колхозники отстроили новые хорошие дома и большой коровник, завели коров. Парторг, не забывший юного Колоскова, выхлопотал ему трактор. Колхозные поля расширились, кроме картохи появились на них овёс, рожь и ячмень. Зажили хорошо. Потом была война, потом опять зажили хорошо. При Никите Сергеиче завелась даже кукуруза, хоть ненадолго, не дольше оттепели.

Хорь, впрочем, никуда не ушёл.

Глава 2. Дохлый Немец

Пока хорь тащил курицу из некрепко скроенного и худо сбитого курятника Лядовых, а злющая овчарка Найда заходилась лаем на своей цепи, пытаясь добудиться хозяев, порывистый ветер хозяйничал в кронах старых яблонь. Он обрывал листья и, свернув их в шуршавые клубки, пускал лететь по дороге, до самого двора Синицыных.

Лунный свет на пластах шиферной крыши мгновенно угасал, когда лохмотья облаков цеплялись за узкий серп месяца. Большой дом Синицыных стоял тёмный, погруженный в сон, только надсадно стонала под ветром корявая черёмуха в палисаднике.

Меж тем за оградой что-то копошилось. Жердина забора, потерявшая ржавый гвоздь, отодвинулась, и длинная тощая фигура проникла в малинник. Продравшись сквозь колкие стебли, пришелец направился к дому. Тихо стукнула щеколда.

Синицыны спали.

Тётю Клаву разбудил рухнувший с полки старинный утюг. Открыв глаза, она некоторое время смотрела на покрашенный белым пупырчатый потолок, не понимая, отчего проснулась. Немного спустя стало ясно, что в доме творится неладное. Тётя Клава выкарабкалась из перины, надела халат и тапки и тихо пошла на звуки. Звуки доносились из чулана.

Лунный свет квадратами лежал на крашеных половицах, по которым осторожно, как разведчик, пробиралась тётя Клава. Согнувшись, она приложила ухо к обитой дерматином двери. Шорох, звяканье, тихий скрип. Она хотела войти в чулан, но, охваченная сомнением, передумала.

– Вань, это ты? – спросил она робко. – Чё ищешь-то?

Звуки за дверью тотчас затихли, воцарилась зловещая тишина. Тётя Клава тронула дверную ручку, неуверенно толкнула дверь. Та приоткрылась, недовольно скрипнув. Донёсся приглушённый вскрик, испуганный и в то же время злобный. Тётя Клава отпрянула, всплеснув руками, как испуганная курица – крыльями.

Дверь рванули изнутри, наплотно закрывая. Из чулана теперь доносился уже не скрываемый яростный шум: что-то падало на пол, рвалась материя, сыпалась с полок посуда. Тётя Клава стояла столбом, прижав руки к груди и не сводя с двери расширившихся от ужаса глаз. Лампа над её головой замигала и погасла. Воцарилась непроницаемая темнота.

– Это что ж? – пробормотала тётя Клава, вытягивая руку и шевеля пальцами, словно пыталась нащупать рассеявшиеся фотоны и слепить из них хоть какую-то искорку. – Что ж это деется-то, а?

Дверь распахнулась. Тётя Клава отпрянула и, споткнувшись о сбившийся половик, села на пол. Незваный гость, мерцая гниловатым зелёным светом и воняя тиной, бросился наружу. Торопливые шаги загрохотали по ступенькам крыльца, сбились – видно, гость споткнулся и упал, потом затопали по двору и затихли.

– Ты чё, старая, сдурела? – провыл из темноты сиплый голос.

Это деда Ваня очнулся от тяжкого самогонного сна.

Тётя Клава, охая, поднялась. Одной рукой она перебирала по стене, поднимая отяжелевшее и размякшее, как кисель, тело, другой изучала ушибленный копчик сквозь халат. Лампа неуверенно моргнула – раз, другой и, наконец, засветилась положенным ей стоваттным светом.

– Это не я, – сказала тётя Клава. – Дохлый Немец приходил.

* * *

Дохлый Немец в Красном Болоте завёлся вскоре после войны.

Вообще неживых тел в болотах и лесах вокруг колхоза накопилось порядочно, и немецких, и всяких других – ведь и до Великой Отечественной люди здесь, случалось, убивали друг друга, и порой даже в большом количестве, – но все они лежали смирно после того, как души их отлетали по адресу, известному только душам.

А вот у Дохлого Немца с отбытием не заладилось.

Появился он хоть и после войны, но не сразу.

Никанор Фердинандович, тогдашний директор школы, полагал, что до поры Дохлый Немец питался лягухами, а когда эта скользкая диета ему опротивела, вышел к людям в поисках курок и млека.

Надежда Александровна, главный врач, напротив, считала, что Дохлый Немец прибрёл со стороны Курска и со временем исчезнет, поскольку пробирается на свою немецкую родину.

В пользу мнения Никанора Фердинандовича говорил тот факт, что годы шли, а Дохлый Немец никуда не убредал, шаря по домам чрезвычайно раздражаемых этой его привычкой колхозников. С другой стороны, млека он при этом не пил и курок не трогал, а только искал нечто крайне ему необходимое, но не находил и от досады расшвыривал вещи.

Иногда Дохлый Немец не появлялся неделями, однако стоило вздохнуть с облегчением, как кто-нибудь вновь обнаруживал, что чулан перевёрнут вверх дном и воняет гнилью, а то и на дороге видели высокую оборванную фигуру в гадко изогнутой фашистской каске.

Однажды Дохлый Немец забрался даже в здание правления и разгромил красный уголок.

Изумлению красных болотчан не было предела. Все были уверены, что знамя с серпом и молотом, вымпелы за ударный труд и хитрый ленинский прищур испепелят Дохлого Немца на месте. Однако проклятый фриц, по всей видимости, покинул красный уголок неживым обычной своей нежизнью.

Мракобесие тут же подняло невежественную, одурманенную религиозным опиумом голову.

– Попа надо позвать, – постановила бабка Прасковья, осеняя красный уголок двуперстным крестом.

Колхозники потупились под яростным, как у боярыни Морозовой, орлиным бабкиным взором. Председатель, старый уже Колосков, хотел было возразить, но поглядел на разбитого гипсового пионера и только махнул рукой.

На следующий день попик, прозябавший в соседнем селе, прибыл в Красное Болото, вооружённый кадилом, святой водой и прочими необходимыми для изгнания нежити предметами.

– И ружьё бы не помешало, – сказал он, оценив результаты разрушительной деятельности Дохлого Немца.

Председатель ружьё в поповские руки не дал, однако усилил комитет по изгнанию беса колхозным сторожем Ваняткой и берданкой, заряженной солью. Попик заикнулся про серебро, но тут же умолк, поскольку ясно было, что из ценных металлов Красное Болото знает только алюминий и чугун.

На Дохлого Немца охотились коллективно: председатель Колосков с трофейным вальтером, агроном Иван Минин с вилами, Ванятка Синицын с берданкой, Надежда Александровна, которая всю войну провела, оперируя раненых в санитарном поезде под бомбежками, и потому ничего на свете не боялась, со своим мужем, непримечательным фельдшером Буковым, и попик отец Серафим с кадилом.

Компания караулила Дохлого Немца три дня, подогревая охотничий пыл медицинским спиртом и крепкими огурчиками, которые дивно солила Зоя, жена Колоскова.

Наконец Немец попался. На этот раз он замахнулся на школу.

Процессия, возглавляемая Колосковым, бойко скачущим на деревянном протезе, как Долговязый Джон Сильвер, двинулась по ночной деревне. Вслед им лаяли собаки, крестилась бабка Прасковья и скорбно глядел Никанор Фердинандович, сжимавший в руках большой глобус.

Дохлый Немец орудовал в кабинете директора.

– Ну, как говорится, с Богом! – сказал отец Серафим, раскочегаривая кадило. – Изгоняем тебя, дух нечистой, сила сатанинская, посягатель адской враждебной! Открывайте, братие!

Минин распахнул дверь.

Размахнувшись, отец Серафим плеснул в Дохлого Немца святой водой.

Тот крякнул и повернулся. Увидев то, что было под каской, Ванятка без всякого приказа всадил во врага порцию соли из берданки, а Колосков трижды выстрелил из вальтера.

Выстрелы председателя Немцу никак не повредили, потому что Колосков после контузии плохо видел днём и совсем не видел в темноте. Первая пуля разбила окно, вторая угодила в шкаф с документами, а третья – в портрет Антона Павловича Чехова. Осколки посыпались повсеместно, из окна – крупные, из портрета – мелкие, как будто Антону Павловичу расколотили пенсне. Звона, впрочем, никто не услышал, потому что Дохлый Немец выл.

Раньше его голоса никто не слышал, и только сейчас все поняли, какое это было благо.

Ваняткина соль произвела на фрица глубокое впечатление. Не переставая выть, он сначала бросился в сторону Надежды Александровны, но, получив стулом от её непримечательного мужа фельдшера Букова, сменил направление и смял отца Серафима вместе с кадилом.

– Избави… от пленения диавольскаго, – пыхтел попик, пытаясь сбросить с себя нечисть, – повели нечистым отступити от души и от тела раба Твоего…

Угольки из кадила посыпались на сражающихся, поджигая их одежду.

– Горю! – заорал попик. – Тушите мя, раба грешнаго!

Дохлый Немец взвыл так непереносимо, что агроном Минин почти машинально поднял его на вилы и выкинул в окно.

Тут только стало ясно, что Дохлый Немец вовсе не собирался сражаться, а пробивался к дверям, которые ему заслоняли бесогоны. Едва очутившись на улице, он припустил наутёк.

Комитет по изгнанию потушил отца Серафима и затоптал тлевший ковёр.

– Однако! – сказала Надежда Александровна, осматривая кабинет, который они разнесли вдребезги.

– Вот ведь какая оказия, – промолвил отец Серафим, отдуваясь. – Неспокойный какой! Епископа бы пригласить… или даже митрополита.

– Замполита тоже можно, – предложил Минин. – В Моляевке как раз военные ученья проводят. Может, попросить?..

– На хуй! – постановил председатель. – Лучше один Дохлый Немец, чем вы, бесогоны недоделанные.

Звучало обидно и несправедливо. Задетые чувства и отбитые тела требовали поправки, поэтому все пошли пить самогон, и спустя положенное время Дохлый Немец никого уже, в общем, не волновал.

– Вы бы в домах иконы повесили, – сказал попик на прощанье. – Глядишь, накопится Божья сила и отвадит нечисть от деревни.

– Я без Бога обходился всю жизнь, – ответил старый председатель Колосков, – чего уж теперь-то. Не верю я, что это дьявольская сила. Просто дохлый немец зачем-то восстал. Видно, дело у него. Бывает. Ради дела чего не сделаешь.

Глава 3. Стоит ли вести себя хладнокровно со львами

«Чего не сделаешь ради дела!» – уговаривал себя Дмитрий Минин, отворяя калитку участкового Скобина.

Дмитрий Иванович Минин тоже был милиционером, но не здешним, а городским.

Называя сына Дмитрием, отец его Иван имел в виду Дмитрия Ивановича Менделеева. Сам он был колхозным агрономом и от сына ожидал, что тот пойдёт по научной стезе и двинет отечественную науку энергическим менделеевским рывком, пропихнув её прямо в светлое будущее.

Ивана Минина удручало медленное движение Красного Болота к коммунистическому идеалу, и он надеялся, что сын как-то изменит положение дел.

Сначала всё шло хорошо. Маленький Дмитрий Иванович выказывал необыкновенную любознательность и даже въедливость в изучении окружающего мира, превосходящие обычное детское любопытство и не исчезающие с годами. Однако химию он не полюбил. Нужно признаться, что к химии Дмитрий Иванович был довольно-таки равнодушен. Интересовали его в основном человеческие дела и даже мысли, поэтому никто особенно не удивился, когда после армии Дмитрий Иванович поступил в школу милиции.

Иван Минин слегка огорчился этому обстоятельству, но не слишком. Эпопея с культивированием кукурузы на полях Красного Заболотья смутила его душу и заронила семя сомнения в нарастающее торжество человеческого разума над природой. И хотя Иван Минин умудрился вырастить некоторый урожай южной культуры на холодных и влажных просторах Красного Болота с помощью отдельных особенно сознательных колхозников и пионеров-энтузиастов и даже поспособствовал вечному поселению кукурузы в огородах болотчан, всё же он пришёл к выводу, что пусть лучше будущее наступит само, постепенно, и тащить себя в него за шиворот, толчками и рывками, не так уж обязательно.

Дмитрий Иванович, не отягощённый больше отцовскими надеждами, благополучно служил в городе Снежинске, там же женился, обзавёлся сыном Лёшей и дочкой Аней и приезжал в Красное Болото преимущественно в отпуск.

За научную мысль в семье теперь отвечали Ольга Ивановна (хотя и Судкова, но по рождению Минина), учительница литературы, а главное – младший сын Всеволод.

Что же касается Ивана Минина, он отошёл в светлое будущее, один, чтобы к приходу семьи засеять поля небесного коммунизма кукурузой, пшеницей и другими полезными даже в эфирном государстве культурами.

А Дмитрий Иванович, приезжая в Красное Болото, по-прежнему навещал отца, только уже не в родном доме, а на кладбище, под сиренью, которая из любви к покойному мичуринцу стремительно разрасталась на его тихой могиле.

Оттуда, с кладбища, Минин и шёл, когда ему заступило дорогу огромное существо. Оно было большое в высоту и ширину, тёмное и косматое. От существа пахло картошкой и самогоном.