Полная версия
Три дня после смерти. История Терезы Вальдес
Анна Нуар
Три дня после смерти. История Терезы Вальдес
От автора
Персонажи порой приходят негромко, без пафосных деклараций и навязчивых требований. Они просто садятся рядом и вдруг оказывается, что их дыхание уже давно синхронно вашему. Именно так пришла ко мне Тереза Вальдес – не с готовой историей, а с едва уловимым ощущением присутствия, застывшим взглядом и привкусом мадридской ночи на пересохших губах.
Я никогда не видела эту книгу простым романом – скорее попыткой услышать то, что осталось за пределами слов. Это было желание собрать по крупицам уцелевшие следы чужой жизни, затерявшейся в городском шуме. Здесь вы не найдете привычного разделения на героев и антигероев. Перед вами откроется лишь одна женщина и три роковых дня, которые, словно маятник, возвращают её туда, где стирается грань между выбором и неизбежностью.
Мне сложно было уловить логику в уцелевших обрывках дневника Терезы и хоть как-то сопоставить их с её рисунками, поэтому я просто разбросала их по книге. Вы сами поймёте, когда прочтёте записи, сделанные женщиной в состоянии между отчаянием и откровением.
Конечно же, я не берусь утверждать, кем на самом деле была Тереза Вальдес, но если, перевернув последнюю страницу, вы вдруг отчетливо услышите эхо ее голоса – значит, ей все-таки удалось избежать полного забвения.
Анна НуарИспания, весна 2025 года* * *05 октября 1986
Иногда мне кажется, что я жажду исчезновения. Ни покоя, ни спасения, ни прощения, а именно исчезновения, как исчезают звуки на границе сна, как растворяется утренний туман под первыми лучами солнца. Я ловлю себя на странном желании – чтобы чьи-то руки сжали моё горло и удерживали до тех пор, пока воздух не покинет тело, пока мысли не растают, пока не исчезнет всё, что зовётся мной.
Это не стремление к смерти, а зов души, уставшей от собственного существования и требующего исчезновения. Я не принадлежу себе – и, возможно, никогда не принадлежала. Моя жизнь всегда была домом без стен, в котором гостили мужчины, уверенные, что владеют хозяйкой. Но я давно оставила этот дом. Я выходила из него каждый раз, когда они думали, что завоёвывали меня. Я уходила, оставляя на подушке только аромат и тишину.
Я верила, что любовь способна спасти. Что найдётся тот, кто прижмёт ладонь к моей груди не из желания обладать, а чтобы услышать то, что спрятано за ребрами – дрожащую правду моего сердца, но каждый, кто подходил, либо пытался любить меня, либо разрушить. И быть может, между этими двумя желаниями нет особой разницы, если женщина перестаёт существовать сама для себя.
Глава 1. Символ Мадрида
Мадрид, 1986 годВ кабинете Дона Мигеля царила тишина. Тяжёлые портьеры цвета запёкшейся крови заглушали уличные звуки, пропуская лишь узкие лучи света от редких фонарей. Проникая внутрь острыми кинжалами, они вонзались в полумрак, оставляя на стенах и полу рваные световые раны. Всё в нём застыло во времени, словно музейные экспонаты франкистской эпохи, где стены были выкрашены в серо-зелёный оттенок, что покрывал бронетехнику сороковых, а на одной из стен криво висел портрет Франко в позолоченной раме. Одна из цепей давно порвалась, и теперь генералиссимус вечно смотрел вниз с немым укором.
Тереза сидела напротив него, держа в руках хрустальный бокал с коньяком. Жидкость отливала янтарём в свете лампы, оставляя на коже причудливые отблески.
– Георгий опять звонил, – тихо сказал Мигель.
Она не спеша сделала глоток, и коньяк растёкся жаром в её груди. Этот вкус был ей ненавистен – он напоминал старые кожаные перчатки, забытые во влажном погребе, но ей приходилось пить в его кабинете, потому что он не принимал отказа.
– Ваш московский друг слишком любопытен, – сказала она, ставя бокал на стол.
Дон Мигель резко ударил ладонью по столу, и рюмки звякнули в ответ. Этот стол знал больше, чем многие из тех, кто сидел за ним. Его вырубили из векового дуба в Наварре, в тридцать девятом. Столешница, отполированная до зеркального блеска, сохраняла былую гладкость, но на одном углу виднелся след от пули. Осколок памяти о бомбардировке, а под ним, если провести рукой, можно было нащупать выцарапанное: Viva la muerte[1]. Кто оставил эту надпись – стол хранил молчание.
– Он мне не друг, всего лишь вынужденный союзник для поддержания связей с Советским Союзом и интересуется нашими общими партнёрами. Особенно теми, кто стал умирать и почему-то ему кажется, что эти смерти слишком уж «случайные», – сказал Мигель, проводя рукой по надписи.
Тереза сохраняла спокойствие, это был не первый их разговор о тех, кто перестал быть нужен Мигелю в его бизнесе, хотя об интересе Георгия к ним она слышала впервые.
– И что вы ему ответили?
– Что несчастные случаи, к сожалению, происходят без нашего позволения. – прищурился Мигель. – Но ты же понимаешь, Георгий не дурак, он чувствует, что здесь что-то не так, и будет рыскать, как шакал в поисках добычи, но будет делать это осторожно, не своими руками, ведь я ему нужен, кто кроме меня сможет организовать ему теневую поставку оборудования в СССР под видом апельсинов.
Тереза поднялась и медленно обошла стол, оказавшись за его спиной, наклонилась и нежно провела вверх от кистей рук до плеч. Её прикосновения были лёгкими и небрежными одновременно, но именно они заставляли мужчин напрягаться, они были как часть старого и тщательно отточенного ритуального танца, в котором соблазн и власть были неотделимы. Кончики ногтей едва цепляли воротник, потом с короткой паузой вся ладонь опускалась на плечи, заставляя забыть всё, что было до этого.
– Ты играешь с огнём, niña[2], – прошептал он, но руки уже скользнули к её талии, сжимая и притягивая к себе. Каждый раз она разжигала в нём те чувства, которые как змеи в тесной корзине, то затихали, то бродили, отказываясь умирать.
Отвращение и вожделение сливались в месиво, она была для него ядом и лекарством, мукой и утешением. Мигель никогда не был готов её отпустить, её свобода означала конец для него, Тереза была его тенью, без которой он не мог существовать. Он говорил себе, что она опасна и нельзя терять осторожность, но всё равно тянулся к ней, потому что именно её покорность разжигала в нём то, что давно угасло. Его целью было удерживать короткий поводок, кормить дорогим вином и страхом всё потерять, пока одно с другим не смешается окончательно. На протяжении последних восьми лет это прекрасно работало, он видел, как она меняется, как ею овладевает жажда популярности, а в глазах появляются искры тщеславия.
Прижимая к себе, он схватил её за волосы, вырывая шпильки, откинул голову назад и поднес губы к её шее, точно к тому месту, где под кожей бился пульс.
– Со мной бесполезно разыгрывать этот спектакль. Ты для меня не женщина, ты монстр, которого я приручил, – прошипел он, оставляя мокрые капли на месте поцелуя. – Твой метод прекрасен. Ночь любви с тобой и всего три дня до – «несчастного случая». Это как нужно было насолить высшим силам, чтобы они так прокляли тебя.
Она застонала не от страсти, а от ярости, когда его зубы сомкнулись на ключице. Он оттолкнул её так, что она едва не потеряла равновесие.
– Ты прекрасна, querida[3], но только когда я вижу результат от твоей работы, – сказал Мигель, отстраняясь от неё.
На губах Терезы появилась усмешка, хищная, больше похожая на оскал волчицы.
– А кто сказал, что я уже начала? Я просто подумала… может, он ревнует? Говорят, вы делили не только бизнес, но и…
Резкий звонок телефона оборвал фразу. Мигель взял трубку, лицо его застыло.
– Да, я слушаю… Нет, пока ничего. Да, проверю.
Он повесил трубку и повернулся к Терезе:
– Видишь? Опять он. El muy hijo de puta[4], как будто знает, что ты здесь.
Тереза начала терять своё внешнее спокойствие, холодная дрожь пробежала по всему телу, и молния на платье чуть расползлась вниз, открыв тонкую бледную полоску кожи между лопатками. Она сама сшила это платье – из плотного кремового жаккарда, с почти неразличимым узором переплетённых нитей. Оно плотно облегало фигуру, подчёркивая талию и изгибы, но не оставляло ни шанса увидеть больше, чем позволено. Наверное, она ожидала, что он наконец переступит черту и запустит трёхдневный таймер, но он позаботился о том, чтобы этого не случилось, однажды сказав ей, что она умрёт раньше, чем истекут его три дня.
– Может, вам стоит меньше болтать с ним, – Тереза вернулась к разговору.
Мигель подскочил с кресла и схватил её за горло.
– Запомни. Если Георгий узнает твою маленькую тайну, он придёт за тобой, и тогда даже я не смогу тебя защитить. Теперь убирайся. Завтра Хуанито принесёт новый заказ, – отрезал Мигель, указывая ей на дверь.
Тереза вышла к мраморным ступеням, спуск по которым вёл прямо на аллею сада. Холодный вечерний воздух ударил ей в лицо, желая отрезвить, и она почувствовала, что, сделав ещё один шаг, потеряет сознание. Но желание скорее покинуть это место, привело её в чувства. Фонари особняка отбрасывали длинные тени, она шла, опустив голову, рассматривая, как её ноги неуверенно ступают по гравийной дорожке. Её мысли следовали за ней.
– Эти три дня – просто театр, а я его марионетка, которую он дёргает за верёвочки. Как же глупо было думать, что у меня есть шанс освободиться. А вдруг он прав? И я действительно монстр, который подчиняется своему хозяину.
Она обернулась, чтобы убедиться, что он не преследует её.
– Нет, я не монстр. Монстры не боятся и не дрожат у двери, как загнанный зверь. Не мечтают, чтобы чьи-то руки сомкнулись у них на горле, желая закончить это всё.
Рассуждая о монстрах, Тереза невольно вспомнила Хавьера, соседского мальчишку, который в детстве пугал её.
– La Llorona[5] бродит у реки. Ищет детей, чтобы заменить тех, кого сама утопила. Услышишь её плач – беги, niña, иначе она заберёт тебя вместо своего дитя, – говорил он, подбегая к ней сзади.
Тогда, в десять лет, она не могла спать неделю, прислушиваясь к каждому шороху за окном, затаив дыхание, но теперь она взрослая и понимает, что во все времена и во всех культурах люди слагали легенды, где скорбь, страх и ненависть обретали женские лица. Эти женщины, пришедшие с того света, мстили за свои страдания, но она не понимала, за что её месть. Какая её причина стоять за спинами мужчин, когда они любуются собой в зеркале, восхищаются новым костюмом, и делать вид, что её нет в отражении.
В ушах зазвенело от слабости или от нахлынувшей волной памяти, и тьма навалилась всем своим весом, так что гравий под каблуками захрустел сильнее, но звук стал доноситься более приглушенно, и каждый шаг отзывался эхом. Молния на спине снова сползала, но сил поправить её не было. Ещё шаг и ноги подкосились и мир перевернулся, окончательно забрав контроль, который она изо всех сил пыталась держать.
Тереза почувствовала скамейку раньше, чем увидела её. Упала тяжело, бесформенно, спиной ударилась о холодное кованое железо и ей показалось, что молния на её платье расползлась до самого основания. Всё произошло слишком быстро, потому что ещё мгновение назад она шла и вот уже сидит, чувствуя, как холод металла пробирается сквозь тонкую ткань платья и касается кожи. Ладони упирались в скамейку, но не чувствовали поверхность, а реальность ускользала.
В следующий миг она уже была в тёмной комнате, напоминающей подвал, где воздух сгущался липким, пропитанным неприятным, но знакомым запахом и втягивал её в беспамятство. Стены из тёмного камня покрывала плесень, над головой свисали старые бондарные инструменты, под ногами хрустели опилки, а вдоль стен стояли недоделанные бочки, стянутые ржавыми обручами. Тереза двигалась мелкими, неуверенными шагами, ноги дрожали, путаясь в древесных стружках, а впереди, на каменном полу лежало тело человека. Из темноты выступали только худые ноги с натянутой кожей, под которой проступали вены и напряжённые мышцы, застывшие в неестественной позе, будто человек в последнюю секунду отталкивался от чего-то.
Она остановилась, взгляд скользнул по икре, пока не наткнулся на белую полосу. Сначала ей показалось, что это лента, завязанная на ноге, но рассмотрев внимательнее, она поняла это – металлический обод, плотно обвивающий ногу, похожий на те, которыми были стянуты бочки, что она видела ранее. Терезу ужасало то, что он был покрыт не ржавчиной, а странной белёсой патиной и врезался в плоть так, что под ним проступала кровь и кусочки кожи.
Она огляделась – место казалось незнакомым, но каждая деталь о чём-то ей напоминала: бочки, плотно стоящие друг к другу, тяжелый запах мокрого дерева и едкий кислый душок. Может, она видела это во сне? Или в отражении зеркал в своём ателье? А этот человек… она думала о нём, спрашивая себя, сколько дней, недель, лет он пролежал здесь, пока металл не стал частью его плоти? Он звал на помощь? Кричал, пока голос не превратился в хрип? Или смирился, что никто не придет? Железо не ржавеет просто так – ему нужна влага, слёзы, пот и кровь. Сколько он отдал этому обручу, и кто приковал его? Может он сделал это сам, чтобы удержать себя и не навредить кому-то другому, спасая кого-то, обрёк себя на мучения.
Ей нужно было увидеть его лицо. Посмотреть в глаза, но она боялась, что он обернется монстром, что приходит с закатом и забирает мужчин. Мгновенно появилось жгучее желание дотронуться до него и убедиться, что он мертв или просто понять, каково это – прикоснуться к тому, что она так тщательно прятала в себе.
Она сделала шаг вперёд, следом ещё один, но ноги вдруг отяжелели, и паника охватила её, она опустила взгляд, ожидая увидеть скованные обручем ноги, но они оказались свободны, только кожа была бледная и сухая. В этот момент, чья-то рука схватила её за плечо и дёрнула назад.
– Тереза! Что ты здесь делаешь? – прохрипел мужской голос. – Дон Мигель не разрешал тебе здесь находиться. Ты же знаешь правила.
Мужчина встряхнул её, проверяя, в сознании ли она.
– Где здесь?.. В подвале?.. Мне нужно увидеть. – её голос дрогнул, распадаясь на дыхание.
– Какой подвал? Ты с ума сошла? Ты в саду на скамейке.
Она огляделась, вокруг неё действительно был сад на территории усадьбы Мигеля. Тереза попыталась подняться, но пошатнулась и рухнула обратно.
– Ну-ну, полегче, девочка, – подхватывая ее, сказал голос.
Приходя в себя, она подняла голову, перед ней стоял Мануэль – охранник Мигеля, чья работа была – стоять на воротах и курить, пропуская приезжающих гостей. Его лицо, загорелое, с глубокими морщинами, напоминало потрескавшуюся землю, но в глазах виднелось искреннее беспокойство. Он держал её бережно, почти ласково, несмотря на грубые, покрытые мозолями ладони.
– В таком виде ты и до ворот не дойдёшь, – покачал он головой.
В его карих глазах Тереза узнала то же добродушие, с которым он выбирал на рынке фрукты для своей дочки, когда она встречала его там.
– Ладно. Я уже закончил смену. Довезу тебя. Моя Кармен всегда говорит – старых дураков и больных девушек надо опекать.
В голове Терезы снова возник страх, не за себя, а за него, она понимала, что, если Мигель увидит их вместе и посчитает, что они близки, он пришлет ей его фотографию, этого нельзя было допустить, поэтому она резко выдернула руку так, что Мануэль отшатнулся, в растерянности глядя на неё.
– Со мной всё в порядке! – её голос разрезал воздух. – Я сама дойду. Иди домой. Не лезь ко мне!
Говорить с такой озлобленностью она научилась давно, иногда ей требовалось быть жестокой только для того, чтобы защитить тех, кто был ей дорог. Всех, кто хоть как-то приближался к ней по доброте, по любви или просто пытался помочь, Мигель устранял её же руками, и возразить этому она не могла. Ведь оружие не спорит с тем, кто нажимает на курок.
Она отвернулась и зашагала к воротам, где в нескольких метрах от виллы её ждала машина, загнать которую на территорию усадьбы Мигеля означало подвергнуть риску быть сожженной им. В тени деревьев стоял её чёрный Seat 132[6], сверкая хромированными деталями даже в тусклом свете фонарей. Когда она купила его, в 1984 году, он уже не был новинкой, но сохранял ауру респектабельности, присущей автомобилям испанской элиты конца 1970-х. Это была машина для тех, кто предпочитал демонстрировать не кричащее богатство, а безупречный вкус и принадлежность к кругу избранных. Водитель такого автомобиля словно говорил: «Я не просто могу себе это позволить – я знаю, что действительно стоит покупать». Среди владельцев Seat 132 чаще всего встречались потомственные аристократы, высокопоставленные чиновники старой закалки и представители интеллектуальной элиты – люди, для которых статус определялся не толщиной кошелька, а происхождением, образованием и связями.
Тереза швырнула сумку на пассажирское сиденье и грубо захлопнула дверь, но, едва коснувшись руля, почувствовала, что все напряжение и злость отпускают её, ведь только в своей машине она чувствовала себя по-настоящему свободной, потому что это был её выбор – иметь эту машину.
Она провела ладонью по приборной панели, смахивая несуществующую пыль, повернула ключ, и двигатель зарычал низким, мощным звуком. Путь от дома Мигеля до её квартиры занимал не больше тридцати минут. Тереза знала эту дорогу наизусть и могла проехать её даже с закрытыми глазами, но каждый раз всё на этом пути ей казалось чужим. Кипарисовая аллея растянулась бесконечностью, деревья смыкались над дорогой, словно пытаясь удержать. Она включила радио, и из динамиков завыла незнакомая ей мелодия, но голос певца тут же утонул в рёве мотора.
Северная магистраль встретила её тишиной. Тереза прибавила скорость, но тут же перед глазами всплыло лицо того мужчины, чью фотографию она получила первой. Именно здесь, на этом повороте, его машина вылетела с трассы. В сводках тогда писали, что причиной аварии стал мокрый асфальт и высокая скорость, водитель не справился с управлением. Это видение заставило Терезу перестроиться на другую полосу. Въезжая на Мост Королевы, она, как всегда, сбросила скорость, наблюдая через боковое стекло за бликами, танцующими на темной глади реки. Сразу за поворотом оглушила своим шумом и неоновым светом Gran Vía[7]. Афиша кинотеатра кричала розовыми буквами: «Pepi, Luci, Bom», а у кафе Маленькая ферма толпилась молодёжь в кожаных куртках с нашивками и в джинсах, выбеленных до дыр.
Вспомнив статью в прошлогодней газете про символ осени в Мадриде, Тереза резко свернула к тротуару, остановилась и вышла из машины. Подошла к автомату с жареными каштанами, который стоял у входа, сунула монету в прорезь, и механизм тут же загудел и выдал ей бумажный пакет.
– Están fríos[8], – сказал голос за спиной.
Тереза обернулась. Перед ней стоял парень с сигаретой, его взгляд указывал на кулёк в её руках. Его ботинки выглядели странно на них чёрный, серый и коричневый цвета сливались в мраморный узор.
– Каштаны. Я говорю, они холодные. Впрочем, как и всё в этом городе, – пробормотал он, туша сигарету о стенку автомата.
Она сжала пакет сильнее и, ощутив в руках безжизненность, швырнула их в урну.
– Тебе нужно что-то горячее, – незнакомец протянул стакан карахильо[9], от которого пахло корицей и апельсином. Тереза на секунду задержала взгляд, и тёплый аромат почти затянул её внутрь. Уже делая шаг вперед, чтобы взять его, она опустила руку, испугавшись сигнала мимо проезжающего грузовика.
– Насладитесь им сами. Мне пора домой, – ответила она спокойно, но холодно и вернулась к машине.
– Классная тачка! – прокричал он ей вслед, подняв стакан.
Тереза не оглядывалась, завела двигатель и, немного проехав, свернула на узкую улицу, оставив позади неон, крики и музыку. Машина замедлила ход и остановилась у неприметного переулка, всего в тридцати метрах от подъезда, но скрытого от окон её квартиры. «Здесь», – мелькнуло в голове. В тени высокого платана машина исчезала, это место знали только таксисты и ночные уборщики.
Двигатель затих.
– Спрятать машину – всё равно, что спрятать часть себя.
В Навалуэнге, в родительском доме, ей не нужно было прятаться.
Там, во дворе, стоял старенький седан отца, покрытый пылью и царапинами, но надёжный в своей неподвижности, как часть пейзажа. На его тёплом капоте дремали соседские коты, лениво перекатываясь с боку на бок, вытягиваясь в лучах солнца, а рядом, босоногие, с растрепанными волосами, Тереза и её подруга Изабель бегали по кругу, кружились, играли в прятки и громко смеялись, не заботясь о времени и мире вокруг. Только мамино строгое, но тёплое: «¡Niñas![10] Идите, а то пирог остынет!» – могло остановить этот беззаботный водоворот, напоминая, что в доме их ждёт горячий апельсиновый пирог, пахнущий ванилью и корицей.
Удары каблуков по брусчатке звучали громче, чем хотелось бы. Edificio Grassy[11] возвышался перед ней – строгий, величественный и чужой. Швейцар, дон Рафаэль, уже открыл ей дверь, заслышав знакомые шаги. Его все звали просто «дон Рафа» – не потому, что он требовал уважения, а потому, что прослужил в этом доме дольше, чем многие жильцы прожили в нём.
– Добрый вечер, сеньорита Вальдес, – произнёс он тихо, голосом, что напоминал шелест утренней газеты, которую он неизменно читал у лифта.
Тереза кивнула ему в ответ и на секунду задержалась взглядом – немного дольше, чем было нужно. Она смотрела на Рафаэля и ждала, что он уверенно ей скажет, что это сон и она сейчас проснется в доме родителей воскресным утром, а мама действительно уже ставит апельсиновый пирог на стол. Затем, не произнеся ни слова, быстро пошла к лифту, который приехал почти сразу.
– Как долго закрываются эти двери, – тихо произнесла Тереза, нажимая на кнопку своего этажа.
Рафаэль продолжал стоять у входа, не сводя с неё своих серых, похожих на рассвет в Мадриде, глаз, которые всегда глядели чуть мимо – поверх головы, читая что-то за спиной собеседника. В его молчаливом присутствии чувствовалась забота, он хотел убедиться, что с ней действительно всё в порядке.
Когда лифт начал медленно подниматься, Тереза вдруг вспомнила о молнии на спинке платья, но проведя пальцами вдоль, ощутила, что бегунок был на месте, его надежно удерживал крючок, пришитый с изнанки, это показалось ей очень странным, ведь она явно чувствовала, что молния расстегнулась.
«Никаких неожиданностей, никаких случайностей», – любила повторять донья Эсперанса, наставница, с которой они вдвоём когда-то выводили первые вытачки в полумраке мастерской, она же и научила этому приему при шитье платья с молнией.
Тереза коснулась ладонью бедра, ощутив под тонкой тканью знакомые линии своего тела. Она расправила плечи – узкие, словно выточенные из дерева рукой терпеливого скульптора, и повернулась к зеркальной стенке кабины. Её взгляд задержался на отражении, и в нём была не просто привычная проверка, а тихая игра с самой собой. Фигура по-прежнему сохраняла форму песочных часов, которую мужчины не могли забыть, а бёдра, мягко расширяясь книзу, задавали телу плавный ритм, и только ткань платья сдерживала что-то большее, чем просто движения.
Она никогда не носила комбинаций – терпеть не могла эти лишние, фальшиво целомудренные слои. «Пусть видят силуэт, – думала она, – пусть знают: скрывать нечего». Хотя это, конечно, была ложь. Под безупречным кроем скрывалось куда больше, чем она готова была показать. Шрам на внутренней стороне бедра, болезненно ноющий в дождливую погоду. Его появление на её теле врачи объяснили упавшими на неё осколками стекла во время аварии, тогда и до сих пор она не придавала значение тому, что осколков было много, а шрам остался один.
Лифт остановился, двери открылись мягко и бесшумно, в коридоре было тихо, а ковёр умело поглощал звук её шагов, возле двери своей квартиры она остановилась. Копаясь в сумке, подумала о том, что ключи почему-то всегда проваливаются на самое дно в бездонный слой скомканных чеков из ателье, обломков карандашей, клубка ниток и старого куска мела, который пачкал пальцы каждый раз, когда она что-то там искала. Нащупала флакон духов, стекло немного тёплое, затем подвинула его, и что-то негромко звякнуло – это была связка ключей. Пальцы ощутили холод металла, и на миг сознание пошатнулось, возвращая к чёрному железу под лопатками, но она сжала ключи крепко и реальность прояснилась. Среди одинаковых, фабричных ключей на связке выделялся один – старинный с потёртой бронзовой головкой в форме крылатого льва, и тут же её захлестнуло воспоминание о Риме, когда всего три месяца назад, она отвозила свадебный костюм итальянскому бизнесмену. Всё шло как обычно – она вошла в номер отеля, с улыбкой, уверенная, что всё под контролем, а через шестьдесят восемь часов и тридцать две минуты после их встречи мужчина упал с лестницы в собственном палаццо. В тот же день Тереза стояла в узком переулке у Пьяцца Навона, прислонившись к стене, покрытой трещинами и граффити, и проверяя который час, она заметила, что её часы, подаренные Мигелем, замерли на 3:15.