Стеклянный дом

Доктор Маркман приводит меня в свой кабинет, который оказывается меньше, чем я ожидала. Она садится за стол, я – на стул напротив нее. У доктора Маркман на зависть аккуратный стол, на нем только ноутбук, беспроводная мышь, серебряный нож для вскрытия конвертов и хрустальная конфетница. На стене висит копия картины Дега, а также картина с изображением океана на рассвете. Ее дипломы – Колумбийского университета для студентов выпускного курса и медицинского факультета Университета Тафтса – висят в рамках бок о бок. В окно, выходящее на город, вижу серовато-белую верхушку монумента Вашингтону.

Детей в этом кабинете обрадует разве что конфетница с карамелью. Интересно, как Джине удается работать с ними в такой унылой обстановке?

– Встречи с пациентами проходят не здесь, – поясняет Маркман, словно читая мои мысли. – Тут родители ожидают своих детей – так удается сохранить конфиденциальность. Дальше по коридору есть комната арт-терапии, в которой я провожу встречи с клиентами. Там обстановка более располагающая для детей.

– Я пытаюсь узнать как можно больше о Роуз и ее родителях, – без обиняков говорю я доктору Маркман. – Бракоразводный процесс зашел в тупик. Мне необходимо удостовериться в том, что условия опеки будут наилучшим образом отвечать интересам именно Роуз, а не кого-то другого.

Джина кивает, выражение ее милого точеного лица немного смягчается.

– Роуз Баркли – необычный пациент. К сожалению, не могу сказать, что отлично ее знаю. В одном я уверена: это ребенок с травмой.

– Какой информацией вы можете поделиться со мной?

– Я еще не провела тест на ай-кью, но убеждена, что он покажет поразительные результаты. Она очень умная. В самом начале нашей работы я попросила Роуз решить несколько задач, чтобы оценить ее уровень. Так вот, она успешно справилась даже с заданиями, рассчитанными на детей более старшего возраста. У нее потрясающие способности!

– А Роуз дала вам понять, как она относится к своим родителям?

Доктор Маркман обдумывает мой вопрос, затем качает головой:

– Она выражает себя через творчество. И если в этих рисунках есть ключ к разгадке ее желаний, то я его не нашла.

– Можно посмотреть на рисунки?

Она колеблется, потом встает:

– Пойдемте со мной.

Доктор Маркман ведет меня дальше по коридору, открывает дверь и включает свет. Вот здесь именно та обстановка, которую я ожидала увидеть в кабинете терапии: тепло, уютно, стены и мебель ярких основных цветов. В комнате есть кресла-мешки и плюшевые звери, корзины с разными игрушками и куклами, стопки книг, большой кукольный дом, мольберт и стеклянные банки с кисточками и цветными карандашами.

Доктор Маркман подходит к шкафу и вводит код. Она достает большую папку, но, вопреки моим ожиданиям, не протягивает ее мне, а прижимает к груди.

– Творчество необходимо интерпретировать, – говорит доктор. – Люди могут смотреть на один и тот же рисунок или читать одну и ту же книгу, но впечатления могут быть совсем разными.

– Понимаю.

– Часто мы видим в чьем-то творчестве отражение нас самих. Наших взглядов. Нашего мировоззрения. У вас бывало такое, что вы читаете роман, а он вам не нравится, затем через какое-то время вы возвращаетесь к нему и влюбляетесь в него? Сюжет не поменялся, он остался прежним – поменялись вы. Речь о понимании того, кем мы являемся в определенный момент времени и что привносим в наше уникальное взаимодействие с предметом искусства.

Доктор явно готовит меня к чему-то. Что же мне предстоит увидеть в этой папке?

– Роуз через многое прошла, – продолжает Маркман, все еще прижимая к себе папку.

– Можно? – Я протягиваю руку, тепло улыбаясь.

– Роуз сделала несколько рисунков. Все это вариации одной и той же сцены.

Наконец доктор Маркман выпускает папку из рук, словно в замедленном кино. Я открываю ее. Первый рисунок – сцена смерти. Длинноволосая женщина – Тина – распласталась на каменной террасе, руки и ноги находятся под острым углом к телу. На нее смотрят две фигуры: это явно Роуз и ее бабушка Гарриет. Они держатся за руки.

Сцена не производит ужасающего впечатления, – напротив, все выглядит умиротворенно. Роуз нарисовала вокруг Тины цветы – радугу из розовых, желтых, фиолетовых и синих цветов. Как будто девочка хотела красиво представить смерть няни. Я смотрю на две фигуры, держащиеся за руки, и делаю глубокий вдох. У меня возникает отвращение, когда мозг фиксирует то, что я вижу. Бабушка изображена простыми штрихами. Она смотрит на тело Тины, удивленно округлив рот. А вот у нарисованной Роуз нет глаз. Над носом два черных кружка. Они похожи на дыры.

– Что это значит? – спрашиваю я доктора Маркман. В горле – спазм, и мой голос звучит сдавленно.

– На данном этапе мы можем по-разному это интерпретировать. Выбирайте сами. Роуз не хочет видеть Тину такой. Роуз не хочет, чтобы ее спрашивали, что она видела. Десяток других вариантов. Зависит от смотрящего. Зависит от мировоззрения художника.

Я достаю телефон из сумки и фотографирую рисунок. Перехожу к следующему листу. То же самое изображение. Тина, разбившаяся о каменное покрытие. У Гарриет изумленное лицо. Роуз с черными отверстиями вместо глаз.

Заставляю себя сфокусироваться на конкретных вопросах, ответы на которые мне необходимы. С кем из родителей должна быть Роуз? А кто представляет для нее угрозу?

– Как с ней взаимодействует мать во время сеансов? – спрашиваю я.

– Никак. Родителям запрещено сюда входить. – Доктор Маркман энергично мотает головой. – Это место только для детей. Бет ждет в моем кабинете, пока я работаю здесь с Роуз. Необходима обстановка, в которой мои пациенты могли бы свободно выражать себя.

В помещении тепло, но такое чувство, будто меня окунули в колотый лед.

– Простите, – говорит доктор Маркман, – я приглашена на ужин. Пора идти. – Она придвигается ко мне. – Вы в порядке?

Я не могу ответить.

– Вы тоже пережили травму? – шепчет она.

Доктор снова читает мои мысли. Будто видит меня насквозь и знает, что я пережила. Она кивает, словно сама отвечает на свой вопрос.

– Я так и думала. С момента нашей встречи. У меня чутье на такие вещи.

Она кладет теплую руку на мое предплечье. Словно подбадривает меня и хочет поделиться своей силой.

Я закрываю глаза. Делаю вдох. Моя рука снова неожиданно холодеет. Я открываю глаза и вижу, что доктор Маркман ждет меня в дверях.

– Мне нужно закрыть кабинет. Сможете найти выход самостоятельно?

Кое-как благодарю ее за уделенное время. Иду по коридору и спускаюсь по лестнице. Пересекаю холл, выхожу на улицу.

В городе свирепствует час пик. Машины рычат, толпы заполоняют тротуары. Свет фар автомобилей, такси и автобусов прорезает серые сумерки. Полицейская машина напрасно включает сирену – впередистоящему транспорту все равно не сдвинуться. Она в ловушке.

Через несколько шагов – крытая автобусная остановка. Добираюсь туда на ватных ногах и плюхаюсь на скамейку.

Из всего того, что я увидела и выяснила во время встречи с доктором Маркман, никак не могу выбросить из головы хрустальную конфетницу. Бет Баркли приводила сюда Роуз всего несколько дней назад. Она ожидала в кабинете Маркман, пока Роуз рисовала автопортрет – девочку без глаз. Бет, должно быть, видела конфетницу. Дипломы в рамках. Копию картины Дега под стеклом. Серебряный нож для вскрытия конвертов. Окно, выходящее на монумент Вашингтону. Сложно представить, что Бет согласилась провести столько времени в маленьком помещении, наполненном предметами, вид которых якобы невыносим для нее.

И сразу вслед за этой мыслью возникает другая: чтобы привезти Роуз на сеанс, Бет нужно было ехать на машине. И во время этой поездки ее окружали стеклянные окна и блестящие зеркала.

Значит, нельзя исключать, что Иэн и Бет соврали. И возможно, существует другая причина, по которой они избавились от всех стекол в доме.

13

Когда мир начинает казаться опасным и злобным, я пытаюсь найти что-то доброе, чтобы его уравновесить. К счастью, источник подлинной доброты находится всего в одном квартале от меня – там живет вдова семидесяти девяти лет.

Дом Люсиль Рид является полной противоположностью особняка семьи Баркли. Старый коричневый диван в гостиной накрыт связанным крючком одеялом, кухня цвета авокадо не обновлялась уже несколько десятилетий. На журнальном столике рядом со слегка увядшим букетом розовых хризантем лежит стопка журналов «Ридерз дайджест». На резной деревянной тумбе для телевизора замечаю пылинки.

Мы с Марко, пока жили вместе, время от времени приглашали Люсиль на ужин. Еще он расчищал дорожку на ее участке после снегопада. Когда Марко съехал, этим занялась я. После уборки снега Люсиль всегда приглашает меня на горячий шоколад. Она готовит его из какао-порошка «Суисс мисс» с мини-маршмеллоу. В снежные дни нет ничего вкуснее горячего шоколада Люсиль!

Всю жизнь она была домохозяйкой. Ее муж умер несколько лет назад, дети выросли. На какое-то время она потеряла цель в жизни… Сейчас же Люсиль вновь обрела ее: она исцеляет раненые души. Это ее страсть. Ее призвание.

Я очень хочу достучаться до Роуз, найти с ней общий язык. От этого может зависеть ее жизнь.

Поэтому наш первый выход будет не за пиццей и не в маникюрный салон. Думаю, Роуз нужен бельчонок. А у Люсиль их два. После того как сильным ветром снесло беличье гнездо, Люсиль стала заботиться о бельчатах – в надежде, что мама-белка вернется за ними. Вероятно, та оказалась в лапах собаки или кота, потому что так и не появилась.

– Когда мне встречается раненое животное, я стараюсь не касаться его, чтобы оно не испытывало стресс, – говорит Люсиль, хлопоча на кухне. Она готовит смесь из козьего молока и яичных желтков. – Но эти двое так малы, что приходится брать их на руки во время кормления.

Роуз примостилась на диване, уставившись на пластиковую корзину, выстланную флисом. Под корзиной стоит электрическая грелка. Крошечных бельчат практически не видно, они спрятались в тепло. Но из мягкой ткани торчит светло-рыжий кончик хвостика.

Я сижу рядом с Роуз на диване, но не слишком близко.

Здесь и сейчас находятся три раненые души.

С каким трудом я уговорила Бет и Иэна отпустить со мной Роуз! Сначала они настаивали на совместной поездке. Я напомнила, что моя работа заключается в том, чтобы лучше узнать девочку, и проводить время с ее родителями не входит в круг моих обязанностей. Однако пришлось пообещать им, что я привезу Роуз домой через два часа. Бет хотела узнать адрес и номер телефона соседки, к которой мы собираемся, но я доверилась своей интуиции и не стала разглашать личную информацию о Люсиль. Я просто ответила Бет, что у нее есть номер моего мобильного и она в любой момент может связаться со мной, а Роуз будет дома еще засветло.

«Она уязвимая», – сказала Бет.

«Мне кажется, это не очень хорошая идея», – добавил Иэн.

Даже Гарриет провожала нас взглядом, стоя на парадном крыльце, пока мы с Роуз шли к моему джипу. Она крикнула вслед внучке, что поможет ей с математикой, когда мы вернемся. Про себя я отметила, что никто из родных Роуз не пытался выяснить, чего хочет она сама.

– Люсиль кладет шприц с едой в чашку с водой, чтобы нагреть его, – доверительно и неспешно говорю я Роуз.

У девочки меняется язык тела. Сначала она сидела прямо, как солдат. Розовое шерстяное пальто застегнуто на все пуговицы, несмотря на то что в комнате тепло. Волосы заплетены в две косички, руки сложены на коленях. Теперь Роуз чуть расслабляется, поджимает под себя ногу, и в ее глазах мелькает проблеск интереса.

– Нужно поставить новую электрическую грелку для бельчат. Старая плохо работает. – Люсиль отрезает ленточку на упаковке при помощи канцелярского ножа. – Стелла, будь добра, включи ее в розетку. Она сбоку от дивана.

Я встаю и беру грелку у Люсиль. Мешкаю.

– Роуз, можешь это сделать?

Затаив дыхание, наблюдаю за тем, как Роуз отрывает взгляд от пластиковой корзины. Я протягиваю ей грелку. Спустя мгновение девочка берет ее. Я испытываю невероятное облегчение. Это крошечный, но очень важный шаг. Это наше первое прямое взаимодействие.

Роуз находит розетку, затем ставит грелку рядом с корзиной.

– Спасибо, – говорю я. – Теперь бельчатам будет уютнее.

Люсиль проверяет смесь, выдавив каплю на внутреннюю поверхность запястья.

– Будет здорово, если кто-то подержит малюток, пока я их кормлю. Они настолько крошечные, что не могут поднять головку самостоятельно.

Я смотрю на Роуз и впервые ловлю ее ответный взгляд. Вижу, что ей ужасно хочется подержать бельчат.

– Роуз, хочешь помочь? – спрашиваю я.

Она охотно кивает. Я выдыхаю. Очень хотелось наладить сегодня контакт с Роуз, чтобы в моем присутствии она чувствовала себя в безопасности. Итак, я добилась своей первой цели.

– Надень эти перчатки. – Люсиль дает Роуз пару перчаток и надевает вторую пару, затем поднимает первого бельчонка, аккуратно завернутого в лоскут фланели.

Глаза Роуз расширяются. Я ощущаю ее волнение. Улыбаюсь ей и могу поклясться, что она в ответ тоже улыбнулась.

Бельчонок размером с ладонь Люсиль. Она на минутку разворачивает ткань, и мы любуемся пушистым малышом с крупными лапками и ушами размером с горошину.

На следующие пятнадцать минут Роуз оживляется. Она помогает кормить бельчат, затем аккуратно укладывает их обратно в уютные постельки. Я тихо достаю телефон и делаю несколько фотографий, запечатлевая, как мне кажется, радостные для девочки мгновения.

Люсиль просит ее на всякий случай помыть руки, хотя на ней и были перчатки. Роуз послушно направляется к раковине, а Люсиль придвигается ко мне и шепчет:

– Бедная девочка.

Я киваю, проглатывая комок в горле.

Роуз возвращается через минуту, после чего Люсиль тоже идет мыть руки. Затем хозяйка показывает нам альбом с фотографиями других питомцев, которых она выходила: воробьев, скворцов, белок, совы, щенков енота…

Впервые с момента нашей встречи у Роуз спокойное лицо. Вот Люсиль переворачивает очередную страницу, и мы видим снимок ястреба: его сбила машина, и больше он не сможет летать. Роуз касается сломанного крыла птицы на фотографии и особенно долго смотрит на нее.

– Если дикие животные или птицы получают травмы, некоторые люди полагают, что не стоит вмешиваться, что все должно идти своим чередом. Но есть способ лучше, – мягко говорит Люсиль. – Можно позвонить в местный реабилитационный центр для диких животных, там свяжутся с сертифицированными специалистами вроде меня, которые окажут пострадавшим необходимую помощь.

Я позволяю словам Люсиль повиснуть в тишине и надеюсь, что Роуз поймет их подспудный смысл. А смысл такой: ей тоже окажут помощь. Она не одна.

Мы прощаемся с Люсиль, и я везу Роуз домой. Она слишком мала, чтобы ехать на переднем сиденье, и я поглядываю на нее в зеркало заднего вида, отпуская благодушные комментарии по поводу розовых животиков бельчат и их шумных манер «за столом».

Мой телефон вибрирует, но я его игнорирую.

Проезжаем ворота. Когда мы приближаемся к особняку Баркли, язык тела Роуз меняется. Она складывает руки на животе. Смотрит прямо перед собой, ее оживление пропадает. Девочка будто возводит вокруг себя крепость.

– Роуз, я думала о том, чтобы поужинать с тобой где-нибудь в городе в конце недели. Твой папа сказал, что ты любишь вафли, а я знаю отличное место, где их готовят. Ты не против?

Она едва заметно кивает. Но при этом не смотрит на меня.

Бет ждет нас на парадном крыльце. Она вскакивает с кушетки и машет нам, когда мы с Роуз выходим из машины. У меня возникает непреодолимое желание схватить Роуз за руку и прижать к себе, чтобы защитить. Я знаю, каково это, когда тебя отправляют в то место, откуда хочется сбежать. Когда мне было семь лет, тетю назначили моим опекуном, потому что никто не поинтересовался, чего хотела я. Свесив голову и волоча за собой чемодан, я поднималась по ступенькам ее дома, зная, что из неблагоприятной обстановки попадаю в худшую.

Мать, несмотря на все свои недостатки и трудности, меня любила. Тетка возмущалась моим поведением, осуждала и ненавидела меня.

С ужасом смотрю, как Роуз заходит в дверь, пряча руки в карманах пальто. Я дала девочке свою визитку и сказала, чтобы она звонила в любое время, и что если я услышу в трубке тишину, то буду знать, что это звонит она, и сразу поспешу к ней. Роуз снова кивнула, но ее глаза были пусты. Маленькая девочка, которая радостно ухаживала за осиротелыми бельчатами, исчезла.

– Мы хорошо провели время, – говорю я Бет. – Завтра я вернусь, чтобы поговорить с Гарриет.

Хочу понять, что представляет собой бабушка, которая приехала погостить на пару недель да так и осталась.

Бет улыбается и кивает:

– Конечно. Тогда до встречи.

Снова возникает острое ощущение, что ей не нравится мое присутствие. Будь ее воля, я бы испарилась. Так же, как исчезла Тина, – нашептывает внутренний голос.

Сажусь в машину и, проехав через ворота, смотрю, кто мне звонил. Люсиль. Я перезваниваю ей.

– Стелла, ты одна? – спрашивает Люсиль.

У меня покалывает кожу от одного ее вопроса.

– Да, я только что привезла Роуз домой.

– Произошло нечто весьма странное. Я заметила это сразу после вашего ухода.

Я боюсь того, что последует дальше. Дурное предчувствие, не иначе.

– Я оставила канцелярский нож рядом с упаковкой, уверена в этом. Ты, случайно, не переложила его?

– Нет, вообще не трогала.

– Хм. Нигде не могу его найти. Ко мне завтра приедут внуки, и я хотела спрятать нож подальше, а то эти маленькие сорванцы везде лазают. Ну, может еще отыщется.

Люсиль озадачена, но закрывает глаза на это происшествие. Я же не могу этого сделать. Канцелярский нож лежал рядом с раковиной. Пока Роуз мыла руки на кухне, мы с Люсиль сидели на диване и не следили за ней. Я вспоминаю Роуз, ее лицо – беззащитное и невинное. И руки, спрятанные в карманы пальто.

14

Поспешные выводы – злейшие враги моей работы. Торопиться ни в коем случае нельзя.

Мне необходимо поделиться с Марко. Он выслушает рассказ об этом деле со всеми его запутанными деталями и подбодрит меня, сказав, что я обязательно отыщу все ответы. Всевозможные варианты вихрем кружатся в моей голове. По-моему, каждый, с кем я встречалась по делу Баркли, что-то скрывает.

Тянусь за телефоном, но тут же отдергиваю руку. За прошлый год медленно, одна за другой, рвались связи, когда-то объединявшие нас с Марко, и все это происходило довольно болезненно. Марко стремится к будущему, в котором моя персона маячит где-то на втором плане. Нужно отпустить его.

Я принуждаю себя отправиться туда, где останусь наедине со своими бегущими наперегонки мыслями. Подъезжаю к своему дому неподалеку от станции метро «Френдшип-Хайтс», с трудом нахожу парковочное место. Поднимаюсь по ступенькам, открываю дверь, вхожу и погружаюсь в пустоту.

* * *

Когда мы с Марко разошлись, мне все советовали завести собаку. Я же перечисляла причины, по которым это невозможно сделать: я слишком много работаю, я люблю путешествовать, это будет нечестно по отношению к собаке. Хотя единственное, что мне не нравится в собаках, – это то, что они покидают нас слишком рано. У меня появилась собака, когда мне было четыре. Ее не стало спустя три года.

Я знаю, что сказал бы психотерапевт. Та, к которой я ходила, неоднократно повторяла: «Вы не можете защитить себя от потерь, Стелла. Это составляющая часть жизни человека».

Я посетила несколько сеансов, после того как мы с Марко разбежались.

Психотерапевт была примерно моего возраста, она встретила меня с приятной, дружелюбной улыбкой. Представилась как доктор Челси Шнайдерс и попросила называть ее по имени. Она вела прием у себя дома. На переднем дворике Челси я увидела несколько игрушечных собак. Может, поэтому я рассказала ей о Бинго. Или потому, что Бинго – первое мое воспоминание.

Отец принес щенка накануне Рождества и умудрился спрятать его в доме так, что я не догадывалась об этом чуде до самого утра. Мои детские воспоминания фрагментированы, как это обычно и бывает, но я помню болтающиеся уши щенка, до смешного длинный хвост и красную бабочку на шее. Он был маленький, серая шерстка казалась жесткой, но мне очень нравилось ее гладить. Ночью он спал, свернувшись калачиком у меня в ногах.

После смерти отца в доме остались только я, мама и Бинго. Затем мама начала пить. Потеряла работу, наш дом. На первой съемной квартире можно было жить с питомцами. Бинго ненавидел ее. Там странно пахло, и в доме не было детей моего возраста.

– Стелла, это Бинго ненавидел квартиру или вы? – спросила Челси.

Мы оба.

Но зря мы не ценили ту квартиру. Это было последнее место, где мы жили все вместе. Мама свела знакомство с парой, жившей выше этажом, и пропадала у них. Когда я возвращалась из школы, а мамы не было, я знала, где ее искать. В той квартире всегда толкался народ, играла музыка, стоял дым от сигарет и везде были разбросаны бутылки, от которых пахло кислятиной. Гости приходили и уходили в любое время дня и ночи.

Мама стала странно себя вести. Она много спала, слишком часто смеялась, не реагировала, когда я с ней разговаривала, редко принимала душ. Иногда она бралась за уборку квартиры, выскабливала кухонные шкафчики и отодвигала плиту, чтобы почистить за ней. Но чаще на кухне копились горы мусора и грязные тарелки заполоняли раковину и столешницы.

Мама часто плакала, гладила меня по голове, просила прощения, говорила, что она возьмет себя в руки и у нас снова будет дом с двориком для Бинго. Но трудно было в это поверить. Мне казалось, что прямо на глазах она постарела на двадцать лет. Моя мама раньше была такой красивой, с блестящими темными волосами и розовыми щеками. Теперь от нее остались кожа да кости, одежда висела на ней мешком.

Как-то раз днем мама уснула на диване и, похоже, начала мерзнуть. Я укрыла ее одеялом. Она проснулась, посмотрела на меня и моргнула; ее лицо вытянулось. Она подняла левую руку и взглянула на два золотых обручальных кольца, надетые на безымянный палец: снизу – кольцо отца, которое было ей великовато, сверху – свое.

«Сон был таким настоящим… Я думала, он вернулся, – зарыдала она. – Стелла, мне так его не хватает!»

Однажды вечером она пропала. Мы с Бинго лежали, прижавшись друг к другу, вздрагивая от странных звуков, раздававшихся в доме ночью.

Назавтра в полдень мама вернулась. Она где-то потеряла один шлепанец, и от нее плохо пахло. Я слышала, как она раздраженно рассказывала соседям, что ее продержали в камере.

Дальнейшие воспоминания слегка размылись.

– Мы часто подавляем то, что слишком болезненно для нас, – пояснила Челси. – Что вы помните о том времени?

Мама еще больше похудела. Наш телефон отключили. Когда пришел владелец квартиры, мама велела спрятаться и притвориться, что никого нет дома. Затем она сказала, что мы переезжаем на новое место. Что она станет благоразумной. Что мы все начнем сначала.

Однажды, вернувшись из школы домой, я не нашла Бинго. Мама сказала, что в новой квартире нельзя держать животных, поэтому она отдала Бинго обратно в приют, из которого его забрал отец. Я ей поверила. У мамы было доброе сердце. Она бы ни за что не навредила животному; в этом смысле она была похожа на отца – тот погиб, чтобы спасти оленя.

«Мне показалось, что лучше отдать Бинго, пока тебя нет дома», – объяснила мама.

– Вы так и не попрощались со своей собачкой, – мягко резюмировала Челси. – Так же, как и с папой. И с мамой.

– Вы правы, – резко сказала я, чувствуя вспышку гнева. – Ну и что дальше? Я не могу это изменить. Никто не может изменить прошлое.

Следующие пятнадцать минут я ревела на диване, Челси же не сводила с меня глаз и время от времени предлагала бумажные салфетки. А потом заявила:

– Теперь мы переходим к самому сложному.

При этих словах я вышла и больше не возвращалась.

* * *

У меня маленький дом, но я постаралась на славу, чтобы в нем было красиво и уютно. Он наполнен светом, и освещение многоуровневое – настольные лампы, бра, люстры. Я приобрела крепкую удобную мебель и повесила картины – они недорогие, зато яркие и притягивают взгляд.

Стараюсь по мере возможности не захламлять пространство. Заправляю постель, как только встаю, терпеть не могу грязную посуду в раковине. Я ужасная чистоплюйка – мне кажется, это отголосок раннего воспитания.

Еще одно личное правило: у меня дома всегда играет музыка, даже когда я сплю. Просто не могу находиться в тишине.

Едва успев войти в гостиную, сразу понимаю, что в доме стоит абсолютная тишина. Наверное, какой-то сбой в электрике или кратковременное отключение электричества в районе. Подхожу к стереосистеме, нажимаю несколько кнопок – знакомый акустический рок с любимой радиостанции заполняет пространство комнаты. Я убавляю громкость на несколько делений – ниже, чем обычно. Падаю на большой серый диван и расстегиваю ботинки.