Стеклянный дом

Что-то не так с этим домом, но не могу понять, что именно. В воздухе висит тяжесть, будто гравитация в этих стенах действует сильнее. Вероятно, на меня влияют ярость, смятение и боль, витающие вокруг.

Мы поднимаемся по лестнице, и столетнее дерево скрипит под нашими ногами. На стенах симметрично развешены фотографии Роуз начиная с младенчества и до настоящего момента. Серия фото растет с каждой ступенькой. Поразительно, что девочка улыбается всего на двух снимках. Даже в глазах крохотной Роуз есть что-то пугающе взрослое.

Мне хочется остановиться и изучить фотографии. В них есть странная деталь, которую не уловить, из-за того что Бет слишком быстро поднимается по лестнице. Мои ноги словно налиты свинцом, я с трудом догоняю хозяйку дома.

На площадке второго этажа я обращаю внимание на заднюю часть дома. Окно выходит во двор. Должно быть, няня, с испуганным лицом и раскинутыми руками, пролетела мимо этого окна.

Я пытаюсь унять дрожь. На месте Баркли я переехала бы как можно скорее. Странно, что они остаются жить под одной крышей, хотя им и предстоит скандальный развод.

Но Чарльз мне все объяснил. Семья Баркли собирается продавать дом. Иэн Баркли следует условиям подписанного брачного договора – он не требует алиментов и не претендует на часть наследства Бет, поэтому деньги в качестве причины их противостояния отпадают. Каждый останется с тем имуществом, которое имелось у него до заключения брака.

Но ни Бет, ни Иэн не хотят упустить шанса добиться полной опеки над Роуз – поэтому оба считают переезд в иное место невыгодным для себя.

Чувствую, как грудь сжимается. В моих руках находится судьба беззащитного ребенка, и у меня нет ни малейшего понятия о том, как устроить ее будущее наилучшим образом.

На втором этаже вижу более полудесятка дверей с круглыми латунными ручками, все двери закрыты. Интересно, что за ними? Свет проникает сюда только с лестницы, других окон нет, и в коридоре царит полумрак.

Бет проходит мимо двух дверей, останавливается у третьей и стучит по ней костяшками пальцев. Я делаю глубокий вдох, чтобы наполнить сдавленные легкие. Мне выпала возможность заглянуть за ширму, увидеть то, что не покажут газетчикам и телевизионным репортерам.

Бет открывает дверь, за которой находится опрятная спаленка с нежно-розовыми стенами. В углу стоит деревянное кресло-качалка, на кровати с балдахином лежит большая тряпичная кукла, изготовленная как будто бы по образу и подобию Роуз – с такими же большими голубыми глазами и с веснушками.

– Роуз? Я хочу, чтобы ты кое с кем познакомилась.

Мне не нравятся слова Бет. Звучит так, будто я ее гостья. А Роуз не должна считать, что я выбираю сторону одного из родителей. Я здесь для того, чтобы помочь ей, а не взрослым.

Роуз сидит за белым деревянным столом и читает. Когда девочка поворачивается к нам, я замечаю обложку книги «Энн из Зеленых Крыш»[1].

– Привет, Роуз, – говорю я непринужденно. – Меня зовут Стелла Хадсон.

Взгляд девочки опущен, словно она меня и не слышала.

– Я юрист, и знаешь что? Я буду представлять твои интересы.

Она никак не реагирует. Некоторые клиенты радуются моему появлению. Им чрезвычайно хочется, чтобы кто-то наконец их выслушал. Другие – наоборот. В этом году, к примеру, пятнадцатилетняя девочка захлопнула дверь перед моим носом, чуть было не защемив мне руку, а семнадцатилетний парень матерился и кричал на меня, да так, что вена вздулась у него на лбу, после чего он упал на колени и разрыдался.

Но я не понимаю реакцию Роуз на мое появление.

– Знаю, сейчас многое происходит в твоей жизни, и это, наверное, сбивает тебя с толку, – не отступаюсь я, – я буду проводить время с тобой и твоими родителями в ближайшие несколько недель, чтобы помочь тебе понять, что делает тебя счастливой.

На Роуз зеленое бархатное платье, ее распущенные рыжие кудряшки перетянуты лентой того же цвета. Вблизи я вижу россыпь веснушек на ее носу и щеках. Снова изумляюсь: она выглядит такой маленькой и безобидной, но при этом одета очень строго, по-взрослому. Интересно, куда она спрятала осколок стекла?

– Мне нравится твоя комната. – Я осматриваюсь, замечаю голубую ленточку с выставки лошадей, окидываю взглядом высокий белый книжный шкаф из дерева и садовый пейзаж в довольно громоздкой и вычурной позолоченной раме. – Очень симпатичная и безмятежная картина. Наверное, приятно на нее смотреть. – Стараюсь говорить мягко и приветливо, вслух восхищаясь розовыми цветами и собачкой, выглядывающей из-за дерева. – Ой, я сначала и не заметила песика. Кажется, он играет в прятки.

Я не задаю Роуз ни единого вопроса, потому что знаю: она не ответит. Она не может говорить.

5

Роуз будто раздвоилась, с тех пор как стала свидетельницей смерти няни. Одна девочка – прежняя одаренная школьница со словарным запасом гораздо шире, чем у сверстников. Вторая сейчас сидит передо мной с отсутствующим выражением лица. Она страдает от травматического мутизма.

Роуз показали лучшим местным врачам – но ни один из них не сказал, когда она снова заговорит. Может, через день, может, через полгода.

Бет сидит на краю кровати дочери, то сплетая, то расплетая пальцы. Мне кажется, это нервный тик. Вероятно, по мнению Бет, я не понимаю, что происходит с ее дочерью. На самом деле я из числа тех немногих людей, кто способен ее понять.

Существует несколько видов мутизма у детей. Некоторые не разговаривают в определенных местах, например в школе. Это называется селективным мутизмом. Также мутизм может развиться после травмы или операции на головном мозге.

У Роуз более редкая и не до конца изученная разновидность – травматический мутизм. Он возникает стремительно и, исходя из названия, после серьезной травмы. Известен задокументированный случай: девочка молчала шесть недель, после того как на нее набросилась собака. Был и другой случай, правда не задокументированный: девочка перестала говорить, обнаружив свою мать мертвой. Этой девочкой была я.

Я пережила травмирующий опыт совсем маленькой, будучи еще младше Роуз. Увидев бездыханное тело своей матери на полу гостиной, я онемела и многие месяцы не могла говорить. От потрясения в горле возник спазм и не давал словам вырваться наружу.

Чарльз знал об этом, поэтому и попросил меня поработать с Роуз. Он считает, что именно я смогу ей помочь.

Когда я была ребенком, травматический мутизм был совсем не изучен. Некоторые люди считали, что мое поведение – это просто притворство, на самом деле я не утратила способности говорить и наказание освежит мою память. Быстро отбрасываю это воспоминание.

Следующие несколько минут я рассказываю Бет и Роуз о своем хорошем знакомом – коне по кличке Пачино, обожавшем мятные леденцы, – затем восхищаюсь стаей бумажных журавликов, украшающих верх книжного шкафа.

– Это Роуз сделала, – сообщает Бет.

Я благодарю маленькую хозяйку за то, что она разрешила мне взглянуть на ее комнату, но Роуз никак не реагирует.

– Я снова приду завтра, чтобы побеседовать с твоим папой. Наверное, мы с тобой тоже увидимся, – говорю я Роуз.

Бет понимает мой намек и встает. Она подходит к дочери, целует ее в лоб и обещает скоро вернуться. Роуз снова берется за книгу. Но суперобложка смещается, и я вижу часть названия на корешке. Первое слово – не «Энн», а совсем другое.

Ох уж эта старая уловка – прятать книги под чужой обложкой, чтобы никто не понял, что ты читаешь! В средней школе у меня была подруга, которая таким способом скрывала книги Джуди Блум[2] от строгой матери.

Итак, если Роуз увлечена вовсе не историей «Энн из Зеленых Крыш», то что у нее за книга?

Бет ждет меня в дверях, нужно уходить. Я иду вслед за ней вниз по ступенькам. Когда мы оказываемся на лестничной площадке, Бет направляется к выходу. Я спешно обращаюсь к ней:

– Можно мне стакан воды?

На самом деле я не испытываю жажду. Просто хочу лучше осмотреть дом семьи Баркли. К тому же это даст возможность подольше пообщаться с Бет.

Кухня находится в задней части дома. Мы идем по узкому коридору, минуем маленькую библиотеку с открытой каменной кладкой на стене и шкафами от пола до потолка и несколько других комнат с закрытыми дверьми. Сквозь прозрачные раздвижные двери кухни, выходящие на террасу, замечаю, что на заднем дворе ведутся какие-то работы.

Во дворе припаркован рабочий грузовик компании «Тринити Уиндоуз», а под этой надписью другая: «Плексиглас – безопасный, очевидный выбор для современных домов».

Краем глаза вижу, как Бет открывает темный деревянный шкафчик, достает синий стакан и наполняет его фильтрованной водой из-под крана, расположенного сбоку раковины.

Я замечаю бетонные столешницы, медные ручки шкафчиков, каменный пол. Современные люксовые реставрации обычно подразумевают использование солнечных панелей или глазурованной плитки на стенах, но все строительные материалы, которые я увидела в этом доме, были широко доступны еще сто лет назад.

Обращаю внимание на двоих мужчин, выгружающих из кузова грузовика что-то напоминающее стекло – должно быть, плексиглас. Они несут его по пандусу в дом.

– Стелла? – Бет протягивает мне стакан с водой.

Странно, он гораздо легче, чем я того ожидала. Смотрю на него внимательно и понимаю, что в руках у меня не стекло, хотя выглядит похоже. Небьющийся акрил. Я это знаю, потому что видела акриловые стаканы в доме сестры Марко, той самой, что беременна в четвертый раз. Ей пришлось приобрести их, после того как дети перебили стеклянные. Эта современная деталь выбивается из стиля дома, словно застывшего во времени.

Снова перевожу взгляд на грузовик. Он наполнен большим количеством крупных прямоугольных листов плексигласа. Как раз хватит на все окна этого громадного особняка.

– Да, утро выдалось оживленное. А Роуз еще нужно сделать уроки.

– Уроки? – эхом повторяю я.

Сегодня суббота. Не представляю, чтобы у третьеклашки было так много домашних заданий.

– Роуз на домашнем обучении, с ней занимается моя свекровь. Мы подумали, что лучше забрать ее из школы на некоторое время, учитывая все… – Голос Бет срывается. – Спасибо, что пришли.

Таким образом меня вежливо гонят прочь. Бет улыбается, но это лишь формальность, ее глаза непроницаемы. Нетипичное поведение. Обычно родители сильно заискивают передо мной, чтобы показать, что они компетентные и добрые. Или отзываются плохо о другом родителе.

Бет протягивает руку к моему стакану, хотя я сделала всего пару глотков. Безропотно отдаю его.

Затем она направляется к входной двери. Я неохотно следую за ней. Что-то в глубине души не дает мне покоя. Несколько подсказок суммируются в нечто пока непонятное для меня.

По пути к выходу я оборачиваюсь и смотрю на громадную изогнутую лестницу. Поднимаясь по ней некоторое время назад, я пристально разглядывала печальное лицо Роуз на снимках, из-за чего не заметила другого обстоятельства, сохранившегося в подсознании вплоть до настоящего момента. Кожу начинает покалывать, когда до меня наконец доходит, в чем дело. Фотографии вставлены в рамки без стекла. Я потираю пальцы, снова ощущая удивительную легкость акрилового стакана.

Теперь я обращаю внимание на детали, которых сразу не заметила. С потолков не свешиваются хрустальные люстры. Нет зеркал ни в комнате Роуз, ни в коридоре. Нет буфетов с застекленными дверцами. И рабочие меняют старинные оконные стекла на листы прозрачной пластмассы. В этом доме нет ничего стеклянного.

6

Я еду к воротам, и тут неожиданно из-за поворота появляется старый «ниссан-сентра», глушитель которого грохочет, словно кто-то стреляет из ружья. Я выворачиваю руль вправо, чтобы избежать столкновения, и резко торможу. Водитель «ниссана» тоже пытается маневрировать, но из-за скорости вдвое выше моей ему приходится сильно выкручивать руль, поэтому он пробуксовывает на траве под углом сорок пять градусов и наконец останавливается.

Так и тянет показать ему средний палец! Но возможно, этот человек владеет необходимой мне информацией, поэтому я глушу двигатель и с улыбкой выхожу из машины.

– Вы в порядке? – спрашиваю я, замечая, что шины «ниссана» проделали глубокие борозды в траве.

Водитель не отвечает. Голова опущена на руль, глаза закрыты. На мгновение мне становится страшно: вдруг он ранен? Тут он поднимает голову.

Я быстро окидываю его оценивающим взглядом: молодой человек лет двадцати пяти, по-своему привлекательный. Осветленные волосы, черные у корней, пара тату на руках. Судя по машине и одежде, он принадлежит к рабочему классу, но профессиональный опыт научил меня не делать поспешных выводов.

Он смотрит мне в глаза, включает двигатель, собираясь уехать. Но я не хочу его отпускать и поэтому без раздумий бросаюсь наперерез машине.

Он сверлит меня сквозь лобовое стекло своими воспаленными глазами, и я едва не отскакиваю, заметив в них ярость.

Но если бы я была пугливой, то не справлялась бы со своей работой. В жесте примирения выставляю ладони перед собой и снова улыбаюсь:

– Есть минутка?

Он резко замахивается, однако вместо того, чтобы посигналить, сильно ударяет по рулю и, вероятно, отбивает себе пальцы. И все-таки опускает стекло:

– Чего надо?

Да, этот парень явно не учитель музыки. Дело не только в том, что он не бережет руки. Ни за что не поверю, что семья Баркли может нанять столь неуравновешенного преподавателя. Тогда кто он?

Я подхожу к дверце машины:

– Привет, меня зовут Стелла Хадсон. Я здесь по назначению судьи, рассматривающего бракоразводное дело. Буду помогать Роуз.

Парень запрокидывает голову, слушает.

– Не против, если задам пару вопросов?

Он не отвечает ни «да» ни «нет».

– Что связывает вас с семьей Баркли?

– С этими? Ничего! – презрительно бросает он.

Задаю следующий очевидный вопрос:

– Так что вы здесь делаете?

– Знаешь, они не приглашали меня на званый ужин. Я приехал, чтобы забрать вещи Тины, ее предки попросили.

Никогда не видела фотографии бойфренда погибшей, но уверена, что передо мной именно он. Пытаюсь выудить из памяти его имя: Пит, точно.

– Вы с ней встречались? С няней.

Он снова колотит по рулю, на этот раз кулаками:

– У нее есть имя! Почему никто не называет ее по имени?

Он прав.

– Тина де ла Крус, – говорю я.

Кажется, Пит немного смягчается, но кипящий внутри его гнев еще не улегся. Гнев – вполне естественная реакция в тот период, когда человек скорбит о близких, но в данной ситуации все намного сложнее: Тина была подружкой Пита, при этом спала с Иэном Баркли и забеременела от него.

Я отмечаю, как тяжело дышит Пит и как напряжено его мускулистое тело. Всем своим видом он противоречит окружающей идиллии. Вдалеке, на лугу, за деревянной изгородью пасутся две лошади: темно-гнедая и серая в яблоках. В мягком воздухе ранней осени витает аромат свежескошенной травы.

Сопоставление меня поражает. Каждая деталь особняка Баркли с семью спальнями и ухоженного поместья в целом продумана безупречно. А каждый человек, которого я здесь встретила, глубоко травмирован.

– Значит, вы приехали за ее вещами? – повторяю я, и в моей голове вертится одна мысль.

Он коротко кивает.

– Удастся уложить все в машину? У «ниссана» маленький багажник.

– Там всего пара сумок и коробок, – отвечает Пит. – Ну, они так сказали маме Тины.

Вероятно, это ее вещи и косметика; может, еще несколько книг и памятных подарков. Такие, как Баркли, точно обустроили бы комнату няни, чтобы та не приволокла с собой старый матрас, не подходящий к интерьеру туалетный столик и прикроватную тумбочку.

Нужно, чтобы Пит разговорился: он хорошо знал Тину. Конечно, у нее были от него секреты, но иногда она могла ему о чем-то рассказывать.

– Вам, наверное, трудно здесь находиться, – говорю я. – Хотите, я вам помогу?

Он на секунду задумывается, затем качает головой:

– Я зайду туда на минутку – и тут же обратно. – (При этих словах я вижу, как подергивается его челюсть.) – И будет лучше, если Иэн не попадется мне на глаза.

Задаю еще один вопрос в надежде задеть Пита за живое:

– Вы считаете, что Иэн виновен в интрижке?

– Ты серьезно? Тина не была такой, она не спала со всеми подряд! Он в два раза старше, к тому же ее босс. Наверное, он приударял за ней, а она боялась сказать «нет», потому что он мог ее уволить.

Я заглядываю в салон машины и вижу коричневые четки на зеркале заднего вида, а также содовую из «Макдоналдса» в держателе для напитков. Внутри «ниссан» выглядит аккуратно, но он довольно потрепанный, ему, наверное, лет десять. Единственное, что кажется новым в машине, – это футболка Пита, на которой изображен парень, перепрыгивающий через скамейку в парке.

Пробую зайти с другой стороны:

– Как вы считаете, Тина собиралась уволиться?

Глаза Пита темнеют.

– Да. Она ненавидела это место, дом пугал ее до чертиков. Она хотела купить электрошокер.

– Зачем?

– С ней начали происходить странные вещи.

Такое ощущение, что волосы на моем затылке встают дыбом.

– Что случилось с Тиной?

Он смотрит на меня с изумлением:

– Что случилось? Они убили ее.

– Кто, Пит? Кто убил Тину?

Он пожимает плечами:

– Если б знать, я бы уже отомстил.

Пит кладет руки на руль. Я замечаю несколько любопытных предметов на переднем сиденье: пару тонких перчаток и кроссовки на липучках вместо шнурков. Внимательно изучаю Пита. На нем длинные мешковатые шорты, которые немного съехали, обнажив синяки на коленях. На костяшках пальцев правой руки есть царапины, будто он бил кого-то кулаком. Левое запястье перевязано эластичным бинтом. Либо он чрезвычайно невезучий и с ним всегда что-то приключается, либо он как-то иначе получает эти травмы.

– Последний вопрос. Вы сказали, что семья Баркли не приглашала вас, – говорю я.

– Да. Они даже не знают, что я собираюсь к ним наведаться. Может, они просто выставят ее вещи на крыльцо, а я хотел бы последний раз взглянуть на ее комнату.

Я лезу в карман за одной из визиток, которые постоянно ношу с собой:

– Позвоните, если вспомните что-нибудь еще. В любое время.

Протягиваю визитку, делаю шаг назад и смотрю вслед удаляющейся машине. Пит даже не представляет, как много мне рассказал.

Баркли не в курсе, что он скоро заявится к ним. Пит проезжает через ворота, значит он знает код. Вероятно, Тина ему сказала.

Большинство подобных ворот оснащено сигнализацией, которая извещает хозяев о прибытии гостей звонком в доме, когда ворота открываются. Может, семейство Баркли не сильно заботят автомобили, заезжающие к ним сегодня, так как работы в поместье идут полным ходом.

Меня больше интересуют предыдущие визиты Пита в особняк. Думаю, Бет была против того, чтобы Тина приглашала гостей, но та могла тайком приводить Пита, когда хозяев не было дома. Ясно, что Пит бывал у нее раньше, иначе не сказал бы, что хочет увидеть ее комнату в последний раз.

Пит был очень зол, когда все это рассказывал. Интересно, был он настолько зол, чтобы столкнуть Тину? Слова Марко прозвучали в голове: «Всегда виноват муж». Ну или бойфренд, как в этом случае.

7

Люди горюют по-разному. Пит выражает свое горе через ярость. Мой отец погиб в тридцать шесть лет. Он съехал с дороги, чтобы не сбить оленя, и врезался в дерево. Именно тогда моя мать пристрастилась к алкоголю, позже – к наркотикам.

Ну а я зарываюсь в работу с головой. Так моим демонам сложнее добраться до меня.

Мне сейчас лучше не возвращаться домой. Марко съехал в прошлом году, но воспоминания, связанные с ним, еще не потускнели. Вчера ночью мне показалось, что он лежит рядом. Вот он поднял голову с подушки, глаза сонные, отросшие волосы взъерошены… Утром я вспоминала, как он, облокотившись о кухонную столешницу, прихлебывал эспрессо из чашки и на его верхней губе оставалась пенка от кофе.

Я достаю телефон и набираю номер Чарльза.

Суббота, пять вечера, – есть надежда, что он не занят. Он в браке сорок лет, но этот союз фальшивый. Он просто живет со своей женой под одной крышей. У Чарльза теплые взаимоотношения с двумя взрослыми сыновьями, правда на расстоянии, что мне тоже не совсем понятно.

Одиночество – одна из тех ниточек, что объединяет нас, двух одиноких людей, которые жаждут общества себе подобных.

– Не хочешь поужинать? – спрашиваю я его.

Пауза.

– Почему бы и нет?

– Точно?

– Как насчет «Старых рыболовов»? В половине седьмого.

– Отлично!

Я отключаюсь, меня не покидает ощущение, что Чарльз что-то утаивает. Мне кажется, он на секунду колебался из-за других планов, которые, возможно, отменяет сейчас ради встречи со мной. Была бы я хорошим человеком, вынудила бы Чарльза ответить честно. Но он мне очень нужен сейчас. Это единственный взрослый в моей жизни, который всегда был рядом.

* * *

Я встретила Чарльза, когда мне было семнадцать, на следующий день после того, как нашла портфель с деньгами.

В старших классах я подрабатывала – за минимальный оклад готовила сэндвичи в закусочной на Вестерн-авеню – улице, которая разделяет округ Колумбия и Мэриленд. Старалась брать как можно больше смен, и не только потому, что нуждалась в деньгах. Моя мать умерла от передозировки, когда мне исполнилось семь, с тех пор я жила у тети, и мозолить ей глаза совершенно не хотелось.

После недели работы в закусочной я наизусть знала ингредиенты всех тридцати двух сэндвичей с большого дисплея меню. Аккуратно положив на гриль нарезанные овощи и кусочки мяса, которые начинали шкварчать, я посыпала их сыром и затем при помощи длинной плоской лопатки выкладывала на свеженарезанный багет.

Моя первая получка составила семьдесят четыре доллара. Помню, как смотрела на тонкий прямоугольный листок в руках и думала, сколько всяких вещей хочется купить. Тетя запрещала краситься. Каждый год она покупала мне дешевую, хотя и добротную одежду из гипермаркета «Сирс»: темно-синие широкие брюки, шорты, пару однотонных футболок и свитеров. Но школьные годы от этого не становились радостнее.

Как же мне хотелось приобрести тушь или блеск для губ, может, даже джинсы с модными дырками на коленях и обувь на танкетке от Стива Мэддена, как это делали другие девочки.

Но вместо этого я пошла в ближайший банк, открыла сберегательный счет и вложила все деньги до последнего цента. Даже тогда я знала, что самое ценное, что я могу купить на них, – это свободу.

По закону я должна была оставаться у тети, пока не стану взрослой по мнению суда, назначившего ее моим опекуном. Но как только мне исполнится восемнадцать – через неделю после окончания средней школы, – я буду предоставлена сама себе. Тетя дала мне понять, что не собирается платить за мое дальнейшее обучение. Когда остальные старшеклассники говорили о поступлении в колледж или об академическом отпуске, я отмалчивалась и работала в две смены по выходным.

Я не питала никаких иллюзий относительно того, какой будет моя самостоятельная жизнь: съемное жилье в заплесневелом подвале, бутерброды с арахисовым маслом и овсянка на завтрак. Но все это было бы несравнимо лучше моего существования в тетином доме, где сам воздух был наполнен неприязнью. Я считала дни до своего освобождения.

Однажды поздним субботним вечером я нашла портфель. Мы вместе с напарником закрывали закусочную, и я ставила стулья вверх ногами на столы, чтобы пропылесосить полы. Сначала я и не заметила портфель. Он лежал под стулом, и его темно-ореховый цвет не бросался в глаза на фоне деревянной мебели зала. На портфеле не было никаких опознавательных знаков: ни бирки с именем владельца, ни монограммы. Недолго думая, я открыла его.

У меня перехватило дыхание, когда я увидела пачки по двадцать долларов. Я обернулась – напарник подметал пол на кухне, громко подпевая Джону Бон Джови, чей голос доносился из динамиков.

Я быстро закрыла портфель и оставила его на том месте, где обнаружила. Наверное, подумала я, он принадлежит тому худому дерганому парню, который так спешил, что не успел допить пепси. Его глаза казались черными из-за расширенных зрачков – прямо как у мамы, когда она была под кайфом. Такой тип посетителей был гораздо хуже тех, кто раздевал тебя глазами или возвращал заказ, потому что не удосужился прочитать меню и выяснить, что в сэндвиче есть лук.

От этого же парня за милю несло опасностью. Такое количество наличных при себе бывает только у преступников. Я была уверена, что он вернется.

Через полчаса мы закрыли двери, и я закончила пылесосить. Портфель лежал на месте. Я взяла его, отнесла в небольшую кладовую и спрятала за коробкой с одноразовыми пластиковыми контейнерами для заказов навынос. Завтра у меня ранняя смена, так что я отдам свою находку владельцу, когда он сообразит, куда мог подеваться портфель, и вернется за ним.

После некоторых колебаний я удостоверилась, что напарника нет поблизости, и снова открыла портфель. Посчитала количество пачек и прикинула общую сумму. Никогда прежде не видела столько денег!