Временщики

Нам больше нечего было терять. Мы давно научились не бояться, а смеяться в лицо аду. Привыкли к боли. К провалам. К повторениям. Наша реальность была проста: ритм – бег, жара, паника, падение, тьма, удар, исчезновение, пробуждение. И снова бег. Мы жили от отрезка к отрезку. Без надежды на конец. Без спроса о цели. В ангаре становилось жарко. Слишком жарко. Температура ползла вверх, за границу «терпимо». Кожа начинала гореть. Песок на подошвах плавился. Это был сигнал. Время выходить. Мы снова готовились.

Каждое тело – как механизм. Изношенный, но еще рабочий.

Мы знали: будет бег. Будет закат. Будет ночь. Каждый запоминал рельеф – барханы, спуски, точки ориентации. Каждое неверное движение стоило перезапуска. Но даже идеальное не избавляло от боли. Она оставалась. Неизменной. Как метка. Как правда этого мира. Я бежал в темноте, глотая песок. Он скрипел на зубах, забивался под веки, стягивал кожу. Новый шаг забирал силы. Достаточно – чтобы преодолеть очередной бархан. Только для этого. Дальше – снова ночь. Или день? Уже не имело значения. Свет и тьма здесь были одинаковыми. Боль. Собаки. Убийство. Снова. И снова пробуждение. Цикл. Без пропусков. Без перемен.

Мы начали догадываться: это не просто испытание. Это – программа. Эксперимент. Чужие. Неизвестные. Далекие. Они смотрели. Откуда-то извне, возможно – извне самого времени. Игра без цели. Без приза. Только выбор: выдержишь – живешь. Сдашься – исчезаешь. Я продолжал работать над собой. Экспериментировал с остатками воли. С намеками на силу, что просыпалась во мне еще на Чарохе. На раскрытие первой ступени мне потребовалось около трех месяцев. На следующую – не меньше. Каждое продвижение давалось через изнеможение. Без веры. Не потому, что не хотел. Просто здесь вера не имела веса. Только факты. Только пройденное. Только прожитое. День за днем – все повторялось. Как в кошмаре без просыпания. Но самое страшное – не сам цикл. А то, что я привык. Мой разум адаптировался. Тело – подстроилось. Я стал частью этого мира. Как зверь, что больше не ищет выхода из клетки. Сурок, встречающий одно и то же утро. Одни и те же удары. И с каждым разом – все менее способный сопротивляться. И все же, я снова был готов. К следующему этапу. К следующей смерти.

Но я дождался. Момента, который не пришел внезапно – не обрушился, не вспыхнул. Он подкрадывался. Медленно. Через сотни шагов, десятки срывов, сотни падений. Это был переход. Как будто где-то глубоко, в самой середине головы, в той зоне, о которой мы не знали, – что-то развернулось. Древнее. Уплотненное. Спящее. И вот теперь – проснулось. Я не «увидел» – это не было зрением. Это было… восприятием. Прямым. Мгновенным. Я почувствовал весь ландшафт вокруг. Барханы. Движение песка. Воздух. Температуру. Без глаз. Без усилия. Будто кто-то другой смотрел вместо меня – изнутри. И самое важное – я понял, что не один такой. К тому моменту мы уже были коллективом. Все достигли первой ступени. Мы умели доводить тела до автоматизма, работать в режиме абсолютной синхронизации. Мышцы, дыхание, воля – все действовало как единое. Никто больше не ждал команд. Мы стали самодостаточными машинами выживания. Но новое открыл не я. Это был парень из Эквадора. Невысокий, жилистый. С лицом, в котором не было ни грамма сомнения. Я проснулся и увидел, как он, запинаясь, сбивчиво, на ломаном английском пытался объяснить остальным, что с ним произошло.

Он показывал руками: будто нащупал в воздухе невидимую точку. Потянулся внутрь себя. Включил что-то. Не кнопку. Скорее – переключатель внутри. Как будто до этого все каналы были заглушены, а теперь один из них – стал активным. Мы поняли.

Это не случайность. Это – доступ. Если знать, куда тянуться – можно добраться.

Не ждать чуда. Идти к нему. Его рассказ стал ключом. Первым. Впервые мы не просто чувствовали – мы поняли, что можем дотянуться. И вот, в ту ночь, когда я снова бежал сквозь вязкую, глухую тьму, в которой не видно даже рук, – это случилось. Внутри щелкнуло. Без боли. Без вспышки. Просто – перешел порог. И все изменилось. Это не было зрением в привычном смысле. Я не видел глазами. Я осознавал. Пространство вокруг стало чувствоваться каждой клеткой, как если бы воздух стал вязким, наполненным информацией. Я не видел барханы, а знал, где они. Не ощущал их через прикосновение – видел их изнутри, как будто мои чувства вышли за пределы тела и слились с окружающим миром.

Я не сбился с ритма, не замедлился, не остановился. Я продолжал бежать, и при этом в моей голове раскрывался новый мир.

Те самые барханы, которые днем, под слепящим светом местного солнца, казались простыми пейзажами из золотого песка, теперь выглядели совершенно иначе. Их формы остались прежними, но цвета… О, цвета были такими, каких человеческий глаз никогда не видел. Это был не просто песок – это были металлические переливы, холодные сияния, словно поверхность барханов покрыта тонким слоем драгоценных сплавов.

Я различал десятки оттенков серебра: светлое, почти белое, как если бы расплавили платину и дали ей застыть на морозе. Темное, тусклое, как свинец, плотное, тяжелое. Живое и текучее, как ртуть, вибрирующее и струящееся даже без движения.

И рядом с ними – тени, цвета, которые нельзя назвать. Они были могильными, глубинными, как будто вынутыми из недр земли, из тех пластов, куда никогда не проникал свет – ни солнца, ни звезд.

Я бежал, и весь этот новый спектр, вся эта зрительная симфония, вливалась в мое сознание, не перегружая его, а наоборот – успокаивая. Это было не зрение, а чистая интуиция, обернувшаяся образом. Я не смотрел на мир, а впитывал его. Он раскрывался мне, как тайна, которую бережно несла сама реальность, пока я не был готов ее принять.

С этим пришло ощущение эйфории. Не просто восторг, не просто радость. Это было наркотическое опьянение, не вызванное веществами, а чистой внутренней трансформацией. Я никогда не пробовал ничего сильнее легкой травки – и то, в универе, как часть юношеских экспериментов. Но тогда я впервые подумал: вот как, наверное, чувствуют себя люди на самых тяжелых веществах. С полным отрывом от реальности, но в полном единении с миром.

Только я знал, что мое состояние было сильнее, чище, реальнее. Я не убегал от боли, а перешагивал ее. Я не прятался от страха, а освобождался от него. Я продолжал бежать – без остановки, без сомнений, на пределе, но теперь – в новом мире. И этот мир был моим. Я продолжал бежать. Мой организм работал как слаженный механизм, как совершенная биологическая машина. Но сознание – оно больше не было связано только с телом. Оно скользило вне, над, внутри всего, что окружало меня. И с каждым шагом я чувствовал, как новый мир открывается мне не просто как пространство – как сущность.

Мои ноги касались песка, но я ощущал движение рельефа за сотни метров вперед. Я чувствовал, как барханы растут, как изменяется плотность почвы, как воздух сжимается между изгибами дюн, образуя невидимые воронки давления. Я знал, где мне нужно сделать более широкий шаг, а где напрячь мышцы спины, чтобы не потерять равновесие. Это был бег в абсолютной темноте, но ощущался он как движение в прозрачно-кристаллическом мире, наполненном вибрацией и неведомыми потоками энергии.

В какой-то момент, не сразу, не по четкому сигналу, а словно на краю мысли, я поймал себя на ощущении, которое было одновременно чужим и пугающе новым:

я не слышал пса. Ни тяжелых прыжков за спиной, ни глухого дыхания, ни рваного ритма лап, жрущих песок позади. Тишина. И в этой тишине – тревожная пустота.

Я не замедлился сразу. Бежать я продолжал из инерции, как часы, которым забыли выключить маятник. Но внутри уже начался сбой ритма, трещина между привычным ужасом и его внезапным отсутствием. Поверить в происходящее было невозможно, но игнорировать – еще труднее. И тогда, предельно осторожно, словно сам взгляд мог нарушить хрупкое равновесие, я обернулся. Пусто. За мной никого не было.

Ни тени, ни силуэта, ни затаившегося зверя. Только темные дюны, зыбкие формы барханов и горизонт, в который утекал мой бег. Я был один. Впервые за все это время – по-настоящему один. От удивления мои движения стали вялыми, будто мышцы утратили приказы. Бег замедлился. Стремительный марш превратился в осторожный быстрый шаг, затем – в обычную походку. Вскоре я остановился вовсе, тяжело дыша. Сердце все еще билось в темпе погони, но никто не гнал меня. Я стал вертеть головой, всматриваясь в ночь, словно пытался поймать движение, услышать хруст, вдох, всплеск страха в своей голове. Ничего. Ни звука, ни движения. Ни пса. Ни угрозы. Ничего. И вот тут пришел страх. Не облегчение, не восторг, не освобождение. А страх – ледяной, липкий, старый как сам ужас. Тот, что приходит не от боли, а от неопределенности. Месяцы.

Долгие, бесконечные месяцы я был дичью. За мной гнался хищник. Я знал, как он приходит. Я знал, как он убивает. Я даже научился умирать с минимальной болью – когда умирал на бегу, сжимаемый последним усилием. Это была рутина, как умыться утром или лечь спать ночью. Жестокая, извращенная, но понятная. Привычная. И вот она исчезла. А вместе с ней – вся моя карта реальности. Я стоял, окруженный пустотой, как слепой в идеально тихом, гладком пространстве, где нет стен, нет потолка и даже эха. И я не знал, что теперь. Где начало, где направление, что ждет за следующим шагом. Кто я без зверя за спиной? Без сценария, в котором моя роль была четко прописана – бежать, падать, умирать, воскресать. Меня охватила парализующая растерянность. Я простоял так долго. Может десять минут. Может двадцать. Или вовсе все тридцать. Я потерял счет времени, потому что впервые оно не считало мои секунды до гибели. Мне не нужно было торопиться. Не нужно было бежать. Я мог просто быть. И тогда я лег на спину, прямо на холодный, подернутый серой пылью, песок. Он вдавливался в лопатки, хрустел под головой, касался кожи прохладой, которую я почти забыл. Я смотрел в черное небо – в этот немой купол, где не было звезд, не было облаков, не было даже Луны. Только бесконечная, плотная тьма, черная, как закрытые глаза Бога.

И я вдруг вспомнил. Вспомнил, каково это – просто лежать. Не умирать, не ждать удара, не бежать – а лежать. Наслаждаться… отсутствием боли. Это чувство было настолько чужим и одновременно родным, что слезы подступили к глазам. Оно было как воспоминание о жизни, которую я когда-то жил. Жизни, где было все: солнце, люди, тепло, ветер, еда, смех, сон. Жизни, которая теперь казалась сном, или воспоминанием умершего.

Я лежал, и казалось, что я уже умер, а это место – чистилище, созданное по каким-то непонятным законам. Я не знал, за что. Но я верил, что наказание справедливо.

Только вот… сейчас наказание исчезло. А значит, пришел черед другого этапа.

Чего ждать дальше – я не знал. Но внутри нарастало ощущение, что мир изменился. И я, возможно, больше не жертва. Я лежал. На спине, распластавшись на прохладном, шероховатом песке, в полной тишине. В груди медленно поднималась и опускалась тяжелая, уставшая грудная клетка. Сердце отбивало неровный, но уже не смертельный ритм – будто спрашивало у самой реальности, имеет ли смысл продолжать. Все мое тело было наполнено странной тишиной. Не внешней – внутренней, той, что наступает, когда не осталось даже страха. Только пустота, словно я стал частью этой беспощадной планеты, врос в нее, слился с пылью и дюнами. Это не было зрением в привычном смысле. Я не видел глазами. Я осознавал. Пространство вокруг стало чувствоваться каждой клеткой, как если бы воздух стал вязким, наполненным информацией. Я не видел барханы, а знал, где они. Не ощущал их через прикосновение – я видел их изнутри, как будто мои чувства вышли за пределы тела и слились с окружающим миром.

Чернота начала исчезать. Нет, не сразу. Она не растворялась, не улетала ввысь, не смещалась. Она разбавлялась, как тушь в воде. Где-то вдали, на краю горизонта, начала просачиваться медленная, холодная голубизна. Она не имела источника. Сначала. Просто возникла – не свет, а свечение, мягкое, вязкое, как рассвет, который забыл, как быть теплым. Я лежал, не шелохнувшись, и смотрел, как тьма уступает место странному свету. Он не наполнял окружающее – он просто заменял. Барханы начали проявляться, словно материализуясь из тумана. Их контуры оставались мягкими, неясными, как в сне, когда ты понимаешь, что видишь знакомые формы, но не можешь сфокусироваться на деталях.

Спустя несколько минут, я увидел это. На горизонте поднималось новое солнце. Или не солнце. Что-то круглое, яркое, холодное, пробивающееся сквозь медленно отступающую ночную завесу. Оно было голубым, неоново-белым, казалось, что оно не светит, а вспоминает, как светить. Его появление было без торжественности. Оно не сжигало, не грело, не слепило. Оно просто было – чужое, далекое, немое. Может быть, это и была местная Луна, если у этого места вообще были циклы, небо, звезды и смысл. А может – просто оптический обман, ловушка тех, кто наблюдает. Я смотрел на него, и оно на меня – если можно так выразиться. Между нами не было диалога, не было связи. Оно было, и я был. Вот и все. Мне, по правде говоря, было… все равно. Я не чувствовал ни облегчения, ни восторга, ни даже страха перед неизвестным.

После всего, что я пережил, появление нового солнца – это уже не чудо. Это просто следующий кадр в фильме, который давно вышел за рамки логики. Новый виток в бесконечной петле. Может, теперь за мной придет что-то другое. Может, мне снова придется бежать. Может, меня снова будут убивать – уже не собаки, а нечто другое. А, может, я просто сдохну здесь, под этим мертвым сиянием, как забытый игрок в чужой игре. И пусть. Я закрыл глаза. Свет не исчезал – он проходил сквозь веки, как рентген, как память о свете, а не сам свет. Он не давал покоя, но и не мешал. Просто существовал рядом. Как я. Как все здесь. И я снова понял: этот мир жив. Он меняется. Но меняется не для меня, а сам по себе. Я – просто точка в этом изменении. Возможно, его свидетель. Или просто функция. Мне оставалось только дождаться, что будет дальше.

Не успел спутник этой проклятой планеты полностью подняться над горизонтом, как меня вырубило. Не боль, не страх, не усталость – просто щелчок, и я исчез. Как будто кто-то незримо выключил рубильник. Свет – и тьма. Бег – и тишина. Очнувшись, я вскочил с лежанки, не дожидаясь, пока тело окончательно включится в работу. В висках еще гудело, в мышцах оставалось чувство гудящего холода, как после перегрева. Но я не мог лежать. Все происходило слишком быстро. Я чувствовал: что-то сломалось – в хорошем смысле. Порог, блок, граница. И упустить это чувство было бы преступлением перед самим собой.

– Я остановился… – выдохнул я, глядя в бетонный пол под ногами, будто проверяя, все ли на месте. – Собаки не было. Я увидел, как восходит луна… или что это там было. И отключился.

Кто-то поднял голову.

– У меня такое уже в третий раз, – отозвался парень, сидящий у противоположной стены. Высокий, сутулый, с уставшими глазами. Голос у него был низкий, будто простуженный, уставший до самых костей. – Каждый раз все дальше. И каждый раз – с тем же ощущением… что больше не вернусь.

– У меня… в первый, – раздался голос сзади. Девушка. Ее имени я не знал, но лицо помнил – угловатое, с коротко подстриженными волосами и резким подбородком. Сейчас в ее голосе не было ни дрожи, ни паники. Только удивление. – Первый раз… и впервые – без страха.

– И умения тоже в первый, – добавил парень, похожий на викинга. Светловолосый, широкоплечий, с лицом, словно вырезанным топором. Он говорил спокойно, будто давно принял правила этой игры.

Повисло молчание. Все переглядывались. Люди медленно выныривали из своих замкнутых оболочек. И тогда кто-то – я не знал, кто именно, голос был ровный, без акцента, – произнес то, о чем, вероятно, подумали многие:

– Предлагаю в этот раз бежать вместе. Мы на одинаковом уровне. И… кажется, в одиночку мы больше ничего не поймем.

– Поддерживаю, – сказал я. Говорить было странно. Словно заново учился языку.

– Я за, – отозвалась девушка. Она уже стояла, вытянув шею, как будто пыталась заглянуть за стену ангара, куда-то дальше, в будущее.

– За, – добавил парень с татуировкой на шее – стилизованное крыло, темное, резкое, как порез. Раньше я видел его только мельком, в движении.

Потом раздалось еще несколько коротких:

– За.

– Согласен.

– Я с вами.

Мы не договаривались. Не обсуждали. Просто поднялись и пошли к выходу. Тринадцать человек. Мы не ждали, пока внутри поднимется температура. Не сверялись с режимом. Просто вышли. Будто внутри нас что-то перестроило график, сбросило автоматизм. Ни с кем из этих людей я раньше не говорил по-настоящему. Да, взгляд, да, короткое «готов» перед рывком, но не больше. Они были частью декораций ада, не личностями. Статистами в пейзаже. А теперь – мы были вместе.

Мы рванули быстро, слаженно. Никто не тянул. Никто не ждал команды. Я не был первым. Я шел в середине, ведомый другими. Мы направились к бархану, к которому раньше не стремился. Я вдруг понял, что всегда бежал по одному и тому же маршруту. Никогда не сворачивал. Почему? Не знал. И не стал тратить силы на это. Просто бежал. Дышал. Удерживал темп. И в этот раз – не был один. Сначала было только дыхание, скрежет песка, ритм шагов. Потом в рядах начал появляться разговор. Короткие реплики.

Прямые, без эмоций – как пульс, ровный и скупой:

– У меня это – максимум. Быстрее не могу, – бросил парень впереди, не сбавляя темпа.

– То же самое, – подхватил кто-то сзади. – Как будто что-то внутри ограничивает.

– Думаю, это у всех так, – сказала девушка. – Потолок. Или… защитный механизм?

– Или – следующая дверь, – добавил викинг. – Только мы ее еще не нашли.

– Интересно, почему собаки нас не трогают? – раздался новый голос, высокий, но спокойный.

– Может, они чувствуют, – ответил парень с татуировкой. – Мы вышли на другой уровень. У них теперь… другая задача.

– Какая?

– Не знаю. Но точно – не загонять. Не в этот раз.

Мы продолжали. Темп держался. Солнце поднялось в зенит, не спеша. Воздух был тяжелым, сухим, будто натянут между нами и небом. Здесь время текло иначе – густое, вязкое. Все ощущалось медленнее, словно кто-то замедлил пленку, но не сказал об этом. Час. Второй. Третий. Пот не высыхал. Но шаги стали уверенными. Координация – общей. Не словом, не взглядом – телами. И вдруг, среди ровного бега, один из ребят – кажется, тот же с крылом на шее – сказал:

– Мы одни. Собаки… нет.

Он не прокричал это. Просто сказал. Спокойно. Но это прозвучало как заклинание. Как то, чего все ждали. Мы пробежали еще немного. И по какому-то неявному, тихому, внутреннему сигналу – остановились. Песок хрустнул под ногами. Дюны вокруг были безмолвны. Воздух – ровный. Небо – пустое.

– Бежим дальше? Или… ждем луны? – спросил парень с акцентом. Высокий, широкоплечий, черная кожа блестела от пота, в его лице виднелась уверенность.

Он посмотрел по сторонам. Потом добавил:

– Я… за то, чтобы остаться. Здесь. Сейчас. Вместе.

– Поддерживаю, – сказал кто-то слева.

– Я тоже, – добавил викинг.

– Остаемся, – коротко кивнул парень с крылом.

– Да, – сказала девушка, вытирая лоб тыльной стороной ладони. – Я не хочу, чтобы этот момент прошел мимо.

– Тогда ждем, – заключил я.

Мы присели. Кто-то лег. Кто-то просто опустился на одно колено. Мы не знали, что будет. Но впервые никто не ждал удара в спину. Мы были здесь все вместе, и это был уже не отряд, не толпа, а группа. Живая. Думающая. Готовая.

Мы сели на песок. Он был раскален, как металлический лист, забытый на солнце. По ощущениям на нем можно было жарить яичницу. Но тело не отдергивалось, не жаловалось. Мы адаптировались. Ад научил нас не чувствовать мелкое, пока рядом настоящая боль.

Мы молча устроились в круг. Тринадцать человек. Десять мужчин и три женщины. Голые. Потные. Усталые. Без экипировки, без защитных оболочек, без команд. Только дыхание. Впервые за весь этот цикл – без страха. Без тревоги. Без тупого ожидания боли, которая вот-вот сорвется с тишины. И тут это пришло. Не резким толчком, не озарением. А осознанием. Я почувствовал его почти физически – как будто воздух стал плотнее. Мы смотрели друг на друга. Мужчины – на женщин, женщины – на мужчин. Без смущения, без позы. Просто взгляды. Медленные. Тихие. Внимательные. Где-то глубоко внутри проснулся инстинкт. Не похоть. Не желание. А что-то другое. Старое. Укорененное. Память о том, что у нас есть тела. Что где-то был мир, где прикосновение – это прикосновение. Где кожа – это близость. Где взгляд – не оружие, а жест.

Я поймал себя на том, что смотрю на спину соседа – и ощущаю, что вижу не только мускулы, но и живое тепло под кожей. Рядом кто-то переложил ногу. Песок зашуршал. Жара обволакивала все, как пленка. Но нас это не тревожило. Мы были внутри момента. Ни одного взгляда с вожделением. Только внимание. Как будто все только сейчас вспомнили: мы – не только бегуны, не реакция, не сгустки инстинкта. Мы – люди. Одна из девушек, худая, с короткими темными волосами, чуть подалась вперед, поставив подбородок на колено. Потом усмехнулась, хрипловато, как после долгого молчания:

– Ничего, мальчики. Мне кажется, никто из нас тоже не горит желанием.

Пауза. И смех. Реакция была почти беззвучной вначале, будто все сначала удивились себе. А потом он прорвался. Громкий, рваный, хриплый. Кто-то захохотал, опрокинувшись на спину. Кто-то стукнул ладонью по колену. У кого-то затряслись плечи.

– Черт, – прохрипел парень с бородой. – Я думал, у меня уже голос не работает.

– Мы, похоже, только что вернули себе голос, – добавил другой.

Это был первый живой смех. Без иронии. Без страха. Без желания заглушить ужас.

Просто – чистый выброс чего-то человеческого. Мы смеялись. Каждый по-своему: кто в голос, кто сквозь сжатые зубы. И все равно вместе. Мы зазвучали, как единое целое. Когда смех стих, наступила тишина – другая, не напряженная. Она не давила. Не ждала. Она позволяла. Мы сидели на горячем песке. Кто скрестил ноги, кто поджал под себя, кто обнял колени. Кто-то просто вытянулся, положив руки за голову. Жара все еще стояла, но никто даже не шевелился. Кожа обжигалась – но все равно было хорошо. Где-то сбоку раздался голос – тихий, внятный, спокойный:

– У вас есть предположение… зачем все это?

Говоривший сидел с прямой спиной, худощавый, с вытянутым лицом и внимательными глазами. Его голос звучал так, будто он обращался не к нам, а в пространство. Пауза. Ответов не последовало сразу.

Только через несколько секунд один из парней, темноволосый, с высоким лбом и татуировкой на шее, выдохнул:

– Они нас совершенствуют.

Он не задавал вопроса. Он констатировал.

– Я не вижу другой причины, зачем все это. Ад с точностью. Логика в боли.

Парень кивнул.

– Я Никки.

– Я с тобой, Никки, – сказал мужчина слева. Крепкий, с тяжелым подбородком и руками, как будто выточенными. – Все действительно поэтапно. Сначала тело. Потом рефлексы. Потом – другое зрение. Другая чувствительность, – он сжал пальцы.

– Мы начали чувствовать песок до прикосновения. Воздух – до вдоха. Это не просто выживание. Это конструкт.

Он перевел взгляд на меня.

– А ты, Виктор? Что думаешь?

Я медленно повернул голову.

– Ты знаешь мое имя?

– Знают почти все, – кивнул он. – Ты первый, кто не просто бежал. Кто остановился. Кто исчез не от удара, а от перехода.

– Ну… – я улыбнулся, – звучит чересчур, – я провел ладонью по песку, чувствуя, как под ней собирается влага. – Но да. Я тоже думаю, что все это – не наказание. А… путь.

Я замолчал, подбирая слово:

– Отбор. Или тренировка. Или и то, и другое, – я взглянул на них:

– Пришельцы ведь говорили, что сила есть у всех. Но почему тогда нас – шестьсот?

– А ты сам как думаешь? – спросила девушка с короткими волосами. – Они проверяют нас? Или готовят?

– Возможно, – сказал я, – они просто смотрят, кто выдержит. Кто не только добежит, но и… поймет.

– Или, наоборот, – вставил мужчина с сутулой спиной, длинными руками. Голос у него был чуть глуховатый, но в нем не было слабости. – Может, им не нужно, чтобы мы поняли. Им достаточно, чтобы мы шли.

Он немного помолчал.

– Я Давид.

– Давид, у тебя философия прямо с пылу с жару, – сказал кто-то и усмехнулся. – Еще немного – и я поверю, что все это игра богов.

– Нет, – ответил Давид спокойно. – Не богов. Просто… других. Для них это может быть естественный процесс, – он повел взглядом по кругу:

– Главное – не останавливаться. Потому что как только мы остановимся внутри, а не снаружи – все станет бессмысленным.

– А ты кем ты являешься на Земле? – спросила Никки. – Профессор?

– Архитектор, – кивнул Давид. – Я просто всегда считал: структура – везде. Даже в песке. Даже в боли.

После этого в кругу что-то щелкнуло, будто замок повернулся. И заговорили все. Но не шумом. Не перебивая. Каждый – в свое время. Своим голосом. Со своей тенью в глазах. Мы говорили. Потом молчали. Потом снова говорили. О детях. О старых привычках. О том, кто впервые понял, что умер – и снова встал. О том, как у кого-то дрожали руки после третьей смерти, и как потом перестали.