
Полная версия
Главные слова

Дмитрий Петелин
Главные слова
Волшебный Эдуард
Игорь тёр глаза, щипал себя, оглядывался на окружающих, пил водичку. Даже снимал на камеру телефона и потом смотрел на телефоне. Сначала фото, потом видео. Проверял, может, перегрелся этим летним полднем – прикладывал ладонь ко лбу. Ничего не помогало.
Прямо перед ним, в вольере между ослом и лошадями Пржевальского, уныло топтался единорог и не хотел пропадать несмотря на все усилия Игоря. Вполне себе стройный, в отличие от соседей белый конь, с разноцветным рогом, закрученным спиралькой, как мороженое в рожке. Игорь, конечно, сначала усмехнулся, когда увидел это чудо. Мол, юмористы какие в нашем зоопарке. Прикрутили рог к лошади и…
Когда Игорь думал своё «и», единорог тряхнул гривой и с неё посыпалась золотистая пыльца, потом волшебное создание стыдливо посмотрело в землю, подняло хвост и покакало радугой. Игорь вздрогнул. Женщина с пятилетним мальчиком, стоявшая рядом, ойкнула, мальчик хихикнул.
– Извините, – пробормотал единорог.
– Смотри-ка, Коленька, – сказала мамаша, – разговаривает совсем как попугайчик, ну пойдём хрюшек посмотрим.
Игорь посмотрел на табличку. «Единорог южно-европейский… бла-бла… Питается… Обитает… Берегите глаза… рог… может хамить…»
– Постойте, как же так… – говорил Игорь сам с собой.
– Ну вот уж как-то так… – ответил единорог, вздохнув сначала совсем по-человечески, а потом сделав совсем лошадиное губное «тпр-р».
– Вы разговариваете? – идиотничал Игорь.
– Нет! – вспылил единорог, – Это не я! Тут чревовещатель сидит! Прямо в той куче гов…
– Не разговаривать! – заорал вдруг сторож, высунувшийся из будки на входе, – распоясался совсем…
Конец фразы сторож договорил, когда уже отвернулся, но он явно матерился.
– Так вы, значит, настоящий? – зачем-то шёпотом спросил Игорь.
Единорог только глаза закатил.
– Да как они могут вас тут держать? Вы же волшебный! Вы же единорог!
– У меня, вообще-то, имя есть, – сказал сквозь зубы Единорог, – хомосапиенсы…
– Да? А как? Вы? Вас?
– Эдуард, конечно!
– Очень приятно. – ответил Игорь и тоже представился.
Разговор прервал сторож. Он выкатился с метлой из будки, оттеснил Игоря от вольера и стал тыкать метлой между прутьев, чтоб отогнать Эдуарда подальше.
– Вы что делаете?! – возмутился Игорь.
– Извинити-и, служба, – издевательским тоном прогнусавил сторож, – эта сволочь каждый день всех посетителей распугивает. То угрожает, то обзывается, то ещё что…
– Но он же разумный, как можно держать его в клетке!
– Он-то? Хех… Ты ещё медведя не видел… – с ударением на последний слог, произнёс сторож и зашёлся кретинским смехом.
– Безобразие! – вскрикнул Игорь.
Весь следующий день он провёл, ругаясь с дирекцией зоопарка. Безрезультатно. Звонил в полицию, звонил знакомым журналистам. Даже зачем-то в городской цирк звонил и ветклинику. Даже мэру отважился позвонить, правда, его не соединили. В общем, ничего не помогло.
Перед закрытием зоопарка Игорь снова подошёл к вольеру Эдуарда. У клетки стояла молодая парочка и делала селфи на его фоне. Губы единорога беззвучно произносили узнаваемые ругательства. Сказочное создание страдало. Тогда Игорь понял, что надо сделать.
Проникнуть в зоопарк посреди ночи оказалось до неприличия просто. Перекусить цепь на решётке ножницами по металлу – ещё проще.
Как и его прозаические безрогие собратия единорог спал стоя. Игорь подкрался к нему и тихонько позвал:
– Эдуаа-ард…
– А? Что? Это не я! – задёргался разбуженный Эдуард.
– Эдуард, бегите! Я вас освободил!
– Чего… меня… я… свободен?
– Да! Бегите же скорее…
– Ох ты ж, ё… Мужик, как там тебя?
– Игорь!
– Спасибо тебе, брат! Выручил!
– Да что уж там… Давайте, скорее! Только тихо!
– А, да… Ага… Мужик, слушай… Игорь. Выпусти других, а? Будь другом, раз уж начал…
– Хмм…
– Ну, кроме медведя, конечно… Он же отмороженный на всю голову!
– А… Чёрт с ним! Почему бы и нет?!
– Ну и… правильно! Спасибо тебе! Это доброе дело, хорошее! – сказал единорог. – хоть один нормальный хомосапиенс.
После этого он посмотрел в небо, рог начал переливаться как диско-шар, копыта оторвались от земли. Эдуард взлетал.
– Так ты летать умеешь? – изумился Олег.
– Ну да… Я ж единорог, ты чё? Я волшебный.
– Так что ж ты сам не улетел?
– Не-ет, Игорян… Волшебство не так работает. Нет доброго дела – нет волшебства: только радуги из жопы. А есть доброе дело – есть волшебство! Бывай! И спасибо!
Иван и Липецева Яма
Город Липецы возник стихийно, сам собой. Вырос вокруг Ямы. Из её недр поднимались толстенные, толщиной в комбайн, кабели. «Кишки» – как их называли горожане.
Кишки тянулись вверх по склону и ныряли в здание Министерства по делам Ямы – циклопическое сооружение. Десять этажей, выстроенных из неизвестного материала, «прошлыми». Не дерево, не камень, не кирпич, не железо. Чёрное всё, без окон. Что там внутри делалось – никому неизвестно.
Говорят, министерские батюшки, которые там испокон веку днями и ночами служат и вроде как за всем этим добром следят, сами ни шиша не понимают. Чего под землёй творится, одному богу известно. И что происходит в бандурах внутри Министерства, в которые кишки уходят, – тоже. Но вот из бандур уже как-то электрический ток выходит и по проводам, обычным, тонким, в город идёт. И от него лампочка горит и электрообогреватель зимой греет. И ховер-кар, и коптер, и комбайн, и сеялка, и веяльный модуль заряжаются. А батюшки всё одно талдычат на проповедях: Божья воля, пути неисповедимы… И так со всеми загадками природы. Никакой конкретики.
Ивана такое не устраивало, пытливый ум не давал покоя, гнал, гнал на безумия. С крыльями он с крыши уже сигал. Печатный пресс изобретал. Из железок золото гнал. Результат один был: увечья. Страннее того, что он сам не угробился до преклонных тридцати пяти, только то, что его не сожгли на костре или на Пасху в жертву не принесли – в Яму не скинули. Хотя Иван и сам подумывал соорудить из коровьих кишок купол, наподобие большого зонта, и самолично на нём в Яму опуститься, чтоб поразведать, что да как.
Блажным был Иван, что уж тут. Наверное, поэтому рассказ пришлого странника в кабаке его в ту летнюю ночь так раззадорил. Мол, у вас в Липецах «Яма» ваша элекстрическая волшебная, а был я в степном селе Братконур, так там в небо, в самые облацы, струна идёт. Ну как струна – столб скорее. «Космический лифт», называется. Что такое «космический лифт» и что это значит – чёрт его разберёт, но внутри столба этого комната ездит туда-сюда, вверх-вниз. При столбе обслуга живёт и комнату эту запускает. За мзду, конечно. И обслугу братва охраняет. Хошь – плати и поезжай на небеса. Да только вот сверху никто так не вернулся. Наверх комната с человеком уезжает, а назад всегда пустая приходит. И никто её сверху, с небес, не вызывает.
Иван эту байку послушал, кружку с недопитой брагой на стол бухнул и кабак покинул. Пошёл он прямиком к Яме с твёрдым намерением найти кишку потоньше, обнять её и съехать вниз. Узнать, насколько пути неисповедимы. Правда, забыл расплатиться.
Неинтересная часть истории, что за ним погнались, причём с топором. Вернее, погнался – сын хозяина кабака, который и сам был сильно навеселе. Ивана он нашёл быстро, потому как тот орал благим матом на все Липецы, что нашёл кишку, идёт по кишке, сейчас вниз по кишке покатится и, что там «прошлые» внизу наворотили, узнает.
Началась вялая драка. Сын хозяина кабака, богатырского сложения мужик, хотел прикончить Ивана и беспорядочно размахивал топором. Иван же после истории с печатным прессом, который трижды чуть его не зажевал, стал очень вёртким. От топора он легко уворачивался и продолжал продвигаться вдоль кишки в сторону Ямы. Закончилось всё тем, что топор, сначала рубивший только воздух, вошёл в одну из кишок по самый обух.
Из массивного чёрного провода ударил сноп искр. Хозяина топора откинуло на несколько метров назад. Дымясь и размахивая руками, он убежал в темноту. Темноту… Свет в Липецах погас, впервые за… всегда. Тут же со стороны Ямы донёсся странный звук.
Звук такой, какого Иван в жизни не слышал. Вот если бы комбайн мог орать на манер «У-ааааа, У-ааааа» – то такой был бы звук. И Иван пошёл на этот звук. И как только он миновал проулок Ленина и свернул на тупик Интернациональный, увидел Яму. Над ней горело красное неверное зарево. Как будто закат, но не закат. Как будто у заката с похмела голова болела, и он не мог решить гореть или не гореть.
А потом началась окончательная дичь. Иван, когда эту историю рассказывал, на брагу валил и на стресс, после инцидента с топором.
Из ямы выскочил железный шар с щупальцами. Как осьминог из книжиц. И полетел по воздуху, как по воде поплыл. И помчался он прямо на Ивана. Тот дал дёру, бежал, спотыкался, падал, вставал, петлял по закоулкам, а осьминог не отставал.
Иван бежит, а шар за ним, щупальца в пучок сзади собрал и летит по воздуху. Гудит только и огоньками мигает. Иван влево и шар влево, Иван вправо и шар вправо. Даром, что блажной, Иван понял, дело плохо и надо резко менять стратегию: бухнулся в канаву и затих. А осьминог над ним прогудел и в проулках исчез.
Пытливый ум Ивана и тут не подвёл, свёл воедино удар топором и куда чудище из Ямы полетело. Направления совпадали. Иван помчался к месту потасовки и что же увидел?
Осьминог щупальцами в землю упёрся, а одним свободным – свет яркий на кишку направил. Иван чуть не ослеп от этого света. Искры полетели, затрещало что-то, вспыхнуло. А когда осьминог закончил, свет в Липецах снова загорелся. Осьминог снова взлетел над землёй, щупальца подобрал и был таков – двинул в сторону Ямы. Иван за ним было побежал да отстал. Верно, улетел осьминог туда, откуда взялся.
Иван после этого совсем плох стал. Подговаривал честных жителей Липец увечья кишкам наносить, хотел летающего осьминога из Ямы выманить и сетью изловить. Да только дураков в Липецах нет. Министерские батюшки сказали, что от лукавого сии затеи, значит, так и есть.
Где-то с месяц сидел Иван на краю Ямы и семечки грыз, шкурки вниз кидал. А потом собрал вещички и в путь-дорогу отправился. На прощанье в кабак зашёл, браги хряпнул, сказал, пойдёт в село Братконур, на столб смотреть. Больше мы его не видели.
Мир одинаковых людей
Поистине, моя история совершенно удивительна. Родился в одном конце света, заканчиваю дни – совершенно в другом. А закончу я их уже совсем скоро. Хорошо, хотя бы, что я успел научиться писать и читать, освоить кое-какую технику – печатные машины, например. Теперь я смогу поведать главную мудрость, что мне открылась. Всё это, конечно, глупо и странно, ведь те, кому эта мудрость предназначена, ни за что не прочтут того, что я напишу.
Я представляю, как Мукку и Баро из поселка Копувон сидят рядом на корточках у одной из хижин, обняв копья, упертые древками в землю, и внимательно изучают мои листки, передают их друг другу. Они удивленно хмыкают, чешут ни разу не мытые макушки под цветастыми шортами. Дойдя, наконец, до последнего листка, они разевают от удивления рты, и бросаются к шаману, размахивая на бегу котеками. Захлебываясь и перебивая друг друга, рассказывают старому хрычу, что только что узнали таакоое…
Смех, да и только. Я люблю посмеяться. У нас в племени вообще ценят хорошую шутку. Белые тоже любят посмеяться. Профессор Джэксон вот часто шутил и много смеялся. Потому я, наверное, и согласился поехать с ним, хотя и навлек на себя проклятия, всех, кого только знал. Но об этом я не жалею, да простят меня предки. Было понятно, что профессор станет заставлять много учиться, но с ним это совсем несложно. Не сложнее, чем гоняться с луком за дичью или дуралеями из соседних деревень. Взамен я получу столько знаний, сколько все жители острова вместе взятые не будут иметь никогда. Джэксон хотел, чтобы потом я вернулся и начал «нести просвещение». Так он говорил. Но, похоже, не судьба. Это тоже он так говорил. Мы много ездили и показывали себя толпам людей, которые рассаживались перед нами на стульях и постоянно что-то записывали. Назывались эти сборища публичными лекциями. Благодаря им мы могли путешествовать, и это было самым главным.
Джэксон говорил мне: «Понимаешь, Кмерель, я, как антрополог, уверен только в одном: человек может стать лучше. И всё человечество должно увериться в этом. И ты мне в этом поможешь. Ты, будешь моим доказательством и наглядным примером. Ты – мой козырь в рукаве.
Я буду говорить: вот перед вами молодой человек, который еще несколько лет назад из одежды признавал только кусок сушеной тыквы, надетой на пенис, а сейчас уже говорит и читает по-английски, активно знакомится с мировыми шедеврами искусства, путешествует по культурным столицам мира, черпает из колодца знаний двумя ладонями!»
Бог знает, что он болтал, я понимал немногое, но запоминал каждое слово: «Они увидят тебя, Кмерель, и устыдятся, что до сих пор столь невежественны, что ведут войны, грабят и обманывают друг друга, подобно дикарям. А ты, друг мой, будешь расти, расти над собой. Станешь личностью! С большой буквы! Ты на своем примере покажешь, что человеческий потенциал не имеет границ, что каждый, абсолютно каждый, может достичь любых высот, может становиться лучше день ото дня. Они увидят человека, который вырос в племени людоедов на Борнео, а теперь готовится начать осваивать университетскую программу». Все это он повторял и на лекциях. Джэксон говорил, что я уникален, впитываю всё как губка, и что у меня фотографическая память. Поэтому я и помню всё, что он говорил, и поэтому так легко всему учусь. По той же причине на лекциях я говорил всё больше и больше. Чем больше говорил, тем больше меня спрашивали. Спрашивали о разном, но всегда – почему мы едим людей. Я долго боялся отвечать, потому что дома мы держали подобные истории при себе: за такое могли убить люди из долины. Но однажды я подумал: «Я далеко от дома. Это же Франция, Париж. Я здесь затем, чтобы поведать про моё племя. Поведать про Яли». Подумал, и сказал просто, как есть:
– Люди вкусные. Надо было видеть этих перепуганных людишек и их страх. Будто я накинусь на них прямо там и откушу от каждого по куску. Я заметил, как Джексон побледнел, и начал вытирать тряпочкой пот со лба.
Нельзя их так пугать.
– Не бойтесь, сегодня я уже позавтракал, – повторил я шутку профессора.
Тишина, а потом смех. И безобидные вопросы.
– Как вы делаете эти штуки на пенис?
– Это называется котека. Их очень сложно делать. К растущей тыкве привязывают груз, притягивают её веревками, чтобы получить правильную форму. Потом тыкву снимают и сушат.
– Чем больше котека, тем выше социальный статус? – Нет, короткие для охоты и работы. Длинные для обрядов. Еще в них можно что-нибудь носить…
– А женщины в чем ходят?
– Они делают что-то похожее на ваши юбки, только из растений, листьев, лиан.
– У вас в племени красивые женщины?
– Всякие… Есть даже без передних зубов. Самым красивым выбивают передние зубы, так они становятся еще красивее.
– Почему на слайдах, которые мы видели вначале лекции были люди с шортами на голове?
– Это смешно. Миссионеры нам приносили в дар цветную одежду. Но мыла у нас нет. Если долго носить одежду и не стирать, краска начинает портить кожу, разъедать. А на голове – ничего, можно носить.
Ну и так далее. Про то, как и зачем есть людей, в тот раз больше не спрашивали. Как будто это вдруг всем стало не интересно. То был первый мой длинный разговор на лекции. Из-за него мы задержались во Франции. Людям захотелось увидеть меня. Профессор Джэксон был доволен. Лекций стало больше, и людей на них ходило больше.
Я много читал. Узнавал много нового. Профессор таскал меня по музеям, театрам, кино. Он называл это «знакомство с европейской культурой». А еще я смотрел на людей и удивлялся, какие разные они.
Дома все одинаковые – тощие, с красивой угольно черной кожей, черными глазами. Любят цеплять на себя бусы из ракушек, охотиться, есть, плодиться. У всех прекрасные ягодицы, вкусные и сочные, особенно если как следует их поварить. Языки такие нежные, что есть их можно прямо сразу, а ступни такие чудесные, что всякий несет их в свою хижину, чтоб похвастаться перед своими и угостить их. Здесь же, во Франции – думал я тогда – все такие разные. Есть и такие, как мы. Есть коричневые, как местное лакомство – шоколад, есть и желтые и белые. Одни большие, рыхлые и мягкие, все заросшие жиром, другие длинные и худые, некоторые сплошь покрыты мясом, есть и маленькие и средние, совсем без волос и лохматые, молодые и старые. Как профессор Джексон.
Такое разнообразие.
Во Франции мы пробыли довольно долго, но поесть нормально удалось только один раз. Я убежал ночью из отеля, где мы жили, прихватив из кухни нож побольше. Добрался до темного парка и отыскал там спящего под мостом темнокожего старика. Он был тощий и жесткий. Такой же, как староста из деревни Сохопма, которого мы убили и съели за то, что он зачем-то забрел на нашу землю. У этого старика съесть получилось только уши, язык, щеки, ну, в общем то, что не надо было варить или тушить и посыпать приправами. Остальное пришлось бросить. Не тащить же с собой в отель. Я смыл с себя кровь в холодной речушке, протекавшей там, и так же незаметно вернулся к себе в номер. На следующий день, рано утром, мы уехали в Брюссель. Поэтому я не волновался, что со мной поступят так же, как поступили бы дома люди из долины, узнай они, что я съел человека. Впрочем, дома я бы сделал то же, что и все: рассказал, что нашел его уже мертвым, что он, наверное, упал со скалы. Примерно так поступил бы и сейчас.
В Брюсселе на лекциях все уже были наслышаны обо мне и задавали вопросы посложнее:
– Как вы познакомились с профессором Джексоном?
– Он учил читать и писать в школе в долине. Все, кто жил в горах, но хотел учиться, могли ходить к нему. Я хотел.
– Почему вы уехали?
– Я хотел учиться. Хотел узнать, какие еще бывают люди.
– Вы ходите в музеи, что вам там нравится?
– Картины. Я очень люблю картины Рубенса. Они прекрасны.
И то правда. Что может быть прекраснее таких пухлых, рыхлых, сочных женщин и мужчин? Я таких раньше никогда не видел. И не ел. Жаль, что белых нельзя есть. Профессор говорил, белые думают, мы не едим их, потому что их миссионеры принесли нам своего Христа. Глупцы. Просто белый – цвет смерти, вот и всё. В последнее время, чем больше я узнаю, тем больше думаю, что мы, Яли, такие же глупцы – почти всё, во что мы верим, и неприкосновенность белых, в том числе, – это одни только предрассудки. Недостаток просвещения.
Машины белых – вот в чем сила, а не в плясках вокруг костров. Я думаю, что именно благодаря своим машинам, белые смогли узнать, что я продолжаю есть человечину. Но я хитрый, мы успели объездить много городов, прежде чем они догадались. Чем больше мы ездили, тем больше со мной говорили на лекциях. Профессор Джексон гордился мной. Голова его осталась такой же седой, но глаза стали как у юноши. Он радовался моим успехам в математике, географии, в изучении языка, истории искусств. Он говорил, что я за несколько месяцев усвоил то, на что должны были уйти несколько лет. «Это дар божий!» – повторял он. «Не зря я всегда первым делом ел мозги» – думал я. В Амстердаме меня спросили, как мне удается так легко всему учиться. Мне очень хотелось ответить прямо, но я не хотел расстраивать профессора, тогда я повторил его слова.
– Это дар божий!
Вообще врать белым было легко – почему-то они верили всему, что я говорил. Может, они думали, что я слишком примитивный, чтобы врать?
Однажды вечером, когда закончилась последняя лекция в Гамбурге, ко мне подошла высокая женщина с кожей цвета меди и распущенными длинными волосами и попросила показать ей мою котеку – наверняка я захватил её с собой с Борнео. Я, конечно, с собой её не брал – профессор Джексон еще там выдал мне нормальные брюки. Но женщине была нужна не вытянутая сушеная тыква, а то, что в неё вставляется – это я сразу понял. Поэтому сказал, что котека у меня в номере, и я могу принести её и показать. Пусть только ночью придет к моему отелю.
И она пришла. Я нес с собой сумку в которой лежал большой кухонный нож, ей же сказал, что это котека, но профессор будет злиться, если узнает, что я просто так, не на лекции, согласился её показать. Пусть отведет меня в свой дом, там я всё покажу. И кто бы мог подумать? Она отвела. Мы были вместе как мужчина и женщина, а потом я с большим аппетитом и удовольствием её съел. К тому времени я уже разобрался, как готовить на кухне в кастрюлях, а не на углях или на огне костра.
Так что съесть удалось не только то, что съедают сразу же у только что убитой женщины, а всё, что я пожелал. И вот, что странно, она была такой же, как все женщины, которых я съел дома, хотя отличалась от них как птица от жабы. Через несколько часов мы с профессором уже вылетели из Гамбурга на самолете.
Удивительная машина. Летит прямо по небу да так быстро, что если белые всё прознают и захотят меня убить – им придется долго за мной гнаться. Только если они не сядут в свой собственный самолет. Но, пусть я и оставил недоеденную женщину у неё дома, и через пару дней кто-то её найдет, меня никто не видел, и я смыл с себя всю кровь, прежде, чем вернуться в номер отеля. Так что можно не волноваться. Жаль только, что никак нельзя захватить с собой её череп. Дома у меня чудесная коллекция. Как и положено, я храню черепа в красивых глиняных горшках. Этот я бы держал на самом видном месте. После Гамбурга мы отправились в Копенгаген, потом в Берлин, потом в Прагу, Варшаву, Вену и много еще куда. Я съел трех мужчин и трех женщин.
Они были разные: и толстые и худые, и высокие и низкие, с разными оттенками кожи, с разными волосами и глазами. Один – желтый как перезрелый банан, с узкими, словно щели, глазами. Другая настолько большая и мясистая, что ею можно было бы накормить половину моей деревни. Третий – даже чернее меня, настолько черный, что кожа отливала зеленым. Тогда я даже волновался, что он окажется ядовитым. Глупец… Сейчас я уже немного изучил биологию. Ядовитых людей не бывает. Да и вообще люди одинаковые. Мы живем в мире одинаковых людей.
Я говорю это вам, Мукку и Баро из поселка Копувон, вам, кто никогда не прочтет эти страницы, и не узнает того, что узнал я. Вот она эта мудрость: вы можете обойти весь свет, и вы узнаете только одно: все люди одинаковые, в желудке у вас окажется то же мясо, неважно, где вы поймали его и съели – у себя на Борнео или в Лондоне. И неважно, что там это мясо про себя думает и говорит. И вот еще что.
Даже если вы съедите белого – на вас не падет проклятие, и вы не умрете тут же страшной смертью. Потому что нет никаких проклятий, это сказки для дураков. Доказательство тому – я сам. Я не просто съел белого. Я съел самого белого из белых – у него даже волосы были белые. Кожа была не розоватой, как у тех, кого мы считали белыми, а совсем белой. Белой, как мякоть кокоса. Это называется – альбинос. И после этого со мной не случилось вообще ничего. Я не покрылся язвами, в меня не ударила молния с неба, я не начал гнить заживо – и ничего такого.
И вот, что я хочу вам сказать, Мукку и Баро. Этот альбинос оказался таким же, каким был бы любой, кого вы поймали в лесу позади ваших хижин. Даже профессор Джексон, такой образованный и просвещенный человек, ничем не отличается от остальных. Только что я доел его мозги, чтобы ко мне перешел его ум, и я сумел как следует всё рассказать. Они совершенно такие же, как у всех остальных.
Мне очень жаль его. Он хотел сделать мир лучше, и я должен был ему помочь. Но как можно сделать лучше людей, закапывающих в землю отличное мясо, которое можно съесть? Ну и я, кажется, не очень справился. Думаю, если бы я учился еще хотя бы пять лет, я бы стал не глупее профессора. Но, если я ем людей, значит, я всё равно остался дикарем, и всё, во что верил профессор – полная чушь.
Именно это его и убило. Не я. Вот как все случилось: зазвонил телефон, профессор Джексон ответил, ему что-то сказали, он охнул, схватился за грудь, сказал: «Как же так? Все напрасно…». А потом задышал чаще, чем обычно и умер.
Тот, кто вырос в лесах Борнео, обладает слухом не хуже, чем у диких зверей, так что я, хотя и был в соседней комнате, всё слышал. Тем более, что профессор разговаривал по громкой связи. – Профессор Джэксон? – сказала телефонная трубка. – Да, слушаю вас.
– Вас беспокоят из Скотланд Ярда. Я детектив Стивенс. Вы в опасности. У нас есть веские доказательства, что ваш подопечный – убийца и каннибал. Если он рядом с вами – немедленно уходите. Наши оперативники уже в пути.
Думаю, если бы мы путешествовали по одной стране, меня изловили бы гораздо раньше. Но белые живут в разных странах, и мало о чем сообщают друг другу. Это дало мне довольно много времени. Я хотел узнать больше, и я узнал, но теперь пришла пора и мне умереть. Жаль только, что меня не съедят, а закопают в землю, как это принято у белых. Я бы хотел написать больше. Например, рассказать про телевидение и кулинарные шоу, но моё время вышло. Я уже вижу в окно, как в отель забегают белые. Их много, они со своим проклятым оружием. Просто так убивать они меня не станут, а захотят сначала надолго посадить в клетку. Но у меня есть кухонные ножи, и я сделаю так, чтобы мен