Жан-Жак Буазар. Басни. Книга IV

Жан-Жак Буазар

Жан-Жак Буазар. Басни. Книга IV

Amate

Patriam

1

! Предисловие переводчика к книге

IV

Признаться честно, я был весьма удивлён, переведя первые басни сборника. Как? Ужели этот тонкий педант может быть таким горячим патриотом? Ужели ирония и патриотизм совместимы, вопрошал я себя, пытаясь вспомнить хотя бы одного горячего патриота среди легиона современных остряков-блогеров, эдаких властителей дум, зажигающих спичку острот о голенище глупости и пошлости, откровенно считающих народ быдлом и кормовой базой для собственного обогащения. Однако стоит только взглянуть вглубь истории – и мы видим сонм остряков-патриотов, начиная от Александра Сергеевича Грибоедова и Дениса Ивановича Фонвизина (оба – современники Буазара) и заканчивая Демьяном Бедным и Михаилом Михайловичем Зощенко; видимо, не всегда ненависть и презрение к родной стране были маркером интеллекта, что, право, не может не радовать.

С другой стороны, чему я удивляюсь? Мне ли неведомо, что стиль, в котором писал Буазар, – это не только палладианский классицизм, но и нет-нет да и проявляющиеся сентиментализм и романтизм, а уж что, как не романтизм, гармонирует с биением сердца молодого патриота! Не романтизм ли заставлял писателей обращаться к литературе родной земли, к её песням, преданиям и сказаниям, мифам и легендам? Не романтики ли Денис Давыдов и Джузеппе Гарибальди карабином и шашкой подтвердили, что их слова о любви к Родине и беззаветном служении Отечеству – куда больше, чем просто слова? К чему же удивление, что ещё не совсем романтик Жан-Жак Буазар начинает свою четвёртую книгу словами, которые можно было бы приписать если не Василию Макаровичу Шукшину (или Константину Георгиевичу Паустовскому), то Михаилу Евграфовичу Салтыкову-Щедрину2, кабы не иной язык оригинала. А если перевести пролог на язык музыки, как бы не получилось нечто, изрядно смахивающее на шестую симфонию Бетховена, а то и вовсе на песню ансамбля «Любэ» «Ребята с нашего двора»! И добро бы патриотизм закончился прологом, но первая же басня, «Перепёлка и куропатка» (La Caille et la Perdrix, IV; I), продолжает тему любви к Родине уже в изложении группы «Воскресенье»3; так, красной линией, подобно ипостасям заботы о юношестве в третьей книге, патриотизм становится лейтмотивом четвёртой.

И тем интереснее наблюдать за развитием сюжета басен, что так или иначе у любой басни найдутся аналогии из нашей уже современной жизни. К примеру, «Мышь-полёвка» (Le Mulot, IV; VII): не напоминает ли её сюжет судьбу многих эмигрантов, привыкших прожигать жизнь и плевать на соплеменников, а после революции 1917 года вынужденных драпать сверкая пятками и спиваться в Париже? Или судьбу Евгения Чичваркина4, бывшего владельца сети магазинов «Евросеть», потерявшего берега, вынужденного ныне содержать небольшой ресторанчик и винный магазин в Лондоне, по последним данным убыточный; хотя в том же Лондоне можно было когда-то встретить Бориса Березовского5, фигуру калибром неизмеримо крупнее и Чичваркина, и Тинькова6, и Авена7 вместе взятых, под конец жизни также близкого к разорению да ещё и мучимого судебной тяжбой с неким Абрамовичем8.

Не менее симптоматична и басня «Зяблик» (Le Pinçon, IV; XXX): как тут не вспомнить поуехавших деятелей искусства, через одного бивших себя пяткой в грудь и восклицавших, что-де пропала без них Рассеюшка, потеряла-де светоч культуры, и теперь в стране только бездари и тёмное быдло (пожалуй, один Сергей Васильевич Рахманинов подобным образом не высказывался, за что ему (хотя и не только за это: в отличие от Бунина и Шмелёва, он не захлёбывался слюной от радости 22.06.1941, а изо всех сил стремился финансово помочь Красной армии) огромное уважение как гражданину). И что, погибла? На Бунина нашлись Рубцов и Заболоцкий, да и бичевание реальных проблем Маяковским выглядит куда честнее пасквильного бормотания «Окаянных дней». Я уж промолчу о том, что Марк Осипович Рейзен9 в финале оказался ничем не хуже самолюбивого и, возможно, переоценённого Фёдора Шаляпина (в 90 лет спеть арию Гремина в опере «Евгений Онегин» – не каждый в таком возрасте говорить может, не то что петь), и о том, что Советский Союз вырастил плеяду всемирно известных оперных басов, от Александра Филипповича Ведерникова10 до Дмитрия Александровича Хворостовского11. И ныне многие оставившие Россию иноагенты привыкли превозносить себя и свою «гражданскую позицию», плюя в вырастившую их страну отвратительно воняющей субстанцией всех оттенков коричневого цвета, хотя слышать подобное от давно потерявших шарм и актуальность Аллы Пугачёвой и Лаймы Вайкуле12, исписавшихся Шендеровича13 и Макаревича14 даже и не обидно, а попросту смешно.

Если же опять продолжить параллель двух ироничных писателей – Жан-Жака Буазара и Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина, то наблюдательный француз прекрасно различал понятия «Отечество» и «Ваше превосходительство»15; ибо с любовью и, пожалуй, болью за Родину смешивались в его душе презрение и ненависть к язвам общества; особенно такие были заметны среди власть имущих: и начиная с басни «Стрела» (La Flèche, IV; XV), обличающей ставленников королевских фавориток, к примеру, того же самого Шуазёля16 (а ведь тема поднималась ещё во второй книге, в баснях «Воздушный змей»17 (Le Cerf-volant, II; VIII), «Плющ и тростник»18 (Le Lierre et le Roseau, II; XXI)) и «Тюльпан» (La Tulipe, IV; XIX), где по некоторым признакам угадывается образ Жанны Бекю19, позже получившей титул графини Дюбарри, заканчивая басней «Пастух, волк и бараны» (Le Berger, le Loup et les Moutons, IV; XI), эдакой рефлексией на тему Семилетней войны с последующим повышением налогов, где как бы не сам король называется тираном20, вначале ввязавшимся в самую кровопролитную войну XVIII века, а после, вдрызг проигравшись и потеряв колонии, пытавшимся взвинтить налоги, переложив все тяготы и лишения на плечи народа и сменив ужас войны на вымирание мира, где не умершие за интересы кучки эксплуататоров вчерашние солдаты вынуждены были работать ради них же на износ до гробовой доски. Сходные мотивы наблюдаются и в басне «Смертельно раненый охотничий пёс» (Le Chien de chasse blessé a mort, IV; XXIII), где показана вся бессмысленность смерти солдата на потеху классу-паразиту:

Aux dépens de nos jours, bassement triomphans,

Nous achetons l'indigne gloire

D'abattre aux pieds de nos tyrans

De généreux vaincus, dignes de la victoire,

Qui combattent du moins jusqu'au dernier soupir

Pour cette liberté dont nous n'osons jouir.

За счёт наших же дней триумфаторы подлые

Стяжают себе незаслуженно славу,

Ну а нас награждают тираны пинками по рёбрам,

Щедрых рабов, победы достойных по праву,

Что всегда до последнего вздоха дерутся

За свободу, которой не смеют коснуться.

Вы слышите шелест бороды Бога в кулаке Буазара? Я слышу. Потому что не хватает йоты, чтобы сделать вывод о том, что такое, когда верхи не могут, а низы не хотят21, а до прочих идей Владимира Ильича Ленина22 можно договориться буквально за один абзац.

Кстати, и иные противоречия феодализма, а в некоторых случаях и капитализма также подмечены в баснях сборника; например, в басне «Улей» (La Ruche, IV; XIII) с сентенцией, идеально описывающей трудовую теорию стоимости до обретения пролетариатом классового чувства и понимания им необходимости борьбы за свои права:

Ou refusez la Ruche, ou partageons le miel.

Иль из улья прочь, иль со мною поделитесь мёдом.

– ведь прецеденты уже были: пауперизация23 населения вследствие огораживания24 (явления, самого по себе созвучного сюжету басни)25 вкупе со всё ужесточающимися законами о бедности26 вынуждали не вписавшихся в рынок людей идти на самую грязную и тяжёлую работу во избежание плетей, позорного столба и петли; кстати говоря, на ту беду стали создаваться работные дома, где нищие трудились за еду и ночлег, качество которых не сильно отличалось от такового в «лагерях смерти» фашистской Германии; да и феодальный уклад недалеко ушёл: ох, сколько – прямо во времена написания басни! – претерпевал русский (французский в меньшей мере) народ: оброк, барщина и полнейшее бесправие крепостных, начиная от невинных шалостей люксейльского аббата27 и заканчивая художествами знаменитой Салтычихи. Не в состоянии повлиять на ситуацию законным путём (прошения рассматривались властями как неповиновение, за которое «бьют плетьми и батожьём тирански и мучают в тяжких оковах под крепким караулом купно, что злодеи. И за тем разорением и мучением никто о том и бить челом не смеет»), крестьяне устраивали волнения и бунты, на подавление которых всё чаще и чаще приходилось вводить регулярные войска; не зря же после Великой французской буржуазной революции Александр Николаевич Радищев написал в своём знаменитом произведении «Путешествие из Петербурга в Москву»:

Страшись, помещик жестокосердный, на челе каждого из твоих крестьян вижу твоё осуждение.

Подобные мотивы (описание тяжкой доли рабочего класса) прослеживаются и в басне «История овец» (L'Histoire des Brebis IV; XXVIII), (в четвёртой книге вообще наблюдается обилие парных басен, когда два и более сюжета можно свести к одной и той же теме); и здесь наблюдаем мы интересную тенденцию от Лафонтена28 с его незыблемостью государственного строя и патерналистскими мотивами до Леона Риффара29, утверждающего, что всё не так однозначно (учитывая, что басня написана через некоторое время после подавления Парижской коммуны30); басня Буазара прекрасно вписывается в эту тенденцию.

Отсылки к тому же произведению Лафонтена наблюдаются и в басне «Пастух, пёс и волк» (Le Berger, le Chien et le Loup, IV; XVII), раскрывающей механизм действия придворной интриги. Всего-то нужен домысел, а уж играть на чувствах лица, принимающего решения, научились ещё до Буазара в совершенстве; ещё Уильям Шекспир описал в своей бессмертной пьесе «Трагедия Отелло, Венецианский мавр», как, оперируя только домыслами, а то и откровенной ложью и подлогом, заставить мужа из ревности убить любимую и дражайшую супругу; так что же тут говорить о влиянии на кадровые перестановки, особливо в период царствия трёх юбок! Кстати, расхожую поговорку «Короля играет свита» иллюстрирует ещё одна басня, «История» (L'Histoire, IV; XXV), о том, что история вершит свой суд после смерти, а молва – при жизни; и хотя бывали прецеденты, когда посмертное осуждение было куда более лживым, чем прижизненное почитание (XX съезд КПСС31 тому ярчайший пример), но стоить вспомнить, что говорил про ветер истории лев32, попираемый на том судилище шакалами, и понять, что в общем и целом сентенция

On fit l'histoire après sa mort

История ж суд свой вершит после смерти

– верна.

И всё же не только чёрной тоской и болью за Родину пронизана книга. Классическое произведение – вне зависимости от творца – Бомарше ли пишет свои пьесы, Буше ли колдует со светом, живописуя прелестницу, или Моцарт творит волшебную гармонию мелодий из семи нот и птичьего пения – всегда заканчивается мажорным аккордом. Вот и у Буазара сквозь казалось бы чёрную меланхолию басни «Тюльпан» просвечивается надежда, что Его Величество всё же займётся страной, а не продолжит разврат со своими фаворитками, разъедающий мораль и нравственность, а заодно и экономику летящей в пропасть страны (впрочем, надежде той сбыться было не суждено: Людовик XV умрёт от оспы, которой его наградит молоденькая девушка, предложенная в постель государю Жанной Дюбарри), а сквозь боль и отчаяние, как и в басне «Перепёлка и куропатка» прорывается радость будущей весны; и нет, это не гедонизм в камере смертников типа «Шайтан Бубна, наливай вина!», и не пропагандистские «потёмкинские деревни», утверждающие, что светские хроники и подковёрная борьба в правительстве – это и есть самая суть жизни народа; нет, басни, воспевающие радость прежде смерти, пронизаны ярошенковской всюдужизненностью: это эффект отрицания собственного отрицания, эдакая лебединая песнь любви посреди бушующей смерти или внезапно возникшая подсознательная тяга к посконно русским напевам типа андреевской «Матушки-земли»33 или творчеству Надежды Кадышевой34 как реакция на культуру отмены русской культуры в Европе (и Достоевского35 со всем кинематографом тоже?).

Как пример – «Подёнка36 и гусеница» (L'éphémère et la Chenille, IV; VI), казалось бы, обнажающая спор между вечным и конечным, но морок сей легко проходит, если знать, что сама-то гусеница – вечная схимница – это только этап жизни насекомого. А самое интересное, что после схимы своей гусеница едва ли чем будет отличаться от той же подёнки, согласно раннее написанной басне37 ироничного француза.

Предыдущему произведению комплементарна басня «Ласточка и старик» (L'hirondelle et le Vieillard, IV; XXIX), где сквозь взаимную пикировку главных героев так и брезжит их жизнелюбие: и ласточка, и старик строятся, казалось бы, напрасно, но ежели ласточка выполняет заложенную инстинктами программу, дабы оставить потомство, то старик… а старик делает то же самое, только лет в восемьдесят, когда детки уже появились, поди и внуков с правнуками полны горницы, а самому уже давно на кладбище прогулы ставят (в XVIII веке средняя продолжительность жизни во Франции достигала 25-27 лет); безумие? Ой ли? Сколько в наше-то время мужчин после сорока начинают строить дома, от дачной хибарки до особняка? Стремление оставить после себя что-то детям, возможно, видится иррациональным, да только понимание, что нет более мудрой архаики, чем эволюционные механизмы и безусловные рефлексы (а забота о потомстве – это наиболее совершенное проявление формы родительского инстинкта, то есть совокупности безусловных рефлексов) ставит всё на места. Поэтому и пикировка сенатора и ласточки больше похожа на тихий спор китайских мудрецов, чем на потасовку футбольных фанатов, и пронизана какой-то светлой радостью.

Немного иной радостью пронизаны ещё две комплементарные басни: «Ворон и воробей» (Le Corbeau et le Moineau, IV; XXVI) и «Филин и жаворонок» (Le Hibou et L'Alouette, IV; XXVII). При всей схожести линии сюжета (малая радостная птица высмеивает большую ханжу, решившую мрачным своим поведением упрочить образ мудреца), есть форменные некие отлички: ворон, всё-таки, какой ни есть, а всёпропальщик38, а филин – пафосная инфернальная ханжа, подобная асексуальным готам39 и постпанкам40, на бесплодный и холодный огонь которых слетаются, как мотыльки, и молодые дурочки, и замужние скучающие идиотки, и после, обжёгшись, теряют душу и остатки сексуальности (ни дать ни взять – сплошь полусумасшедшие барыни из пьесы А.Н. Островского «Гроза»). С другой же стороны, филин при всех своих хулиганских выходках41 так и остаётся городским сумасшедшим, эдаким изгоем не от мира сего, а ворон – уже признанный мудрец и пророк; филин – сектант, отрёкшийся от мира, а ворон – мрачный адепт мировой скорби, не видящий в грядущем ничего хорошего, транслирующий свою меланхолию миру под видом экспертного прогноза. Кто из них более вреден – не ведаю, но в баснях сих Буазар опять задел вечную тему: через сто лет жизнелюб Фридрих Ницше подобно воробью (или жаворонку) будет так же клевать ворона (или филина) Артура Шопенгауэра, известного пессимиста и мизантропа; и ныне ломают копья по любому поводу безудержные пессимисты и осторожные оптимисты; сам же ироничный француз в баснях своих будто выкрикнул «Gaudeamus igitur!42», поставив тем самым жирную точку, ибо будущее за деятелями, а не за нытиками.

Теперь же, дабы не нарушать заведенную ещё в предисловии к первой книге традицию, классифицируем басни книги IV по направленности моралей:

1. Басни, пестующие чувство меры:

1.1. Басни об умеренности в желаниях; ярчайший пример – «Две курицы» (Les deux Poules, IV; IX).

1.2. Басни, воспевающие христианское смирение и скромность; пример – «Перепёлка и куропатка»; кстати, очень симптоматична ещё одна басня, комплементарная басне из предыдущего пункта – «Соловушка и кенарь» (Le Rossignol et le Serin, IV; XXI), в другой же пункт она попала из-за наличия всё объясняющей предыстории43 про соловья, у которого украли птенчиков из-за его слишком заливистого пения. Вообще, эволюция персонажей в баснях Жан-Жака Буазара – тема, достойная отдельной статьи, которая, конечно же, воспоследует.

1.3. Басни, порицающие неумеренность; примеры – «Подёнка и гусеница», где гусеница слишком уж рьяно заклинает подёнку помнить о грядущей смерти; «Мышь-полёвка», где неумеренность и чванство довели мышь до цугундера; «Фейерверк» (Le Feu d'Artifice, IV; XIV) и комплементарная ей «Стрела», показывающие тщету гордыни.

2. Басни, мораль которых содержит манифестацию чувства меры на устройство общества:

2.1. Басни, воспевающие чувство ранга:

2.1.1. Собственно чувство ранга: как примеры – «Орёл и жаворонок» (L'Aigle et L'Alouette, IV; II), эдакая рефлексия и тоска по феодальному треугольнику («Дворяне воюют, духовенство молится, крестьяне работают»), да и откровение о наболевшем, ибо невозможно было во время оно творцу без покровителя; «Голубка и сорока» (La Colombe et la Pie, IV; VIII), почти иллюстрация к цитате из Нагорной проповеди: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю»44; «Ворона и грецкий орех» (La Corneille et le Noyer, IV; XVIII), с подленькой моралью:

Dieu garde mes amis de visite pareille;

De tous gens sans cervelle, impudens, désastreux,

Et souvent chez leur hôte apportant avec eux

Le malheur qui les suit, ainsi que la Corneille.

Упаси вас Господь от визитов подобных

Тех безмозглых людей, тех смутьянов шальных,

Часто в гости приходит в компании их

Разоренье, как то уже было с вороной.

– этаким прообразом разделения на winner’ов и looser’ов, породившим в наше время легион бесталанных певичек и блогеров, торгующих видом собственных филейных частей и тренингами по успешному успеху, с гипертрофированным эго, ибо они ж «не всякие там неудачники»; также ассоциируется у меня басня с воем профессора Преображенского45 (да-да , того самого, что пришивал старухам яичники обезьяны и не гнушался криминальными абортами) про пропавший дом; пожалуй, также стоит упомянуть басню «Щуки» (Les Brochets, IV; XXII) с тонким политическим подтекстом (уж больно озеро смахивает на страну); впрочем, я уже не раз говорил о том, что творчество Буазара весьма многослойно и основная идея басни может быть лишь в том, что даже у самого отпетого самодура есть своя клика, готовая оправдать любую дичь начальника.

2.1.2. Элитарность искусства: примеры – басня «Зяблик и жаба» (Le Pinçon et la Grenouille, IV; III), где жаба, не умеющая петь, пытается учить зяблика и получает вполне заслуженную отповедь; весьма симптоматична и басня «Соловей, жаба и чибис» (Le Rossignol, la Grenouille et le Vaneau, IV; XII), прямым текстом говорящая, что искусство – дело утончённых натур, и если «Зяблик и жаба» созвучна (хотя и разнится сюжетом) басне Томаса де Ириарте «Медведь, мартышка и боров»46, то «Соловей, жаба и чибис» вообще созвучна пушкинскому стихотворению «Поэт и толпа»47.

2.2. Басни о строгом исполнении долга; примеры – «Пастух, пёс и волк» о придворных интригах и людях, исполняющих долг, а также мечте Буазара о мудром правителе, здраво рассуждающем и отделяющем зёрна служения от шелухи интриг; «Ласточка и старик» об исполнении долга перед потомством и «Зяблик» о певце, оставшемся на Родине в тяжёлую годину.

2.3. Басни, подчёркивающие необходимость учения; как пример – «Кротиха и мышь» (La Taupe et le Rat, IV; XVI). Оговоримся сразу: вслед за своим, можно сказать, учителем, Дени Дидро, Буазар говорил, что образование – удел избранных48 и учить-то надо, может быть, и всех, но не всем дано учиться; и басня сия является лучшей иллюстрацией к тезису. Но нам, живущим в XXI веке, стоит иметь в виду и крылатую ленинскую фразу (в её полном варианте49), ибо именно Ленину удалось в короткий срок сделать полуграмотную страну самой читающей в мире. Поэтому басня интересна в качестве примера того, что и просветители порой впадают в обскурантизм.

3. Басни, порицающие революционеров и революцию:

3.1. Басни, порицающие революционеров и смутьянов; пример – «Пчела и шершень» (L'Abeille et le Frêlon, IV; V), являющаяся финалом эпопеи о взаимоотношениях шершня и пчелы, начавшейся ещё во второй книге50; к революционерам же шершня можно отнести после басни из третьей книги51.

3.2. Басни, порицающие саму идею бунта/революции; здесь примеры более чем красноречивые: во-первых, басня «Два оленя» (Les deux Cerfs, IV; X), где Буазар со всей присущей ему основательностью (за что я люблю консерваторов – так это за основательность!) отстаивает идеалы феодализма, противопоставляя им неустроенность дикого капитализма времён первоначального накопления капитала (учитывая, как ровно те же процессы происходили в 1990-х в России, небезосновательно). Конечно же, Буазар жмёт и буквально плетью подталкивает к «правильному» выводу, в отличие от Фёдора Михайловича, постепенно подводящего читателя романа «Преступление и наказание» к мысли о вредности крестьянской реформы 1861 года, да и «тварь дрожащая» пытается всячески «иметь право» в условиях неограниченной свободы, но проблематика-то весьма совпадает, и едва ли возможно удержаться от сравнения ироничного француза и великого русского писателя.

Второй же пример – басня «Жаворонок» (L'Alouette, IV; XX), буквально описывающая ужасы свободы: непонимание, нетверёзость крыльев, необходимость заново многому учиться – не кажется ли, что Буазар говорит не столько о личной свободе, сколько о революции, буквально предупреждая этой басней о том, что послереволюционная неустроенность может быть куда сложнее и тяжелее дореволюционных противоречий; особенно явно эта мысль проступает при прочтении антипода этого произведения – басни «Малиновка в клетке»52 (La Fauvette en cage, I; XXVIII), где бесконечное смирение и принятие своего креста почитается примером для подражания.

4. Антиклерикальные басни: примеры – «Ворон и воробей», а также «Филин и жаворонок». Опять же, басни играют в паре, и очень похоже на то, что маски ворона и филина скрывают два религиозных течения, к тому времени набивших оскомину у прихожан: иезуитов и янсенистов. Иезуитов изгнали из Франции в 1764 году, и ко времени написания басен Буазара (1764–1773) оставались лишь полусумасшедшие пророки и фанатики, вызывавшие сочувствие и уважение своей пассионарностью и эсхатологическими откровениями. Не кажется ли вам, дорогие читатели, что ворон пророчит без пяти минут конец света? Мне – да, ибо уж больно мрачен этот фрагмент басни «Ворон и воробей»:

Malheur à la vendange et malheur aux moissons!

En vain de ses sueurs l'Homme arrosoit la terre,

Elle vouloit du sang; l'habitant fémeroit;

Mais l'étranger récolteroit:

C'étoit tout à la fois la famine et la guerre.

– О горе жнецам, не к добру будет сбор винограда!

Напрасно в поте лица человек надел обрабатывал свой,

Земля жаждет крови! И как бы ни удобрял её житель,

Урожай соберёт захватчик-воитель:

Труд будет похерен голодом и войной.

Сравните его со следующей цитатой из Священного Писания:

Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это ещё не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам; всё же это – начало болезней. Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое; и тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь; претерпевший же до конца спасётся53.

Учитывая, что страна катилась в кризис и угнетаемый класс не ждал ничего хорошего, идеи о надвигающемся конце света были весьма популярны, равно как и пророки сих идей.

Также примечателен янсенист-филин, заунывно угукающий на кладбище о смерти как лучшей части жизни и пределе ожиданий. О да, янсенисты с их учением о том, что Божья благодать – единственный путь к спасению и что человеческая свободная воля не играет никакой роли, в какой-то момент стали удобными монархии, но вскоре и монархия увидела в них угрозу, однако сделать ничего не успела: грянула Революция. Сам же янсенизм почил в XIX веке.

Однако бессильные попытки хоть как-то поженить ежа средневекового мира первородного греха, приправленного обетом бедности, с ужом Провидения, где Бог любит богатых (пелевинский слоган из времён реставрации капитализма в РФ «Солидный Господь для солидных господ» отлично описывает данный феномен) – не единственные приметы предреволюционного времени.