День начинается

– Для тебя, конечно, любая воля, любая инициатива – это диктаторство, – возразил Григорий. – А я понимаю личность как частицу общества. Личность выражает собой идеи народа. Идеи и желания большинства.

– Не личность, а коллектив выражает! – выкрикнул Пантелей.

– А личность где?

– В коллективе! А не сама в себе. А коллектив – это все мы, сколько нас есть. Коллектив воюет, коллектив трудится и добивается всего, а не какая-то одна личность! У меня рабочее понятие, и ты меня не убедишь! Я стою на своей дороге. И тебя еще могу поучить, как держаться в коллективе.

– А Щетинкин? – вдруг спросил Григорий.

– Щетинкин? Ты это про что? – Пантелей насторожился. – Э, вижу, куда ты лезешь! Петр Ефимович был личностью от всего нашего партизанского коллектива! Но не сам для себя, как ты думаешь. Он не думал за всех, как ему придет в голову, а делал и думал так, как надо было для всех партизан! Так-то вот, Григорий Митрофанович. А петухом Щетинкин не был. А ты куда метишь? Думать за всех и работать за всех. А хватит ли силенки? Одиночка в поле не воин! Так-то вот. Ты, если что надумал, значит, так и должно быть. Что думают другие, ты ведь даже не спросишь. Так было в Белогорье. Свернул всю разведку, а что вышло? Конфуз. Там теперь открыт марганец, только не нами, а другим управлением! Ты и сейчас прешь со своим Приречьем наперекор всем. «Железная челюсть!» А вдруг там вместо железа… – Пантелей показал кукиш. – Что ты тогда запоешь? А? Опозоришься на всю геологическую окрестность. Тогда тебе места не будет в нашем городе и придется сменить климат. Ранний звон хуже обедни. Хе-хе-хе.

– Приречье не тронь! За Приречье буду отвечать я и другого за себя не поставлю.

– Эге ж, – согласился Феофан.

– Не тебе, а коллективу придется отвечать, – поправил Пантелей. – Или ты думаешь поднять Приречье своим плечом? Там будут работать тысячи, а не ты! Или для тебя других нет? Все в тебе и во всем ты!

Григорий ходил по комнате мелкими осторожными шажками, и то, что Пантелей высказывал ему какую-то долю правды, теперь злило его, и он не мог придумать, как ответить на слова Пантелея.

– Ты только и запомнил Белогорье, – буркнул Григорий, не находя других, более убедительных слов.

– С Белогорья ты и зазнался. Ты ведь не Рдищев, а лезешь в Рдищевы!

– Что ты мне навязываешь Рдищева? – Григорий рассердился; глаза его сузились. – Рдищев, Рдищев!.. Нет, с тобой решительно невозможно разговаривать.

Григорий был недоволен тем, что Пантелей употребил неуместное сравнение с Рдищевым. История с Рдищевым была такова.

В 1915 году, в мае, двадцатилетний Пантелей был арестован на прииске Ольховка за участие в рабочей революционной сходке и доставлен по этапу в Минусинск. Полицмейстер Рдищев, допрашивая Пантелея, тяжелым ударом свинцовой руки выбил ему передние зубы и в припадке бешенства высказал арестованному всю свою ненависть к рабочим. «Кто ты, чужня?! – рычал Рдищев. – Сапог! Дырявый горшок! Кто, ты, камбала морская? Куда, в какую революцию ты лезешь, чужня! Кто ты, кобура без застежки! Я тебя спрашиваю, знаешь ли ты, кто ты таков, а? Говори, кто ты! – Рдищев славился изумительной способностью строить такие нелепые фразы, от которых даже сам хохотал до колик. – Куда ты лезешь, а? Ре-еволюционер! И он туда же лезет в личности, камбала морская! Да знаешь ли ты, камбала, что такое геральдический герб личности? Личность – это я! Я – Рдищев! Я! А ты – камбала! Вас, таких, как ты, неисчислимое множество. От Лифляндии до Ирландии и от Ирландии до Камчатки! И все вы, вы, как камбала в море, когда она идет косяком. Ты знаешь, что такое косяк камбалы или селедки? Не знаешь? Это вы и есть, р-рабочие! Ишь ты, ре-еволюционер! Да я таких в пыль, в порошок, в ничто превращаю одним ударом. Я – Рдищев! А ты – чужня! И я спрашиваю тебя, безликое творение господа бога, куда ты, камбала, лезешь, а?! Да я тебя сию минуту в пыль, в порошок, в ничто превращу! Одним ударом!»

Собственноручно Рдищев выпорол Пантелея и даже, производя экзекуцию, продолжал читать Пантелею мораль о том, что такое личность Рдищева с геральдическим гербом и как впредь должен понимать себя Пантелей Муравьев. С той поры Пантелей возненавидел даже самые разговоры о личности. И если только начинался такой разговор, он, припоминая Рдищева, багровел от возмущения. А вместе с тем Пантелей был человеком известным. Его знали как знатного мастера глубинного бурения. Дважды он был награжден орденами. Но Пантелей почти никогда не употреблял в деловых разговорах слово «я», а всегда говорил «мы». Именно на этой почве между Пантелеем и Григорием были постоянные столкновения.

– И что ты мне суешь Рдищева? – спросил Григорий, косясь одним глазом на Пантелея. – Что бы я ни сказал, ты тут же свернешь на Рдищева. Нет, нет, с тобой не столковаться! Ты же признаешь личность в коллективе, а разве я отрицаю? И если я хочу сильнее, чем другие, вижу дальше, чем другие, ты говоришь: Рдищев. Значит, лучше ничего не желать, ничего не хотеть, а работать только потому, что состоишь в должности. Я так работать не хочу и не умею. Я хочу думать, желать, видеть, творить и, если хочешь, – дерзать и рисковать. Дерзать и рисковать. И пусть у меня будут ошибки, но меня никто не упрекнет в медвежьей спячке. А ты говоришь о спячке. Не иметь инициативы, не желать, не дерзать. Какая-то обозная философия!.. Философия твоего уважаемого Матвея Пантелеймоновича.

– А? Что? Матвея Пантелеймоновича? – уцепился Пантелей. – Чем плох Матвей Пантелеймонович? Тем, что он не навязывает свою волю геологическому коллективу? Верно, он не выпирает из оглоблей, а работает как все. А ты навязываешь свою волю, норовишь подсказать коллективу. Не люблю! Не одобряю! В коллективе ума хватит и без твоей добавки.

– Ты читал на курсах, как надо экономнее бурить? – спросил Григорий.

– Читал. А что?

– Значит, и ты Рдищев?

– Это почему? – удивился Пантелей. – Ишь, куда ты метишь! Да, я передал рабочим свой метод, я не диктовал.

– И девять бригад применили этот метод бурения. Разве ты не навязал им свою волю, свой опыт? Почему же ты не стал бурить так, как бурили другие?

– Да потому, что невыгодно так бурить! Ты ведь не знаешь, сколько тратили материала впустую.

– Знаю. Все знаю, – усмехнулся Григорий. – Только мне не нравится, что думаешь так же, как и я, только говоришь словами Одуванчика! Вот ведь в чем беда. В работе признаешь инициативу, риск, активность, а на словах все это отрицаешь. Лучше бы ты никогда не слушал твоего Одуванчика. Он тебя еще не так запутает.

Пантелей пустился было защищать Матвея Пантелеймоновича, но на первых же фразах был смят вескими доводами Григория и замолчал, ерзая на стуле.

– Эге ж, – крякнул Феофан. – Слушаю я вас и понять не могу. Разговор начали про танк, а съехали к Рдищеву и Одуванчику. Я думаю так: послать деньги, как говорит Григорий, от Муравьевых, а не по списку.

– Так и сделать – от Муравьевых, а не по списку, – сказала Дарья и, скрестив на животе руки, вышла на середину комнаты. Пантелей покосился на нее, хотел что-то сказать, но промолчал. – Ишь, чего придумал, по списку! Да кто в списке геологов поставит сто тысяч? А никто! И знать не хочу про список!

– Ты лучше помолчи, – посоветовал Пантелей Дарье. – У тебя ведь поет индивидуальная жилка. Знаю я тебя!

– Ишь как!

– Так! Деньги пойдут по коллективному списку. Нечего Муравьевым нос задирать перед другими. Это хвастовство, а не инициатива. За открытие Барсуковского месторождения я получил пятьдесят тысяч и внесу их до копейки по списку, а вам не дам. Вот и весь мой рабочий сказ.

– Не дам денег по списку! – крикнула Дарья. – Сама пошлю прямо по телеграмме в Москву.

– Я те пошлю! – пригрозил Пантелей.

– И пошлю! Завтра пошлю. Чтоб знали, кто дал, а не так, как ты говоришь, – все всплошную. У других и деньги есть, да что-то жмутся. И я буду равняться с ними? Нет уж, не сравняюсь!

Пантелей внимательно присмотрелся к жене, побледнел, потом побагровел.

– Замолчи!

– Ишь как! – выпалила, как из ружья, Дарья и ушла, с шумом хлопнув дверью.

– Эге ж. – Феофан посмотрел непонимающим взглядом на Пантелея и покачал лысой головою. – Дарья правду говорила. Я не согласен с твоим списком. У тебя какое-то завихрение. – Феофан показал пальцем на голову. – Что же тут петушиного, если пойдут деньги от Муравьевых? Понятия не имею.

Пантелей все-таки остался при своем мнении. И только после крупного разговора с Феклой Макаровной, слово которой он всегда уважал, он дал согласие послать деньги в фонд обороны не по списку, а от семьи Муравьевых.

В ночь на воскресенье во флигеле Пантелея за большим сосновым столом Муравьевы составляли телеграмму на имя Председателя Государственного Комитета Обороны Иосифа Виссарионовича Сталина.

В переднем углу, в черном бархатном платье, простоволосая, сидела Фекла Макаровна. По правую сторону – Пантелей. По левую – Феофан и Григорий. Дарья, уже забыв вчерашнюю обиду на Пантелея, оживленно стрекотала:

– Не все прописали! Не все. Надо поставить в телеграмме, чтобы гитлеровцев с нашей земли турнули в Германию. А там прикончили. А еще, чтобы американцы яичный порошок про себя держали!.. Вот што! И еще надо проставить в телеграмме…

И тут Дарья так пространно развила свои стратегические и политические убеждения о войне и более всего о бездействии хитроумных союзников, что если бы все ее замечания внесли в телеграмму, то передача этого послания заняла бы в течение часа все аппараты телеграфа.

Муравьевы в телеграмме просили Председателя Государственного Комитета Обороны товарища Сталина разрешить им приобрести танк и вручить его танкистам-сибирякам.

Это желание Муравьевых было исполнено.

4

Григорий обдумывал маршрут предстоящей разведки Приречья. Он сидел ссутулившись на диване, развернув на коленях карту Северо-Енисейской тайги.

Тяжелое раздумье точно придавило его к дивану. Папироса в зубах потухла. Неподвижный взгляд замер на мелко вычерченных извилинах приреченских речушек и рек, словно там, где-то в тайге, находилась цель всей его жизни. Черные спутанные волосы упали на его высокий смуглый лоб и отбрасывали на лицо густую тень. Плечи Григория сузились, и весь он как-то сжался. Бурлящие воды таежных ключей и рек, непроходимые буреломы тайги, горные перевалы, железо… и железо… – вот что занимало воображение сейчас. И то, что Пантелей недавно так грубо высказал ему свое мнение о его поведении и работе, еще более волновало и мучило Григория.

На специальном столе, под светом лампы, искрились камни драгоценной коллекции Григория. Эти минералы он собирал с детских лет. И в горах Белогорья, и в рассохах Яблоневого хребта, и на берегах Шилки и Байкала, и в бурливых водах горных алтайских рек, и в кремнистых скалах Тянь-Шаньских гор… Друзья присылали ему камни с Урала, Тюя-Муюна, с Кавказа, с берегов Черного моря. В его коллекции были камни даже из Чехословакии, Индии, Бирмы и Германии. Каждый камень имел свое название и маленькую историю. Вот эта зеленая глыба нефрита взята прямо из знаменитой речушки Онот. Там Григорий помнит нефритовые берега, такие причудливые, как в сказке кудесника. А вот этот ярко-синий, брызжущий мягким светом лазурит подарил ему Ярморов… Красные, бурые, розовые, желтые, фиолетовые, прозрачные, мутные – каких только тут нет камней! И всегда, когда Григорий чувствовал упадок сил или нервное раздражение, он отдыхал со своими минералами. Вертел их тонкими сухими пальцами, смотрел на свет, как бы набираясь сил и спокойствия.

Кто-то застучал в сенях, и вместе с облаком морозного воздуха, хлопнув дверью, вошла Юлия в шинели нараспашку. Разматывая рукою пуховый платок, она весело улыбнулась и неожиданно спросила:

– Что вы называете «Железной челюстью»?

Григорий повернулся на диване, посмотрел ей в лицо и вместо ответа, улыбаясь, спросил:

– Нравятся вам наши бураны?

– Бураны? Да ведь буранов больше не было, – удивилась Юлия и, сняв шинель, опустилась на стул.

– Будут еще, будут! – уверил Григорий. – Всякие, разные. Внезапные и нарастающие. Такие бураны, от которых не пыль вихрится, а мысли и чувства. Или вам не доводилось встречаться с такими буранами? – и, хитровато щуря глаза, добавил: – Разве у вас в Союзе художников полный штиль? Ну, ну! Как я знаю, Ясенецкий если и не буран, то наверняка сквозной ветер! Я с ним имел несчастье встретиться у профессора Милорадовича. Он, как мне тогда показалось, способен рассуждать на любую тему.

– И что же вышло из этого спора? – спросила Юлия.

– Что вышло? А вы спросите у него.

– То-то он и недолюбливает вас.

– Да? Ну, ну. Пусть не садится не в свои сани.

– А все-таки, что такое «Железная челюсть»? – еще раз вернулась к своему вопросу Юлия.

– Мечта, – нехотя ответил Григорий и ткнул недокуренную папиросу в пепельницу.

– Мечта? Но почему «Железная челюсть»?

– А разве у вас не бывает оригинальной мечты?

– Вы всегда отвечаете на вопрос вопросом? – спросила Юлия и рассмеялась.

– Не всегда и не всем, – сказал Григорий. – «Железная челюсть» – это будущий промышленный узел в Приречье. Там железо. Почему челюсть? Так уж я назвал. Геологи – фантазеры, мечтатели и деловые люди. Им так же, как и вам, художникам, доступно вдохновение. Я помню: в ущельях Кирки, где я бродил, придерживаясь за канат, чтобы не слететь в пропасть, мы обнаружили одно месторождение, которое назвали «Ледяные губы», потому что там я обморозил себе щеки. А как-то давно мы вели разведку по Залому. Прораб Завитухин свернул работу, и мы должны были уехать с пустыми руками. Но в последнее утро перед отъездом меня заинтересовали в логу кварцевые камни. Я разбил один из них – обнаружилось золото. Оказалось, мы провели разведку ответвления жилы, а коренную жилу Завитухин проспал. Так мы ее и окрестили: «Жила Завитухииа». А «Железная челюсть»… ее пока нет.

Юлия склонилась над картой.

– Вот вам река. А вот вся эта часть – Приреченская тайга, – Григорий показал на карте. – Все Приречье – загадка для геологов. Никто еще хорошо не знает, что там лежит в земле. Вот тут обнаружили случайные выходы гематитов. Тут кто-то натолкнулся на железо… А вот здесь описаны своеобразные пятна железистых песчаников. Но какие разные точки и какие разные по характеру находки! И никто из геологов не обнаружил коренного залегания. А вот соедините все эти точки линией – получается рисунок, напоминающий челюсть. «Челюсть» эта занимает тысячу километров. Можно истратить на разведку миллионы и ничего не найти. Такие дела геологи называют провалом.

Григорий хотел свернуть карту, но Юлия все еще смотрела на надоевшее ему пятно Приречья. С ее головы упала прядь волос и, щекоча, скользнула по его щеке.

– Там только железо? – спросила она.

– Пока буду искать железо, а потом видно будет. Начну с железа. Весь этот край богатый.

– Это очень далеко от нашего города?

– Далеко.

– А где вы там будете жить? В какой-нибудь деревне?

Григорий рассмеялся.

– Ни деревни, ни села на моих маршрутах нет. Зверья там достаточно. Горы. Непроходимое глухолесье. Такой лес… Ну как бы вам сказать… Трудно представить тайгу, не побывав в ней. Путь тяжелый. Но самое тяжелое – найти месторождение. За тридцать минувших лет в Приречье побывало девять экспедиций, двадцать семь геологов-одиночек – и все безрезультатно. Их материалы указывают только на признаки месторождения. А месторождение надо найти. Почему надо? Да потому, что развитие промышленности немыслимо без открытия новых месторождений. И еще – мы думаем на Енисее построить новую гидроэлектростанцию, а без наличия промышленной базы строить нельзя. Будет электричество – должен быть и потребитель. Такова задача будущих послевоенных лет.

– Послевоенных? Да ведь пока еще идет война!

– Ну и что? Война идет на Западе, а здесь мы готовим почву для будущих промышленных строек. И я уверен, в послевоенной пятилетке Приречье займет важное место.

Энергично потирая руки, встал с кресла. Плечистый, черноголовый, в куртке из желтой шагреневой кожи. В каждом его движении, слове, взгляде, жесте, в выражении красивого подвижного лица была сила и уверенность в себе. Казалось, этот человек никогда не знал устали. Он всегда бодр, весел, жизнерадостен. Именно таким он показался Юлии в этот вечер.

– Вот посмотрите, – Григорий взял со стола сверкающий гранями кристалл. – Это аметист. Он найден в Приречье.

– Какая чистота в этом камне! А это – рубин?

– Рубин. Он был не таким, а вот я его отшлифовал, и он загорелся, – ответил Григорий, глядя не на рубин, а на руку Юлии. – Много, очень много легенд вокруг драгоценных камней. Вот эти рубины древние люди называли карбункулами, которые будто бы служили вместо фонарей для драконов и змей, когда их зрение слабло. Другие легенды говорят, что карбункулы обладают свойством светиться во тьме и что лучи этого света проникают даже через плотную одежду. Люди говорили, что алмаз укрощает ярость, и носили его вместо амулета. Рубин врачует сердце, мозг и память человека. Сапфир укрепляет мужество…

Григорий долго еще говорил о легендах, которыми овеяны редкие камни. Говорил он тихо, прислушиваясь к своим словам, словно боясь спугнуть мысль.

– Да и где вы встречали более чистые, прозрачные тона, чем в камнях? Это они своими причудливыми переливами поражают человека. Окраска одних и тех же минералов настолько изменчива и разнообразна, что ее трудно определить вдруг, сразу, как трудно вдруг, сразу сказать о характере того или иного человека. Посмотрите на турмалин. Вот тот, который у телефона. Нет, с этой стороны. Ага! Ну, что вы видите? Не кажется ли он вам малиново-красным? А вот мы его опустим в особый состав кислоты, и он загорится другими оттенками. А вот этот камень, если его разрезать, поразит слоями: зелеными, красными, голубыми, желтыми… Есть такие камни, если смотреть на них, вращая в разные стороны, то в одном положении они будут синими, в другом – кубовыми, в третьем – розовыми. А вот этот аметист, если его опустить в стакан с водой, будет совсем бесцветным. Многие камни меняют свой цвет. Вечером вот этот александрит малиновый. А днем – темно-зеленый. И эту тайну игры переливов не удалось объяснить ни одному химику. Мы знаем, что красный цвет рубина зависит от примеси хрома, цвет бирюзы – от примеси меди, а красного агата – от железа. Но мы не знаем, от чего зависит фиолетовая окраска аметиста или дымчатый цвет топаза. Но еще замечательнее то, что камень вообще не остается постоянным. Он живет своей непонятной и интересной жизнью! Драгоценные камни, как говорят индусы, прекрасны, пока молоды. Потом они тускнеют, блекнут. Есть еще интересный камень – он встречается на Кольском полуострове и в Индии. Когда вы его ломаете, вы видите красивый вишнево-малиновый цвет. Но только на десять секунд. Потом он тускнеет. Но если он полежит в темноте в течение года, он снова горит.

– Ничего подобного я не подозревала, – призналась Юлия. – А это что? Золото?

– Нет. Это только серный колчедан с цинковой обманкой. А вот этот камень с мертвым светом – праправнук радия. Свинец. А то, что вы держите, – титанистое железо.

– А что это за плесень?

– Малахит. Таким он взят из земли.

– А это глина?

– Без такой красной глины войну можно проиграть в два счета, – пояснил Григорий. – Такую глину называют бокситами. То, без чего не построишь самолетов.

Склонив голову над столом, Юлия рассматривала камни. Ее волосы под ярким светом лампы золотым дождем рассыпались по плечам. Она вертела в пальцах камни и, спрашивая, удивленно поднимала брови и чему-то улыбалась. Григорий восхищался ею и не понимал ее! В чем-то она была выше его. В чистоте или глубине чувств? Что-то непонятное, но красивое было в ней, как в этих камнях, еще не узнанных человеком. Ему хотелось говорить с нею, мечтать о будущем, смотреть в ее синие глаза, сжимать эти маленькие руки… Теперь он видел творческие искания Юлии и понимал их, как свои искания. Он знал, что она на куске грубого загрунтованного холста должна описать жизнь. И он радовался ее удачам и огорчался ее муками. Он понимал, что для выражения своих замыслов она берет из глубины души такие образы, которые давно уже сформировались в ее воображении. И где-то там, в Ленинграде, она жила этими образами! Особенно ему неприятен был «Лейтенант флота» – полотно, над которым так напряженно с утра до полудня работала Юлия каждый день. И он, встречаясь с Юлией у этого полотна, никогда не спрашивал, кто был этот человек, который так властно вошел в ее сердце и образ которого она воплощает в своей картине; но он знал, что лейтенант не просто образ, заимствованный у жизни. Он – жил. Она знала его! И потому-то Григорий смотрел на Юлию с недоумением и сомнением. Неужели она, для него почему-то недоступная, далекая, любит какого-то безвестного лейтенанта, который, быть может, и не думает о ней в эти дни?

О, если бы она понимала его! Как счастлив был бы Григорий! И всегда, когда он думал о ней, похаживая взад-вперед по комнате, он припоминал каждое ее слово, жест, взгляд. И видел, что она не только не любит его, но и не думает о нем. Это оскорбляло его гордость, и он каждый раз давал себе слово не думать о ней и даже минутами ненавидел ее за ту боль, которую она причиняла ему, потом все забывал и, встречая ее взгляд, радостно улыбался.

Так было и в тот вечер. Григорий рассердился на Юлию за то, что она категорически отказалась от его участия. Ни его денег, ни его вещей, хотя бы во временное пользование, она не хотела взять.

– Мы только добрые соседи, – ответила она Григорию. – И я буду жить тем, что я имею и зарабатываю. Зима тут не так-то уж холодна. Как-нибудь прохожу и в шинели. А к весне у меня есть пальто. И прошу вас, Григорий Митрофанович, никогда не говорите мне ни о деньгах, ни о вещах, ни о материальной поддержке. Мне неприятно, и вам будет потом неприятно.

Внутренне он признавал справедливость ее слов, но все-таки ему хотелось помочь ей. И вот сейчас, когда он снова разговорился с нею о минералах, он невольно вернулся к вчерашнему разговору и убедился еще раз в том, что она отказалась от его дальнейшего участия только потому, что не питала к нему никаких чувств.

Он стоял, прислонившись к изразцовой плите, и смотрел себе под ноги на узоры ковра. Большие коричневые часы на багровой стене с хрипотцой отсчитывали маятником время. За ставнями шумел ветер.

– О чем вы задумались, Григорий Митрофанович? – спросила Юлия.

– Да так, думаю вот. Иногда приходится думать, – глуховато проговорил Григорий, не взглянув на Юлию.

– Расскажите еще какую-нибудь легенду о минералах, – попросила Юлия. – Я где-то слышала, что Клеопатра от жадности проглотила жемчуг. Так ли это?

– Нет, я знаю другое, – ответил Григорий. – Клеопатра, желая спорить в щедрости с Антонием, сорвала одну свою жемчужную серьгу, стоившую очень дорого, растворила ее в уксусе, а затем проглотила. Но вас, вероятно, утомили разговоры о легендах и о минералах? – спросил Григорий, меняя разговор. – Пойдемте в кино, если вас не пугает ночь.

– Ночь? А что страшного ночью? – удивилась Юлия.

За все время, пока она ехала от Ленинграда до города на Енисее, она отвыкла от кино и от театра. Да и теперь ей иногда еще кажется, что она продолжает свой мучительный путь на восток, меняя вагоны на вокзалы и вокзалы на вагоны.

5

Вздувшееся водянистыми парами небо опустилось низко над городом.

Григорий знакомил Юлию с городом. Он знал каждый переулок, каждую улицу… Вот этот причудливый дом в итальянском стиле принадлежал крупнейшему миллионеру Сибири Гадалову. На гадаловском пароходе плавал механиком отец Григория. С парохода его увели в этот синий мрачный трехэтажный дом с глухими железными воротами. Теперь тут Государственный архив. А раньше этот огромный дом принадлежал жандармскому управлению.

В фойе кино играла музыка. В зале было людно, душно и жарко. Парами кружились танцующие. Юлия, раскрасневшись от ветра, в шинели и пуховой шали, остановилась с Григорием возле фотовитрины и смеющимися глазами присматривалась к пестрой толпе.

Прозвенел последний звонок. Григорий опустился в кресло, беспокойно ощупал карманы мехового кожаного пальто, брюк, пиджака. Очков нигде не было… Григорий не любил носить очки, но в кино и театр не ходил без них.

Свет погас… Густой сочный голос сопровождал эпизоды документального фильма, говорил о тяжелых боях Советской Армии с немецко-фашистскими захватчиками. Близорукий Григорий не видел картины, но представлял все, что происходило на экране. Лязгающие танки, орудийный грохот, рев тяжелых бомбардировщиков унесли его в далекий мир фронтовой жизни, которого он не знал.

Грохнул залп, второй – и все затихло. После киножурнала началась картина «Юность Максима». Перед глазами Григория на экране то возникали, то пропадали какие-то искрящиеся тени. Он ничего не видел.

– Как она мила, эта девушка. Да? – спросила Юлия.