День начинается

Но случайности бывают разные. Случайность натолкнула его в предгорьях Кузнецкого Алатау на месторождение ценной руды. Там теперь рудник. А если бы не тот случайный северный ветер, что заставил его свернуть с маршрута, разве была бы открыта руда?

«Когда-нибудь и открыли бы то месторождение, но только не я и не в тот год, – сказал себе Григорий. – Значит, если бы не сегодня, то завтра или когда-нибудь, а я бы тоже влюбился? Что за вздор!.. Почему я не влюбился в Катерину? Почему? Или она не та женщина, которую мог полюбить я, Григорий? Три года я ее знаю; и за все три года не испытал и не пережил даже трех минут таких, как в эту ночь! Как и почему возникает такое чувство? Нет, нет, надо подумать, понять… Только не сейчас… Сейчас все равно ничего не пойму… Сейчас надо спать». И, сев на диван, стал стягивать с ног тяжелые болотные сапоги.

Он слышал, как Юлия лила воду в таз и потом плескалась, вероятно, мыла волосы. Закуривая, он пристально смотрел на Катюшу, пытаясь вызвать ее живую в воображении, и снова так некстати видел Юлию, греющуюся у печки… ее руки, лежащие на коленях, ее кудрявую голову и большие синие глаза на исхудалом лице. «Ну, я, кажется, недалеко ушел от безусого юнца», – подумал Григорий, ворочаясь на диване, а уснуть не мог.

«Хорошо ли ей там? Э, черт, как я не переменил простыни! Надо бы переменить. Неудобно».

– Вы еще не спите? – громко спросил Григорий.

– Нет. А что? – глуховато откликнулась Юлия.

– А вы… еще не разделись?

– Нет, – еще тише отозвалась Юлия.

– Повремените раздеваться, – каким-то тягучим, недовольным голосом попросил Григорий. Натянул на себя полосатый халат, нашарил ногами войлочные туфли и как бы нехотя прошел в комнату Юлии. Не взглянув на ее мокрую голову, открыл тетушкин сундук, достал простыню, пододеяльник, сменил на кровати белье и так же молча вернулся к себе.

Глава третья

1

Тревожно прошла ночь для Катюши. Она долго бродила по проспекту. В ее прогулке было нечто значительное, поворотное. После встречи с Григорием на вокзале она поняла, что ее любовь вошла в какой-то тупик. И назад не вернешься, и если дальше идти – можно сойти с рельс, а тогда – кто знает, что будет тогда?

«Он индивидуалист. И тогда он был индивидуалистом», – подумала Катюша, вспомнив одну из университетских дискуссий по вопросу Кузнецкого Алатау.

Тогда Григорий срезал профессора Милорадовича. Где и когда он собрал документы по Кузнецкому Алатау, никто не знал, но когда он выступил в дискуссии, все поразились обилию и значительности материалов Муравьева.

Профессор Милорадович, с пылающим от гнева лицом, пухлощекий, в заграничном костюме с толстым узлом галстука, подпирающим под челюсть, сидел в президиуме конференц-зала как на углях. Сперва он грубо обрывал студента-дипломанта Муравьева, но этим только подхлестнул рвение последнего, который заговорил так страстно и убежденно, что со студенческих мест, потрясая зал, раздалось мощное «браво, браво!».

Катюша с жадностью прислушивалась к каждому слову дипломанта – поджарого, плечистого, черноволосого и смуглого, смахивающего на цыгана. Он показался ей необыкновенно красивым, необоримым. Что-то пело в ее душе и сердце и приятно жгло щеки.

– Когда-нибудь вот эти случайные находки по Кузнецкому Алатау послужат краеугольным камнем для настоящих поисковых работ. Там, в Алатау, есть и медные руды, и свинцовые, и алюминиевые, и железные. И мы их достанем, эти руды, для нашей промышленности, профессор, уверяю вас!

Так закончил дипломант Муравьев полуторачасовое выступление, сразу поставившее его на голову выше всех студентов.

Катюша не помнит, что было дальше. Все ее внимание было поглощено поджарым студентом в черном поношенном пиджаке и в белой косоворотке.

После дискуссии, в фойе, под куполообразным потолком которого ярко горели люстры, она остановила Муравьева.

– Я хочу с вами поговорить, – начала она, краснея до мочек ушей. Он, помигав, глядел на нее непонимающе. Потом повертел в руках очки, которые снял, сходя с трибуны, спрятал их в металлический футлярчик, насупился, смешно выпятив толстые губы.

– Я не могу понять, – сказала она, – если вы знали слабые места в докладе профессора Милорадовича, то почему не сказали ему об этом до дискуссии?

Умный, ироничный взгляд смутил Катюшу.

– Профессор со мной не советовался, – ответил Муравьев. – Я не знакомился с тезисами его доклада. И главное, я совсем не готовился выступать с критикой доклада профессора. Я, наоборот, ждал услышать что-нибудь новое по интересующему меня вопросу. А что, вас беспокоит мое выступление?

– Нет, почему же? – вздохнула Катюша. – Я не беспокоюсь, но все случилось совершенно неожиданно! Вы представляете, сегодня у профессора день рождения. Его юбилей!

– Разве в юбилейные дни позволено нести околесицу?

– Вы все мои вопросы ставите с ног на голову.

– Наоборот, с головы на ноги. Но, извините, минута бережет целый час!

– Вы всегда так торопитесь?

– Всегда. Для лености мне не отпущено природою ни одной лишней минуты.

– Странный вы человек! Разрешите, я вас провожу?

Это был смелый шаг. На такой шаг толкнуло Катюшу ее собственное девичье сердце. Она как-то сразу поняла, что с таким человеком, как Муравьев, надо самой проявлять инициативу.

Он посмотрел на нее исподлобья, потом спросил, не дочь ли она главного инженера Нелидова из геологоуправления. И когда она подтвердила, он еще что-то подумал, переложил толстую папку с правой в левую руку, ухмыльнулся:

– Ну что ж. Землячке позволительно проводить земляка до его норы.

– Вы из К..?

– Как видите.

– О! Тогда мы будем друзьями. Вот уж не ожидала, что вы с берегов Енисея. Я думала, из Москвы. Как же я никогда не встречала вас в нашем городе?

– А разве в Томске вы встречали меня где-нибудь, кроме университета? – ответил он вопросом, и они вышли в садик.

Когда спускались с университетской горки, она попросила его «поддержать ее за локоть».

– Иначе я скачусь вниз головой.

– Держитесь устойчивее, – посоветовал он. – Земля хотя и круглая, но надо стоять на ней уверенно и твердо.

2

С этого вечера началось их знакомство. Она часто навещала его в маленькой комнатушке, невдалеке от университета. Сколько у него было книг! По геологии, минералогии, палеонтологии, археологии! Она брала у него и новинки художественной литературы, хотя он и предупреждал ее, что книг никому не дает: теряют или пачкают, неряхи.

После университета Катюша встретилась с Григорием на Алтае…

«Но что же мне делать сейчас? Что мне делать?» – мучительно искала Катюша, бродя по улице. Буран немного стих, но снег мело.

Вот эти каменные громады домов, карабкающиеся в небо настывшими скалами, тесня друг друга, вытянувшись в шеренгу, стояли здесь задолго до того, как Катюша впервые вышла на улицу с бабушкой. И дома были свидетелями ее первых неустойчивых шагов по тротуару. Бабушка Глаша придерживала ее за руку и вела в неведомое, далекое, куда-то к другой бабушке. Катюша помнит, как бабушка Глаша с другой такой старенькой бабушкой нюхали табак, чихали, а она глядела на них и потом тоже чихала. В ту пору ей было всего три годика – совсем крошка! – но она уже рвалась вперед, требуя самостоятельности движения, спотыкалась, падала и удивленно глядела на многоокие стены, до того высокие, словно они были выстроены для великанов.

Еще помнит старичка в фартуке. Старичок хлопотливо стриг ножницами деревья. Ей было так жаль бедненьких деревьев, безропотно поддававшихся противным ножницам старичка. Если бы ее так же вот попробовали подстричь, она бы перекричала тот паровоз, на котором куда-то ездила с мамой. Это было уже совсем давно, так что она и не помнит, когда это было. То ли до того, как бабушка с бабушкой нюхали табак, то ли позже. Был паровоз, длинные и короткие пронзительные гудки, от которых звенело в ушах, блестящие рельсы, люди в черном, а потом на паровоз, на людей, на гудки наседала большеголовая кукла Анютка со стеклянными глазами. На куклу Анютку – медведь, на медведя верхом садился старичок с ножницами.

Дома стояли и до ее отца. Они были первыми свидетелями инвалидов Севастопольской войны, когда по улицам со знаменами и хоругвями шли жители города к Владимирскому тракту: на перекладных везли на восток сынов Отечества – героев Севастополя. То время помнил дедушка Катюши: он умер, когда Катюше едва исполнилось семь лет…

Были дни, когда эти дома на большой улице, строго торжественные, много повидавшие на своем веку, ничему не удивляющиеся, будто чувствовали социальные потрясения общества. То были дни девятьсот пятого года! Вооруженные железнодорожники с красными флагами и с пением «Марсельезы» шли по улице, а навстречу им мчались жандармы с саблями наголо и казаки с нагайками. На улице был бой. Пулями корявились стены, звенели окна. Мещане отсиживались в подпольях и подвалах. Потом жандармы и казаки отступили на гору, к часовне, построенной на месте старинной сторожевой вышки, и уже оттуда осыпали город пулями. В двадцатом главная улица, пылая от наводнения кумача, встречала Первый конный полк Пятой Красной Армии. В двадцать четвертом, в январскую стужу, знамена с траурными полосами свисали до тротуара…

Катюша перешла улицу, постояла у подъезда Центрального телеграфа и пошла дальше. Видно было, как густо сыпался снег, сдуваемый ветром с крыш, словно в каком-то танце вьющийся вокруг электрических фонарей под колпаками. Столбов не было видно, фонари смахивали на светящиеся мячи, повисшие в воздухе. В лицо било снегом. Щеки и нос приятно горели. От горсада, с шумящим хвойным лесом, черным пятном темнеющего на белом фоне, Катюша повернула обратно и дошла до театра имени Пушкина. Как давно она не бывала в театре! Он, Григорий, ни разу не пригласил ее ни в театр, ни в кино. Ему не до зрелищ! Днями и ночами он возится со своей геологией, которая заменяет ему и отдых, и общение с друзьями. Индивидуалист! Неужели ничего нет интересного, кроме геологии, которую она, Катюша, откровенно говоря, не так уж сильно любит, чтобы предать забвению другие стороны жизни. Она любит общество, оживление. Любит принарядиться. В городе ее знают как хорошую общественницу, избрали депутатом в горсовет.

Что же ей делать, Катюше? На что решиться?

Катюша до боли кусает губы. Снегом забило всю ее дошку. Над городом бесконечным караваном проплывали тучи, белесые, седые, похожие на енисейский туман, когда он поднимается с реки в горы. Тучи наплывали одна на другую, словно их кто-то укладывал, а они сопротивлялись.

«Такая же хмарь и в моей жизни», – подумала Катюша.

«Если бы Григорий понимал меня. – И она невольно вспомнила как встретилась с Григорием на вокзале. – Он не тот! Не таким он был на Алтае. Я отдала ему так много любви, внимания. Сумею ли я кого-нибудь полюбить так, как его? Мне и теперь кажется, будто он рядом со мною, как невидимый огонек: греет, а поймать не могу. И так хочу поймать!.. А огонек все убегает и убегает. Все убегает и убегает! Он все забыл: и мою любовь, и – все, все! И то, как, недосыпая, леденея в горах Алтая, работала за него, когда он был болен. И то, как ночи напролет просиживала с ним над документами. Он все забыл. Но я, я ничего не забуду!»

Катюша ничего не забудет. Разве она может забыть, как днями и ночами просиживала в его палатке, когда он не мог встать на свои распухшие от ревматизма ноги? Как, рыдая на его груди, говорила: «Гриша, только бы тебе здоровья. Что же это такое? Я ничего не понимаю. Почему у тебя распухли ноги, а не у меня? Почему ты не можешь двигаться, а не я? Это ты спасал в ледниках Толстикова. Как ты не поберег себя?!»

И, грея его распухшие ноги, проклинала северный ветер Алтая, думая о будущем. Она была уверена, что после Алтая они будут жить вместе. Тогда она помогла ему справиться с тяжелой болезнью. И он нашел на Алтае крупные залежи свинца.

И она еще вспомнила совсем недавнюю ночь. Они пробирались отрогами Саралинского хребта к Аскизу. В рассохе между горами их захватил ураган. Трещали деревья. Надрывно стонала тайга. Лил дождище, от которого негде было спрятаться. Они укрылись под выскорью кедра, вывернутого вместе с корнями из земли. Она, как всегда, торопливо говорила ему о превратностях судьбы геологов-первооткрывателей и, греясь, промокшая до нитки, просунула руки ему под кожаную тужурку. Сверху поливало дождем; со стороны рассохи обдувало ветром, но им все было нипочем! Дождь смешил их; ветер дул как бы для забавы. Ей было так приятно и радостно!

Летняя ночь коротка. Они просидели под выскорью всю ночь напролет, не сомкнув глаз: было не до сна! И когда забрезжило утро, она удивилась:

– А ночь как птица! – И почему-то засмеялась, показывая свои ровные белые зубы.

Она помнит тепло его крепких мозолистых ладоней. И потом, продолжая таежный путь, она все еще повторяла: «А ночь как птица!»

Еще она вспомнила, как спутала координаты маршрута и они, сбившись с пути, вышли в незнакомую падь, где шумела река в угрюмых скалах. В долине, у подножья гор, паслось пестрое стадо коров. Место было чудесное. Светило яркое солнце, кругом цвели пестрые цветы. Поднимаясь на склон горы, Катюша случайно обнаружила признаки месторождения медных руд…

– Гриша, Гриша! «Медные фиалки»! Погляди! – кричала она, хлопая в ладоши.

Теперь там большой рудник…

«Мне надо быть решительной, обязательно», – убеждала себя Катюша, поднимаясь на пятый этаж крайисполкомовского дома, где Нелидовы занимали трехкомнатную квартиру.

В коридорах в выбитые окна дул ветер и мело снегом. На ее звонок вышла мать – высокая темноволосая женщина с мягкими, приятными чертами лица, в пальто внакидку и в длинной пуховой шали. Еще в прихожей, при свете тусклой лампочки, мать и дочь обменялись короткими, понимающими взглядами. По движению бровей матери Катюша поняла, что мать ее осуждает.

– Ах ты, снежная королева, – сказала мать. – У тебя такой хороший вид! Просто жаль, что тебя нельзя сохранить в таком виде хотя бы на неделю.

– Все хорошо, мама. Волноваться не из-за чего.

– Не волнуюсь, но ты выглядишь прекрасно. На щеках румянец, как лепешки. Нос посинел.

В семье Нелидовых воздерживались от проявления сентиментальных чувств. Евгении Николаевне, матери Катюши, совершенно неестественным показалось бы подойти и обнять дочь. До прихода дочери отец и мать все время тревожились, где Катюша бродит в такую бурю. От мягкого, участливого голоса матери, от ее теплых рук, когда она пощупала щеки Катюши, веяло утешением. Собрав всю свою гордость, Катюша сказала непринужденно:

– Прелесть как хорошо на улице, мама. Ветер, снег, тучи и – ни единой души! Пустынные тротуары, тишина. Да ведь еще не поздно? Второй час. Я бы бродила до утра, да ногам невтерпеж. Чаю нет?

– Подогреть надо. Ты же любишь, когда губы жжет. Отец, включи плитку.

– Есть включить плитку с этими делами, – откликнулся из кабинета Андрей Михайлович. – Чаек-расчаек – заморская слезка, – пропел он, выходя в большую комнату. – Ну как, прибыл Аника-воин?

– Приехали.

– С материалами?

– Да.

– В духе?

– Кто?

– Григорий-свет-Митрофанович.

– Он всегда в своем духе.

Нелидов насупился, проворчал что-то себе под нос и вышел в кухню.

3

Катюша разделась и, потирая настывшие ладони, остановилась у плотно задернутых портьер палевого цвета, закрывающих дверь в ее маленькую девичью комнатушку. Не двигаясь, откинув голову на косяк, она смотрела прямо перед собой в широкое двойное окно, выходящее на перекресток проспекта и улицы Диктатуры. Глаза ее, черные как уголь, глядели не мигая в одну точку. Она не видела, как снег густыми хлопьями лип на стекла, таял, стекая вниз. Во всем ее облике – в высоком росте, в не по-девичьи широких плечах – цвела красота, сила и молодость. Губы ее были красны и сочны, как спелый плод. Капризно вздернутая губка красноречиво подчеркивала упрямый, несговорчивый характер, решительный в трудную минуту. Все ее лицо горело пунцовым румянцем, пробившимся сквозь смуглую кожу, покрытую на верхней губе и на висках возле ушей темным пушком.

За чаем, опустив глаза, Катюша спросила:

– Папа, как ты понимаешь индивидуализм?

Андрей Михайлович недовольно фыркнул:

– Я же тебе говорил…

– Тогда ты еще нащупывал определение. Сейчас, я думаю, ты успел обдумать.

– Нельзя ли без политики хоть чай попить? – остановила мать. Она не хотела, чтобы Катюша снова подняла вопрос о Григории, находясь под впечатлением, как видно, невеселой встречи.

– И чай, милая Евгения Николаевна, политическая штука, – сказал отец, дуя в чашку. – Кругом политика. Жизнь – политическая штука, никуда не попрешь. Таков двадцатый век. Впрочем, девятнадцатый был тоже не без политики.

Катюша напомнила отцу о вопросе.

Андрей Михайлович сразу посерьезнел, отставил чашку с блюдцем, облокотясь на стол, подумал, щуря такие же черные, поблескивающие глаза, как и у Катюши.

– Индивидуализм – серьезное заболевание, Катюша. Он пришел к нам с той поры, – Андрей Михайлович кивнул в сторону одинарного окна, словно индивидуализм пришел к Нелидовым со стороны улицы Диктатуры. – И если угодно, индивидуализм – рак империализма. Начиная от Рокфеллера, Меллона, Дюпона, Форда, кончая рядовым Джоном-стяжателем, державшим рокфеллеровские акции, все подвержены этой злокачественной опухоли – индивидуализму. Ему они обязаны разобщением взглядов, притуплением вкуса к общественной жизни. Каждый сам по себе, сам для себя, и никого вокруг. Вот квинтэссенция индивидуализма. Для американцев индивидуализм – нормальное, повседневное явление. Для нас – чуждое и вредное. Наш народ силен коллективным умом. И если кто мнит себя единственным вершителем судеб народа, рано или поздно окажется за бортом жизни. Индивидуализм антипатичен народу.

Хуже ничего нет, когда советский человек замыкается в себе, в своих мыслях, желаниях, стремлениях и варится в собственном соку. Где-то живут люди – борются, строят, веселятся, поют песни, ходят в театр, а индивидуалисты живут сами по себе, чураясь общего. Так жить нельзя. Никак нельзя! Надо жить с открытыми дверями, с открытой душой. Чем чаще проветривать квартиры – тем меньше осядет в них пыли индивидуализма. Это как моль: где пыльно, там и моль.

Как хорошо поговорить с отцом! Как ей стало легко и свободно на сердце… Вот если бы он так же разъяснил ее запутанные чувства, разобрался бы в них, сказал бы, что делать.

– Я так и понимаю, папа.

– Чур, не все, – остановил отец, сунув к ней щиток ладони. – Я вижу, как ты понимаешь, с этими делами. Не все сказанное применимо к Муравьеву. Он не такой уж индивидуалист, чтобы бить о нем в набатный колокол. У человека от рождения имеются индивидуальные качества. И с этими качествами надо считаться. Муравьев – человек с трудным и сложным характером. Замкнутость, нелюдимость – плохие стороны его характера. Бацилла единоличника работает в нем активно. Ей он обязан своим дьявольским Приречьем и все такое, с этими делами.

– Он будет драться за Приречье.

– Драться? А хватит ли силенки?

– Говорит, что хватит.

– Гм! Да понимает ли он, куда он нас тянет? Нет, с нас хватит его фантазий! По горло сыты!

– Он привез себе подкрепление.

– Какое?

– Ленинградку какую-то.

Андрей Михайлович вылез из-за стола, закурил. Да, он хорошо знает Муравьева. Неплохой геолог, собственно говоря, а вот помешался на своем Приречье.

– Что у вас говорилось на парткоме о Приречье, папа?

Андрей Михайлович засопел и сердито пробормотал:

– А тебе необязательно знать, что мы обсуждали на закрытых заседаниях. Совершенно необязательно! Скажу только: Григорий-свет-Митрофанович слишком много берет на себя. Намерения его нам известны! Да, да, Катюша. Твой заполошный Муравьев хочет все управление свернуть на свое Приречье…

Евгения Николаевна громко захохотала, заразив своим смехом Катюшу. Мать смеялась как-то по-своему, особенно: вдруг захохочет и закроет лицо руками, как смеются застенчивые дети.

– Папа, я хочу знать все! – потребовала Катюша.

– Бог мой, да разве он тебе не сказал все, что у них происходило на парткоме? – изумилась мать.

– Что? Что? – Андрей Михайлович замер на месте, выпрямившись, как гвоздь, воткнутый в пол.

– Умному, Катя, и намека достаточно. А по намекам отца можно составить себе полную картину…

– Ясно, ясно! Ты с этими делами, конечно, умнее всех!

Всем стало смешно и весело.

Сколько же неукротимой энергии, неспокойного духа в ее отце – этом маленьком, щупленьком, невзрачном человеке в мешковатом пиджаке, с сутулой спиной, с седыми, торчащими ежиком волосами, торопливом и подвижном! Испытывал ли он когда-нибудь душевные потрясения? Как он любил мать? Что было между ними в первые дни встречи? Сразу ли они поняли друг друга?

Катюша хотела себе представить отца юношей, но ей мешали его седые волосы, морщины у глаз, в углах губ, на лбу. Как будто Андрей Михайлович никогда не был юным, а вот всегда таким, к какому она привыкла, как к родинке на левой щеке матери. Он старел на ее глазах, но она не замечала ни того, как на его лице собирались новые морщины, ни того, как он бессонными ночами, беспрестанно дымя папироской, просиживал в кабинете до утра. Для нее отец был таким человеком, жизнь которого давным-давно улеглась в определенные берега.

– Спокойной ночи, папа!

– А мне?

Катюша молча потерлась лицом о волосы матери и, едва сдерживаясь от слез, внезапно защекотавших в носу, поспешно ушла к себе.

Отец и мать переглянулись. «Что с ней?» – спрашивал взгляд Андрея Михайловича. «Не будь слепым, увидишь!» – отвечали кроткие глаза Евгении Николаевны.

Глава четвертая

1

– Что же это, а? Вот оно как случается, – сказал себе Григорий, глянув в окно. Ноябрьское солнце едва отделилось от горизонта; зачиналось утро. На улице возле пристани, искрясь, серебрились гребни сугробов. – Такая славная была ночь! Да и спал ли я? Я все время чувствовал, что она здесь, рядом. Значит, не прошло. Странно. В таком состоянии я еще не бывал.

Сев на диван, Григорий стал натягивать болотные сапоги, стараясь не стукнуть, не брякнуть, чтобы не разбудить ее.

Фекла Макаровна подала ему завтрак. Он нехотя, скупо поведал тетушке об Юлии Чадаевой, тут же позвонил в крайздрав и в Союз художников и попросил у Феклы Макаровны ее маленькие пимы для босой ленинградки. Озадаченная Фекла Макаровна испытующе пронизывала племянничка взглядом сверху, смотрела и снизу, и даже прямо в глаза, но, ничего не высмотрев, покачала головою и вскоре принесла валенки.

– Да как же это она совсем босая? – поинтересовалась тетушка.

– В рваных сапогах.

– Ишь ты, в сапогах. И долго она ехала?

– С июня.

– Как долго, а! – Тетушка покачала головою. – И что же она, с образованием и молодая еще?

Григорий посмотрел на тетушку через плечо и отвернулся, промолчал.

– Так, так. – Фекла Макаровна поджала тонкие губы. – И что же это, она будет работать или так жить… – «у тебя», хотела она сказать, но добавила: – Здесь? Эвакуированные многие пока еще без работы.

– Это меня совсем не интересует: и образование ее, и годы, и все такое, – сердито отмахнулся Григорий.

Вскоре после тетушки явились оба дяди.

– Здравия желаем, племяш! – гаркнул Пантелей, распахнув дверь. – Фу, фу! Как ты сегодня разнарядился!

«Ну и глотка! – поморщился Григорий. – Иерихонская труба, не горло».

Фан-Фаныч, успевший перед уходом на завод опрокинуть заветный стаканчик водки, заговорщицки подмигнул Пантелею, кивнул на портьеры комнатушки, где спала Юлия.

– Ты, говорят, на радостях женился, а? – гремел Пантелей, бухая подкованными сапогами. – Ну, что, что? Женился – закатывай свадьбу. Денег у тебя, дьявола, лопатой не разгребешь, ха-ха-ха!..

– Дайте человеку отдохнуть, крокодилы, – рассердился Григорий, позвав дядьев из комнаты. В темных сенях Пантелей, сунув кулаком в бок племяннику, захохотал:

– Видать, Григорий, ты ее устряпал до второго бесчувствия!

– Ну вас к черту! Что вы в самом деле? Никакой женитьбы, говорю.

И чем обстоятельнее Григорий пояснял, что девушке он просто предложил квартиру, тем меньше ему верили дяди. Григорий разозлился не на шутку, а дяди хохотали. Пантюха – басом, будто перекатывал в бочке булыжник; Фан-Фаныч, по своему обыкновению, рассыпался тоненьким дискантом, так не свойственным его массивной фигуре. Голуби в клетках встревожились и враз все заворковали.

Пантюха распахнул из сеней двери на улицу, откуда хлынул поток блеклого света.

– Ты бы ее хоть показал, ленинградку, – бубнил Пантюха. – Будто капля в каплю сама Варварушка, а?

– Отвяжитесь, говорю.

– Ха-ха-ха, – рокотал Пантелей. – Как взыграла в тебе жадность, а? Что, мы ее сглазим, что ли? Как в песне говорится: «Только ночь с ней провозился, сам наутро бабой стал!» Ну, ничего, обомнешься, соколик. Это попервости, на голодуху, готов сожрать ее с подметками, а потом, брат, хоть на блюде золотом поднесут, морду отвернешь.