Когда замолкли скрипки

Марина Супрун

Когда замолкли скрипки

Глава первая

Альма стояла в переполненном товарном вагоне, прижавшись к крошечному окну – если, конечно, это зияющее отверстие, переплетенное колючей проволокой, можно было назвать окном. За ним, недосягаемой дали, жил мир. Настоящий мир.

Как же он был прекрасен! Бескрайние поля, озера, сверкающие под солнцем, шепчущие деревья, убегающие за горизонт дороги… Птицы, чье щебетание казалось сейчас самой чистой музыкой.

Ей страстно хотелось вырваться из этого душного склепа – туда, где земля переливалась тысячами красок, где воздух был густ от запаха скошенной травы и свободы. Но она не могла.

Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как ее схватили в Париже во время гастролей. Месяцы казенных стен, бесконечных допросов, ночных избиений и абсурдных обвинений, которые сыпались, как гвозди из опрокинутого ящика. А теперь – этот вагон.

Душный, пропитанный потом и страхом товарняк, набитый людьми, как скотом. Поезд глухо стучал на стыках рельсов, увозя их в никуда. Альма на миг оторвалась от окна и окинула взглядом женщин вокруг.

Среди женщин мелькали лица всех оттенков – полячки, француженки, русские, но больше всего было евреек. В этом людском море Альма заметила одну резко выделявшуюся даже здесь, в полутьме вагона.

Молодая женщина с черной косой, переброшенной через плечо, как шелковый шнур. Рядом теснились двое мальчиков-близнецов – похожие на свою мать: те же густые, вьющиеся черные волосы, те же огромные глаза, будто вырезанные из ночного неба. Им было лет пять, не больше. Они вцепились в материнскую талию, и их пальцы белели от напряжения.

У женщины в руках был потрепанный чемодан – то ли семейная реликвия, то ли наспех собранный скарб. Иногда она сажала на него детей, когда их ноги подкашивались от усталости, но они почти не пользовались этим жалким сиденьем. Стояли. Молча.

Напряжение висело в воздухе, густое, как запах пота и страха. Оно цеплялось за кожу, пробиралось под одежду, заставляло учащенно биться сердца даже у тех, кто уже смирился.

Альма ловила на себе – взгляды сотни белесых от усталости глаз в полумраке вагона. В них читался один и тот же немой вопрос: «Куда?». И страшнее всего было то, что ответа не существовало.

Резкий скрежет тормозов впился в тишину. Вагон дернулся, заскрипел и замер – будто и сам боялся того, что ждет за дверьми.

Щелчок запоров. Яркий свет ударил в глаза, ослепляя после полумрака. На перроне – четкие силуэты солдат в немецкой форме, с оскаленными овчарками на поводках. Собаки рвались вперед, захлебываясь лаем, брызжа слюной на доски платформы.

– 

Raus! Schnell!

Крикнул высокий белокурый офицер, который стоял, расставив ноги, как палач перед эшафотом. Руки замком за спиной. Холодные глаза скользили по толпе, будто считали будущие цифры в отчете.

Люди хлынули наружу, спотыкаясь, подталкиваемые прикладами. Детский плач. Лай. Короткие команды, отрывистые, как выстрелы.

Когда Альма вслед за остальными выбралась из вагона, перед ней открылась мрачная картина. На платформе, устремив холодные взгляды на прибывших, стояли несколько человек в форме. По властной манере держаться и тому, как солдаты беспрекословно выполняли их приказания, можно было понять – это были старшие.

Среди них выделялась молодая белокурая женщина лет двадцати пяти. Ее безупречная форма СС сидела как влитая, а тонкие черты лица и легкий румянец могли бы сойти за миловидность, если бы не ледяной блеск в глазах. Альма еще не знала, что перед ней – Ирма Грезе, одна из самых жестоких надзирательниц не только Освенцима, но и всего Третьего рейха.

Рядом с ней стоял высокий мужчина с темными волосами и теплыми карими глазами. Его улыбка, открытая и почти дружелюбная, обнажала небольшую щербинку между зубов, что не портило его, а придавало облику странный шарм. Казалось, в иных обстоятельствах его можно было бы назвать привлекательным…если бы не место, где они сейчас находились.

Как только состав окончательно замер, и последние узники вывались на платформу, началось.

Двое молодых людей – она, холодная и безупречная, и он, улыбающийся с той зловещей щербинкой – приступили к «сортировке». Солдаты покорно помогали, подталкивая людей в нужную сторону. Это называлось «отбором на вакансии» – циничный эвфемизм, за которым скрывалось нечто куда более чудовищное.

И тогда у женщин стали забирать детей.

Сначала – недоумение. Потом – прорывающийся крик. Плач, мольбы, попытки прижать ребенка к груди так крепко, чтобы никакая сила не могла разомкнуть эти объятия. Но сила нашлась. Детей вырывали, матери цеплялись за маленькие руки, за уголки одежды – солдаты били прикладами, толкали, а если сопротивление оказывалось слишком отчаянным – стреляли.

Где-то хлопнул выстрел. Потом еще один. Тела падали на гравий, но даже мертвые руки еще какое-то время сжимали пустоту – будто пытались удержать то, что уже забрали.

Чуть поодаль, у стены с колючей проволокой, туго натянутой поверх, стоял оркестр. Они играли «Симфонию №40» Моцарта – нестройно, фальшиво, будто издеваясь над самой музыкой.

Альма невольно повернула голову в их сторону. «Зачем они здесь?» – мелькнуло у нее в голове. «Разве можно так издеваться над Моцартом?»

Особенно выделялся скрипач – то ли от волнения, то ли от неумения он коверкал каждую вторую ноту. Его смычок дергался, как в судорогах.

«Дали бы мне его скрипку… – сжались ее пальцы, будто уже ощущая гриф. – Я бы заставила их всех замолчать. Заставила бы слушать. Стоять с разинутыми ртами!».

Но скрипка оставалась в руках у того, кому не дано было играть. А оркестр продолжал фальшивить под аккомпанемент выстрелов.

Оркестр внезапно смолк – ее внимание перехватил шум рядом.

Тот самый улыбчивый мужчина с щербинкой подходил к их группе. Его взгляд скользнул по детям и вдруг замер на близнецах – тех самых, что всю дорогу не отпускали мамину юбку. Теперь они вжались в нее, как крольчата в нору, но было поздно.

Он изменился в одно мгновение: в глазах вспыхнул холодный, методичный азарт, а губы искривила не улыбка, а оскал. Шаг вперед – и его рука вцепилась в запястье первого мальчика.

– Нет! – мать рванулась вперед, но он отшвырнул ее одной рукой, как пустую коробку.

Она бы упала бы, если бы не чьи-то старческие руки – Альма мельком заметила морщинистое лицо, похожее на материнское, только выгоревшее, как старый пергамент. Это была их – бабушка.

– Отпустите его! Он же всего лишь ребенок! – голос матери раскалывался надвое. Она кричала, что есть силы.

Но мужчина уже тащил мальчика, будто мешок с мукой. Ребенок визжал, цепляясь взглядом за мать, за бабушку, за Альму – словно искал кого-то, кто все еще может это остановить.

– Заберите и второго, – бросил он равнодушным тоном солдатам, стоящим неподалеку.

Это было хуже, чем выстрелы. Мать обвилась вокруг второго ребенка, словно приросла к нему – солдаты били прикладами по ее спине, по рукам, но она лишь глухо стонала, сжимая пальцы на детской рубашке.

– Мама! Ма-а-ма! – мальчик захлебывался криком, его пальцы впились ей в плечи.

Один удар – хруст – пальцы разжались. Солдат швырнул второго ребенка мужчине, тот кивнул в сторону бараков:

– В мастерскую.

Дети цеплялись друг за друга, захлебывались плачем, но их уже тащили прочь от мамы, от жизни и от детства.

Мать рухнула на колени, цепляясь за его сапог, будто это была последняя нить, связывающая ее с детьми.

– Пожалуйста! – ее голос разрывался между рыданиями и криком. – Верните их! Отпустите меня к ним! Я сделаю все, что угодно!

Мужчина замер на мгновение – не из жалости, а словно рассматривал интересный биологический экземпляр. Потом резко дернул ногой, отшвырнув ее в грязь.

– Пошла прочь, грязная потаскуха! – бросил он со скучающей гримасой, доставая из кармана белоснежный платок. Начал протирать перчатки. Потом – сапог, которого она коснулась. Будто стирал не грязь, а саму память о ее существовании.

Затем развернулся и ушел спокойной, размеренной походкой – туда, куда увели ее детей.

Лишь позже Альма и другие узнают: это был – Йозеф Менгеле «Ангел смерти».

Человек, который будет улыбаться, слушая, как ломаются кости ребенка. Который разложит близнецов на столе, как два зеркальных препарата, и начнет искать различия. Который зальет детям глаза чернилами, чтобы «изменить» их цвет, и оставит умирать в бочке из-под химикатов.

Но сейчас он просто вытирает руки. И свистит мотив «Симфонии №40».

Когда к ним подошла та самая белокурая женщина, воздух словно пропитался льдом. Альма сразу узнала ее – ту самую, что стояла на платформе рядом с тем, кто увел близнецов.

Она двигалась легко, почти грациозно, контрастируя с ощетинившимися овчарками на поводках, которых вели солдаты. Собаки рвались вперед, обнажая клыки, слюна капала на землю, оставляя темные пятна на сером гравии.

– Марш! И не вздумайте отставать! – ее голос прозвучал резко, как удар хлыста.

Они двинулись к железным воротам. Альма подняла глаза и прочла кованую надпись: “Arbeit macht frei”. «Труд освобождает» – перевела она про себя, и что-то холодное сжалось внутри.

Когда ворота со скрипом закрылись за ними, перед глазами открылся кошмарный пейзаж: ряды одинаковых серых бараков, напоминающих скотные дворы. Колючая проволока под током, мерцающая в тусклом свете. И то здание – больше других, с массивными трубами, из которых валил густой, жирный дым.

Пепел кружился в воздухе, оседая на ресницах, прилипая к губам. Кто-то закашлялся, кто-то начал молиться. Альма почувствовала во рту вкус гари – вкус загубленных жизней.

Колонну женщин резко остановили, приказав строиться в шеренги. Когда последние ряды наконец сомкнулись, перед заключенными возникли вооруженные автоматами эсэсовцы – неподвижные, как каменные изваяния.

К ним неторопливо подошел мужчина средних лет – как позже узнали пленницы, комендант лагеря. Он шагал легко, почти танцующей походкой, насвистывая бодрый мотив из оперетты. Солдаты вскинули руки в нацистском приветствии; он ответил тем же, лениво взметнув ладонь, будто отмахиваясь от назойливой мухи.

Его холодные глаза скользнули по шеренгам испуганных женщин – оценивающе, без тени интереса. Прикрыв рот в преувеличенном зевке, он громко провозгласил:

– Вы прибыли не в санаторий, а в немецкий концлагерь. Если мечтаете отсюда выйти – помните: единственный путь на волю лежит через трубу. Добро пожаловать в Аушвиц!

Последние слова он сопроводил театральным жестом – белоснежной перчаткой, указав на черный дым, клубящийся над крематорием.

Он неспешно прошелся вдоль шеренги, руки заложив за спину, словно прогуливался по парку. Его холодный, безразличный взгляд скользил по лицам узниц, будто рассматривал не людей, а вещи.

Внезапно он остановился перед Альмой. Впился в нее глазами – ледяными, пронизывающими. Затем резко развернулся к строю и бросил, отчеканивая каждое слово:

– Евреи и коммунисты – шаг вперед! Выйти из строя!

Его голос прозвучал, как удар хлыста.

Сердце Альмы сжалось ледяным комом. Она поняла – тех, кого сейчас вызовут, ждет не просто наказание. Их уничтожат. Сейчас. Без раздумий. И ей не избежать этой участи. Она – еврейка.

Более того – ее могут опознать. Ведь ее схватили практически на сцене, во время исполнения Чаконны Баха. Ее имя гремело на всю Европу: Альма Розе, вторая скрипка континента, виртуоз, дирижер собственного оркестра.

Немец впился в нее взглядом. В его глазах мелькнуло что-то – любопытство? Узнавание? Она почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Он знает. Он обязательно узнает. Ее пальцы непроизвольно сжались в воздухе – будто снова перебирали струны. Последний жест скрипачки перед казнью.

Никто не вышел. Тишина повисла на долю секунды – и тогда комендант начал выбирать сам. Его палец, будто дуло пистолета, указывал на людей одного за другим:

– Ты. Выходи. Ты. Шаг вперед.

Некоторые молча подчинялись, другие вцеплялись в соседей, кричали:

– Я не еврей! Я не коммунист!

Буйных хватали солдаты – грубо, без слов, как мешки с картошкой.

Он снова остановился пред Альмой.

«Все, – мелькнуло у нее. – Конец».

Но его взгляд скользнул в сторону – на хрупкую девушку рядом (мать близнецов).

– Выходи, – бросил он.

– Я не… Я не из них! – голос ее звенел, как натянутая струна.

Солдаты схватили ее подмышки – ее ноги беспомощно заскользили по грязи.

– Отпустите! Это ошибка! Я не…

Ее крик оборвался, растворившись в гуле остальных голосов.

Толчком прикладов отобранных женщин поставили спиной к остальным – живым еще свидетелям. Комендант сделал несколько театральных шагов назад, освобождая поле для расстрела. Его рука взметнулась вверх – белая перчатка резко контрастировала с серым небом.

– Фойер! – скомандовал он почти весело.

Воздух разорвался оглушительной очередью. Тела дернулись в странном подобии танца и рухнули в грязь. Кровь брызнула на солдатские сапоги.

Но этого показалось мало. С немецкой методичностью эсэсовцы прошли вдоль окровавленных тел, хладнокровно достреливая каждого. Один выстрел в затылок – на всякий случай. Два молодых солдата спорили, шевельнулась ли девушка с длинной косой в синей юбке (мама близнецов), пока старший унтершарфюрер не прекратил дискуссию пулей между ее глаз.

Дым от выстрелов стлался по земле, смешиваясь с паром от еще теплой крови.

Стоявшие в шеренге переглянулись. В их глазах застыл немой ужас – животный, всепоглощающий. В один миг каждый понял: они будут следующими.

Только не сейчас. Немцы, видимо, приберегли для них что-то особенное. Что-то хуже. Фантазия, разбуженная страхом уже рисовала самые чудовищные варианты.

Глава вторая

После расстрела Альму и других узниц заставили сложить свои вещи в аккуратные, четко разделенные кучи. Они еще не знали, что это последнее, что от них останется. Их обманули.

Перед депортацией людям говорили, что их «переселяют в Германию на работу». Многие верили – брали с собой чемоданы: детские туфли, теплую одежду, зубные щетки, фотографии. Кто-то не расставался с дорогими сердцу вещами: скрипками, книгами, обручальными кольцами.

А потом их привозили сюда. Во дворе Аушвица эти чемоданы превращались в молчаливые памятники. Аккуратные горы – словно на складе. Только вместо товаров здесь были: детская обувь, еще не стоптанная, очки с разбитыми стеклами. Зубные протезы – кто-то, наверное, надеялся, что они еще пригодятся. Куклы, которые больше никогда не обнимут своих хозяек. Женские волосы, аккуратно уложенные в мешки – нацисты продавали их фабрикам.

Альма замерла, увидев кучу музыкальных инструментов. Среди грубых ящиков и разбитых футляров вспыхнуло солнце – это блестела лаковая скрипка. Совершенно новая. Без царапин, без потертостей на грифе.

Профессиональный взгляд Альмы мгновенно оценил инструмент: «Хорошее дерево… Натяжка струн – чуть ослаблена. Играли два, максимум три раза. Играли плохо».

В ушах стоял пронзительный визг того оркестра, что «встречал» их у ворот.

«Боже, как они фальшивили! Особенно тот, что с первой скрипки – гриф обнимал, как лопату. А если бы…Если бы это была я…»

Она мысленно прижала скрипку к плечу. Пальцы сами сжались в пустоте, отбивая пассаж из «Маленькой ночной серенады».

«Я бы разорвала эту тишину. Пусть даже на минуту – но эти женщины услышали бы настоящую музыку. Не этот цирк у ворот. Не лай собак и не крики охранников. А Моцарта. Чистого, как слезы…»

Но тут же сжалась:

«Сумасшедшая! Нас ведь убьют. Не сейчас – так через час. Не сегодня – так завтра. Они просто растягивают удовольствие…»

Скрипка сверкала. Как будто дразнила.

После того как у них забрали все вещи их повели на регистрацию. Очередь двигалась медленно. Каждый шаг вперед – ближе к роковой черте. Альма сжала кулаки, чувствуя, как под ногтями впивается холодный пот.

«Спросят имя – и все. Если скажу правду, узнают. Если совру – могут проверить. А если узнают…"

В голове пронеслись воспоминания: аплодисменты, афиши с ее именем: «Альма Розе – вторая скрипка Европы». А теперь – очередь в Аушвице.

«Сегодня умирать не хочу. Не сегодня. Хоть еще один день…»

– Имя? – охранник даже не поднял глаз.

Голос Альмы не дрогнул, но внутри все сжалось в комок:

– Ван дер Меер. Мария Ван дер Меер.

Это была фамилия ее второго мужа голландца. Она увидела, как рука надсмотрщика лениво вывела ее фамилию в длинном списке.

«Пронесло…»

Но тут уже новый укол страха: «А если проверят? Если кто-то узнает? Ведь стоит одному узнику шепнуть, что я – Альма Розе и…»

Она резко опустила голову, пряча лицо.

«Не сейчас. Только не сейчас.»

После этого их всех раздели. Одежда – последнее, что еще связывало их с прежней жизнью.

– Быстро! Рубашки, юбки, нижнее белье – все в кучу! – кричали надзирательницы.

Альма медленно расстегнула пуговицы на блузке – той самой, в которой играла «Симфонию №40» всего полгода назад. Ткань пахала духами, пылью венских улиц… Теперь это была просто тряпка.

– Двигайся! – надзирательница грубо толкнула ее в спину.

Полосатая роба. Грубая, как мешок, пахнущая хлоркой и чужим потом.

– Руку!

Игла вонзилась в кожу. Синяя краска, смешивалась с кровью: «А-11943».

«Больше нет Альмы. Есть только номер», – промелькнуло в голове.

Рядом рыдала девушка – ей отрезали косы ножницами за один взмах.

«Мои волосы… – Альма машинально дотронулась до головы. – Я ведь так любила их заплетать…»

На полу валялись черные, русые, рыжие пряди. Их сгребали в мешки, как сено.

«Наверное, будут набивать подушки для своих жен», – с горькой иронией подумала она.

Когда их подстригли, то рядом стоящие эсэсовцы начали смеяться над ними:

– Посмотрите на этих обезьян! Теперь они хоть немного полезны – их шерсть пойдет на одеяла!

После этого многих женщин, с которыми Альма прибыла в лагерь, отвели в так называемую «баню» для дезинфекции. Лишь позже Альма узнала страшную правду – на самом деле это была газовая камера, где людей умерщвляли мучительной смертью.

Впоследствии она вспоминала, как их намеренно вывели, чтобы показать, что ожидает новоприбывших. Эсэсовцы отобрали почти половину женщин из ее группы и повели к мрачному кирпичному зданию без окон, с тяжелой железной дверью.

Перед тем, как загнать туда людей, несколько охранников рассыпали по полу белый порошок, споря между собой:

– Достаточно? Или нужно больше?

Затем женщин втолкнули внутрь и захлопнули дверь. Сначала было тихо, но вскоре раздались душераздирающие крики. Из-за двери доносились удары, царапанье, отчаянные попытки вырваться – но все было напрасно. Конструкция двери исключала возможность открыть ее изнутри. Никто не пришел на помощь.

Но больше всего Альму потрясло не само здание, а поведение солдат. Те, что только что заперли женщин внутри, оставались абсолютно безучастны к их воплям. Они расселись неподалеку от двери, будто ничего не происходило: закурили, а один достал губную гармошку и начал наигрывать какую-то веселую мелодию, все это сопровождалось громким смехом.

Крики из-за двери не стихали.

Примерно через пять минут к ним подошел тот самый молодой офицер – тот, что на перроне увел близнецов. Он остановился, наклонил голову, словно прислушиваясь к чему-то важному, и начал что-то записывать в блокнот. Потом закрыл его, но не ушел – просто стоял, уставившись на дверь, впитывая каждый стон, каждый обреченный вопль.

Альме стало дурно. На мгновение ей показалось, что в его глазах мелькнуло удовольствие. Не любопытство, не холодный интерес – а искреннее наслаждение от этих звуков.

Прошло около десяти минут. Крики стихли. Охранники лениво поднялись, один натянул противогаз и скрылся за дверью. Через мгновение он вышел, что-то пробурчал офицеру с блокнотом. Тот кивнул и медленно указал на мешки с белым порошком, сваленные у стены.

Двое эсэсовцев, теперь уже оба в противогазах, втащили один мешок внутрь и захлопнули дверь. Ждали.

Когда они снова вошли в камеру, оттуда потянулось молчание – густое, как дым. Вышли, перепачканные в порошке, бросили короткую реплику офицеру. Тот ухмыльнулся – рот растянулся в неестественно-радостной гримасе – что-то записал и ушел, постукивая карандашом по переплету.

А тем временем охранники принялись выволакивать тела. Они тащили их, как мешки.

Безмолвные, обмякшие, с побелевшей кожей. Одну за другой – в соседнее здание, откуда уже валил густой, жирный дым.

Альма сжала кулаки. Рядом кто-то зашептал:

– Они жгут их…

Но все и так понимали. Это и было их «будущее», которое им показали.

Альма повернулась к девушке рядом – та дрожала, будто в лихорадке, зубы ее стучали так, что едва не ломались. Альма наклонилась и прошептала, обжигая ее ухо горячим дыханием:

– Ты чего трясешься, как осиновый лист?

Девушка резко повернулась, глаза ее были мокрыми и огромными от ужаса:

– Как «чего»? – ее голос сорвался на визг, но она тут же прикусила губу. – Ты слепая, что ли? Они их… – она затряслась еще сильнее, – заживо убили! А потом…потом, как дрова в печь! Значит и нас… – ее пальцы впились в Альмино плечо, – лучше бы сразу пулю, как тех на перроне…

Альма резко схватила ее за запястье:

– Вздор! – прошипела она. – Всех не перебьют, кому-то же надо работать и жить. Мы выберемся.

Девушка дико закатила глаза:

– Ты что, не слышала?! – ее шепот стал хриплым. – Выход один – через трубу! – она дернула подбородком в сторону дымящейся трубы. – Видишь наш конец? Видишь?! – ее ногти впились Альме в кожу. – А этот…этот писарек с блокнотом… – ее голос прервался, – он же засекал! Считал минуты, как они задыхаются! Какие же они – изверги!

Альма уже открыла рот, чтобы ответить, как вдруг высокая смуглая женщина слева резко развернулась к ним. Ее вытянутое лицо покрылось мелкими каплями пота, когда она сквозь стиснутые зубы прошипела:

– Schtill! – в ее голосе звучала привычная командирская интонация. – Вы совсем рехнулись? – ее глаза бешено метнулись в сторону эсэсовца. – Видите этого Scharfuhrer у дверей? Он пялится на нас уже три минуты.

Альма украдкой скользнула взглядом по указанному направлению. Действительно, молодой унтер-офицер в засаленной форме, опираясь на дубинку, изучающе рассматривал их группу. Его тонкие губы сложились в едва уловимую усмешку.

– Если услышит ваш треп… – женщина резко сглотнула, – он не станет ждать до завтра. У них сегодня «норма» не выполнена. – ее пальцы непроизвольно сжали край полосатой робы. – Хотите стать статистикой в его отчете?

Последние слова повисли в воздухе, смешавшись с едким запахом гари из трубы. Девушка, что только что дрожала, вдруг застыла, будто превратилась в соляной столп. Только ее ноздри судорожно раздувались, втягивая отравленный воздух.

Глава третья

К вечеру немцы снова согнали всех на плац, пересчитали и начали делить на группы. Альма сжала кулаки, когда ее вместе с несколькими другими женщинами вытолкнули в сторону десятого барака. Ветер швырял колючую пыль в лицо, а из-за тучи выглянул багровый край заката – словно сама земля не хотела провожать их в эту ночь.

Женщины стояли молча, но Альма почувствовала на себе тяжелые взгляды. Оглянулась – старожилы, стоявшие рядом с ними в строю, смотрели на их группу с чем-то вроде жалости. Одна узница, худая, с седыми прядями в волосах, медленно перекрестилась. Пальцы ее дрожали.

Альма содрогнулась, вглядываясь в лица этих людей – вернее, в то, что от них осталось. Тени. Ходячие скелеты, обтянутые желтой кожей. Их животы неестественно раздулись от голода, а руки и ноги были так худы, что суставы выпирали, будто узлы на веревках.

Они стояли, едва шевелясь. Вши копошились в их спутанных волосах, а блохи прыгали по рваной одежде, пропитанной потом и гнилью. Даже в летнем зное они дрожали, будто их кости промерзли насквозь. Когда узники шли, их качало, как тростник на ветру, – казалось, еще один шаг, и они рассыпятся в прах.

Альма сжала пальцы в кулаки, стараясь не дрожать, и тихо спросила:

– Почему вы перекрестились?

Старуха (если это можно было назвать старостью – ее кожа больше походила на пергамент, натянутый на череп) резко повернулась. Глаза, запавшие в темные провалы глазниц, расширились.

– Оттуда не возвращаются, – прошипела она так, будто боялась, что сам воздух услышит. – Выносят только вперед ногами.

Альма почувствовала, как по спине пробежал ледяной холод.

– Тебе еще повезет, если сразу в газовую попадешь. Видела утром, как новеньких травили?

Альма кивнула. Горло сжалось так, что нельзя было выдавить ни звука.