Жизнь по чужим правилам

Дочь он не то чтобы воспитывал, просто держал в жестких рамках, чтоб не разболталась. Учеба, музыкальная школа, дом. Минимум свободного времени. Косу папа разрешил подстричь только накануне школьного выпускного, под напором мамы, которая вдруг учинила первый в жизни бунт-истерику: что ж за издевательство над молодой девчонкой, над ней ведь все смеются. Хотела еще добавить про женихов, но вовремя прикусила язык. Этого отец бы точно не потерпел.

Только став студенткой, Вика смогла позволять себе какие-то вольности, выражать свое мнение и самостоятельно решать, как ей выглядеть. Но все же влияние отца было велико, она физически ощущала его огромную фигуру за своей спиной: тяжелый укоряющий взгляд, сопение и гаркающий голос.

– Четыре – нормальная же оценка, что ты так трясешься? – удивлялась Ира, когда Вика со слезами жаловалась, что «завалила» фонетику.

– Так для отца – это самый ужас! Ты либо знаешь – и тогда пять, либо нет – тогда три или два. А четыре можно получить только по глупости. Лучше уж трояк. Начнет орать, что зевала на лекциях! А я ж не зевала!

– А тебе обязательно перед ним за каждый экзамен отчитываться? Не говори просто, и все.

– Не обязательно, – пожала плечами Вика, но тут же спохватилась: – А если спросит? Я ж не смогу соврать. Если б ты хоть раз видела, с каким выражением он спрашивает… Не-е-е. Не вариант. Блин, вот везет тебе, у тебя – пять!

Ира же подумала, что ей просто повезло с отцом. Родителей Вики она никогда не видела, но заочно знала их лучше, чем большинство своих сокурсниц, изучила привычки, вкусы и даже научилась предугадывать реакции. Нельзя сказать, чтоб эти знания были ей так уж нужны, но куда деваться? Подруга погружала в свою жизнь по самую макушку.

Но тут случилось чудо! Ракурс внимания Вики изменился.

Первой студенческой весной у нее завязался страстный мучительный роман.

Папа из ее монологов почти исчез, вместо него на авансцену вышел Николай. Вышел, выпятил грудь, втянул и без того тощий живот, откинул назад голову с длинными волосами, утянутыми в тугой черно-седой хвост, и встал намертво под самые софиты, жонглируя мыслями и переживаниями влюбленной барышни.

А Ира перешла в разряд слушателей ежедневных монологов о чувствах подруги и дифирамбов ее любимому. Правда, таких счастливых слушателей оказалось крайне мало, один. Одна то есть.

Дни сложились в месяцы, и определить, где реальный персонаж, а где фантазии молодой одержимой женщины, становилось все сложнее. Порой в голову Иры забирались крамольные мысли: не слишком ли много места в ее жизни занимает этот нежданно-негаданный посторонний мужчина? Зачем ей знать о его вкусах и драмах юности? И почти сразу же на пути такого рода размышлений резко опускался шлагбаум, означающий «стоп!», и бегущая неоновая строка вдоль него (откуда она на шлагбауме?!): «Вы же подруги!!! Ты должна ее поддерживать!!!»

Дружба всегда была для Иры понятием сакральным, поэтому она изо всех сил старалась быть надежной поддержкой и терпеливой аудиторией.

Первое, что стало известно о Николае, – ему за пятьдесят и он скульптор. «Творческая личность» – так сказала Вика.

Когда-то в юности личность подавала надежды, даже удостоилась персональной выставки. В прессе тех лет вышла пара хвалебных отзывов, статей и одно короткое интервью о том, с какими трудностями сталкивается молодой художник. Все эти заметки были аккуратно вырезаны, наклеены на альбомные листы и хранились в красной картонной папке с белым бантом.

– Я их читала! И как там его хвалят! Все эти разные искусствоведы, критики. А про выставку его вообще целая статья вышла! А еще один историк живописи, когда они где-то там встретились, сказал ему, что Николай – будущий русский Роден, представляешь? Что ему нужно делать выставку в Париже! Ему, начинающему! В Париж! Мне кажется, это что-то нереальное… Вообще, если б не развал СССР и эта перестройка, его бы сейчас на руках в Европе носили, очередь бы стояла в музей…

Видя то, в какой экзальтации находится подруга, Ира интуитивно решила не уточнять, что между дебютом Николая и развалом СССР прошло как минимум пятнадцать лет и связь между этими событиями существует лишь в голове творческой личности. А в реальности у «русского Родена» была масса возможностей еще не раз заявить о себе и даже съездить в Париж.

Но до столицы Франции он так и не добрался. После выставки резко переключился на частные заказы, которые сначала шли очень бойко, хорошо оплачивались. Чиновники любили украшать свои дачи предметами современного искусства. А потом либо мода на скульптуры прошла, либо новые авторы появились, но Николай вдруг оказался не у дел. Пытался где-то выставить свои работы, но после пары неудач опустил руки. В смысле понял, что все вокруг полные идиоты с заштампованными взглядами на высокое и просто не понимают его творчества. Надо подождать. И он ждал.

Ждал, что однажды повторит свой давнишний успех и поедет-таки в Париж. Его звезда загорится вновь, о нем вспомнят, оценят, окутают признанием и восхищением.

В жизни многих творцов часто бывает некая трагедия, не позволившая стать им признанными при жизни (после смерти, как правило, тоже). Чаще всего это – «все куплено», «вредят завистники», «не понимают» и тому подобное. Для Николая этим черным лебедем стала та самая сорвавшаяся выставка в Париже. Он почему-то уверовал в то, что она обязательно должна была быть, а когда этого не произошло, воспринял как драму, расколовшую жизнь на «до» и «после».

Естественно, запил. По-черному.

Лечился. Получал разовые заказы. Развелся.

Снова запил.

Так и повелось дальше. Пил. На время приходил в себя, начинал работать, появлялись заказы. Снова пил. Снова приходил в себя. Ругал современных художников-бездарей, сволочей-критиков, которые сами ничего не умеют, только жизни ломают талантам. Журналистов-шакалов продажных! И баб заодно. Ослепли, не могут увидеть рядом талант! Жертвенности ни на грош в них. Посвятить себя гению ни одна не готова, кишка тонка!

Вполне логично, второй раз не женился. Предпочитал заводить связи для творческой подпитки, как сам же выражался.

Но все изменилось, когда в его жизнь вошла Виктория. Именно так он и говорил самой Вике, называя ее всегда полным именем.

– Называет меня своей главной победой – Викторией! – стабильно пару раз в неделю напоминала подруге влюбленная. Ей самой это казалось страшно оригинальным, судя по тому, как ее глаза замирали где-то в районе горизонта.

Николай засыпа́л ее поэтичными сообщениями, бесконечно благодарил за то, что вернула к жизни, к вере в любовь, но главное – за то, что смогла понять. Пока был трезвый. Длилось такое блаженство обычно пару недель.

Потом обязательно что-то случалось – встреча с другом, спор с оппонентом, срыв заказа или появление заказа – и Николай выпивал. И с первым же выпитым бокалом исчезал из жизни Вики. Не звонил, не писал, не отвечал на звонки и сообщения. Либо отвечал что-то вроде: «Мне нужно побыть одному».

Вика таяла на глазах. Плыла из одного дня в другой, как упавший лист в ручье. Пока Николай не появлялся вновь. В ту же секунду она начинала дышать снова.

Так прошел почти год.

Николай исчез в очередной раз. Вика в очередной раз сообщила об этом трагическим тоном перед первой парой: «Не отвечает со вчерашнего дня…»

На лекциях ее глаза то впивались в мобильный телефон на коленях, подло не подающий признаков жизни, то резко поднимались в потолок. И было видно, как через нижнее веко вот-вот, как из переполненной чаши, польется поток самых горьких слез.

Ира вздыхала и старалась не смотреть на соседку. Потому что очередные крамольные мысли уже вовсю семафорили: «Зачем ей это надо? Неужели она сама не понимает?» Опомнившись, она опустила мысленный шлагбаум с табличкой «СТОП! Мы же подруги…».

Вика страдала всю неделю. А делала она это всегда основательно: вялые жесты, тоскующий взгляд, безжизненное выражение лица, ни одной улыбки и монотонный голос. В таком состоянии она провела даже студенческую спонтанную тусовку по случаю пятницы. Собрались в одной из аудиторий, включили музыку, сбегали за водкой и соками, нарезали закуски: плавленые сырки, шпроты, черный хлеб, соленья. Девушки все красиво сервировали бумажными салфетками нежно-розового цвета. Ребята отвечали за шутки и общую атмосферу.

– Вик, ну улыбнись хоть раз для разнообразия… – не выдержала Ира.

– Он так и не позвонил, – на своей волне ответила подруга.

– А может, и хорошо? Может, и не надо?

На нее уставились два испуганных глаза. Ну хоть какая-то эмоция!

– Нет, правда. Ты сама не устала от этого? Он же над тобой издевается. Надо ему – поманил, не надо – пропал. Живет своей жизнью, а ты ждешь. Нет, тебе самой это нравится? Вот такое отношение к тебе?

– Я его люблю, – с вызовом заявила Вика. – И он меня.

– Уверена? А где он сейчас, не задумывалась? Странная какая-то любовь у него. Ты без него дня прожить не можешь, умираешь, а он уже неделю не проявляется, и ничего…

Вика сжала зубы, а потом резко заплакала.

Ира сочувствовала, конечно, но сил жалеть и говорить слова поддержки не было. А может, просто не хотелось. Она пожала плечами, бросила: «Как хочешь» – и пошла к столу с нехитрым фуршетом.

Через месяц Вика пригласила Иру на ужин к Николаю, познакомить подругу с любимым:

– Сама все поймешь, как познакомишься. И перестанешь задавать эти свои вопросы.

На пятом этаже сталинской пятиэтажки Ира ожидала увидеть нечто этакое вроде студии, под стать творческой личности, необычное пространство с перепланировкой и с балконом-террасой, но оказалась в типовой двушке. С добротным темным паркетом, деревянными дверьми ему в тон. Хозяин сразу проводил их в комнату, поэтому только мельком Ира заметила часть кухни: окно с деревянными рамами и сдвинутой на одну сторону занавеской. Часть петель оборваны, поэтому она висела какой-то забытой случайной тряпкой на коричневом, сильно выступающем вперед карнизе. Возникло страстное желание подойти и поправить ее, распределить по всему окну, как положено. Аж зудело!

В комнате занавесок вообще не было. Ира решила, что лучше уж так, чем как на кухне. Зуд утих. На подоконниках – книги. Судя по слою пыли на них, явно для антуража. Светлые обои, ковра нет, у стены в самом центре красивый старинный комод на крепких ажурных ножках. Столешница комода заставлена маленькими фигурками, как догадалась Ира, – творениями Николая. В центре комнаты стояли стол и три кресла, очевидно, принесенные по случаю ужина. Больше мебели не было. Зато в каждом углу стояли скульптуры.

– Это все Николай… Смотри, какая красота… – шепнула Вика.

– Виктория, прошу! Без фанатизма, – польщенный Николай открывал бутылку шампанского. – Давайте лучше за знакомство!

Последующие часа два он не замолкал. Развалившись в кресле, травил байки из жизни советской богемы. Ира из вежливости улыбалась и тайком рассматривала светлый льняной костюм хозяина квартиры. Это была дорогая вещь человека с хорошим вкусом. Неброский, очень нетипичный для человека советской эпохи и для этой квартиры, с ее скудной и неопрятной обстановкой. Мысленно Ира сразу добавила к его рубашке другой воротник, более современный, – вещь сразу заиграла иначе, появился оттенок элегантной небрежности. Она улыбнулась своей такой удачной находке, и тут же поймала на себе пристальный взгляд хозяина, после которого хочется отряхнуться.

Сам Николай то покатывался со смеху, то говорил медленно, даже томно, прикрывая наполовину глаза. Лицо Вики озаряла нежная улыбка, в глазах пылало счастье, разливалось по всей фигуре. Она вся была воплощенная любовь! Из этого состояния ее грубо выхватил звонок телефона. Испуганное лицо застыло над экраном: знак, что звонит отец.

– Виктория, – мягким баритоном пропел Николай, – ответь. Ничего страшного. Можешь поговорить в кухне, там тебя никто не побеспокоит.

Он обнимал ее своим взглядом, согревал, как меховой воротник. Ира знала, что ни один мужчина никогда не смотрел так на ее подругу. С такой любовью. Даже отец. Особенно отец.

В ту секунду все встало на свои места и стало понятно: ненормальные отношения, терпение Вики, ее готовность бежать по первому зову и слепая преданность. Все ради этого взгляда.

Николай резко прервал свой рассказ:

– Ирина, а вы работали моделью?

– Я? Нет, конечно. Даже не думала об этом никогда. Параметры не подходят, не вышла.

– Зря вы так, зря, – его глаза изучали ее бедра и ноги. – Ваши параметры чудо как хороши! Я не про эти журнальчики с картинками. Я про искусство. Про живопись. Скульптуру. В вас что-то есть. Я бы с удовольствием вас изобразил.

Как же далек был этот взгляд от того, каким он одаривал Вику. Радостно, конечно, за подругу, но самой сразу захотелось помыться. Она поблагодарила Николая за оказанную честь, а он настоятельно рекомендовал еще раз подумать и заверил, что у них сложился бы прелестный дуэт.

Потом еще звонил несколько раз. На трезвую голову деликатничал и заманивал возможностью оставить свой след в искусстве (хотя, конечно, правильнее было бы сказать «наследить»). Будучи пьяным, не церемонился, говорил сальности и требовал срочно приехать. Ира его заблокировала, а когда Вика предлагала куда-то снова вместе сходить, находила отговорки.

На четвертом курсе Вика забеременела.

Вопрос о том, чтобы рожать, не стоял: если узнает отец – точно убьет, а Николаю вообще не до того! У него есть взрослая дочь от первого брака, и маленьких детей он не любит, как сам не раз признавался.

Поэтому Вика решила никому ничего не говорить, а все решить самостоятельно. Обошла несколько клиник, узнавая условия, но ни на одной не остановилась. И почти без перерыва рыдала: ей было жалко малыша внутри, хотелось его увидеть, прижать к себе, потрогать его ручки-ножки, вдохнуть аромат детской макушки.

– Я не могу это сделать… и не сделать не могу…

– Не делай, поживешь у меня, отец отойдет, – повторяла Ира в пустоту.

Подруга на эти дни просто оглохла.

До того дня она никогда не звонила поздно вечером, и вдруг звонок. Ира сразу поняла – случилась беда.

– Привет, – еле шевелила губами Вика, – я не смогу прийти домой ночевать… я в больнице… позвони отцу, пожалуйста, скажи, что я у тебя… с ночевкой… соври, ладно? Только не говори, где я… пожалуйста…

– Что случилось???

– Выкидыш… уже все… все хорошо, наркоз отходит… позвони папе, скажи…

Днем Ира гладила бледную руку, почти по-детски нежную, напичканную катетерами, и у нее разрывалось сердце.

– Николай знает?

– Нет. Он исчез три дня назад. И даже хорошо. Я пока отлежусь.

– Расскажешь ему?

– Нет.

– Да почему, блин?!

– Не надо.

– Да пусть знает! Он должен здесь сидеть, возле тебя, сутками! Руки твои целовать!

– Нет. Не хочу. Привези мне конспекты по грамматике. Что-то я совсем не готовилась. Экзамен же скоро.

После выписки в такси Вика терзала телефон – Николай снова не отвечал. Ее ладони чуть порозовели, на лицо вернулось встревоженное выражение, а вместе с ним и прежняя жизнь.

Летом они с сокурсниками собирались на море, планировали заранее, выбирали отель, бронировали. Когда же пришло время выкупать билеты, Вика вдруг отказалась ехать, хотя ждала этой поездки больше всех – жаждала хоть на пару недель вырваться из-под взгляда отца. И вот на финишной прямой передумала. Только Ире призналась, почему: у нее плохое предчувствие по поводу Николая, якобы, если она уедет, с ним что-то случится.

Ира застонала: «О не-е-ет…» Нестерпимо захотелось хорошенько тряхануть подругу, прям со всей силы, вытрясти как наволочку, чтоб со звуком, резко, можно даже несколько раз! И в самый разгар этой фантазии Вика сделала новое признание: родителям она сказала, что едет, а сама проживет эти две недели у любимого, это и будет ее отпуск мечты! Ира только шумно выдохнула в ответ. Да, бывают такие пятна, что тряси – не тряси, чище не станет. Только химчистка.

А вот предчувствия влюбленной барышни, как это часто случается, оказались не напрасными.

Несмотря на то, что у Николая появилась долгожданная возможность провести с «главной победой его жизни» целых две недели (а может быть, как раз поэтому: не выдержал свалившегося счастья, оказался не готов, слишком обрадовался, заранее расстроился, что это не навсегда, – нужное подчеркнуть или вписать), через три дня он запил. И в этот раз что-то пошло не как обычно. То ли возраст сказался, то ли лимит выпитого за жизнь был исчерпан, но на третьи сутки возлияний он потерял сознание и посинел.

Испуганная до смерти Вика вызвала скорую. Металась вокруг полуживого тела раненой птицей и впервые в жизни молилась.

Николая увезли в стационар с тяжелой степенью алкогольной интоксикации. Оставшуюся часть отпуска мечты Вика провела в больнице. Дежурила у постели больного, следила за капельницей, кормила, протирала влажными салфетками. Нянечкам повезло – и работы меньше, и на руку перепало, Вика заплатила им, чтоб не выгоняли.

К счастью, Николай полностью пришел в себя ровно к тому сроку, когда группа студентов должна была вернуться с моря. Не пришлось изобретать легенду для родителей, почему она задержалась.

– А что бледная такая? С моря. Погоды, что ль, не было? – удивился папа, когда Вика с чемоданом в руке появилась на пороге.

– Я отравилась в первый день. Почти все время в номере пролежала.

– Ну вот. Съездила. Я ж говорил, лучше на дачу. Нет же, вам море подавай! Получила? Морской опыт?

Папа и не догадывался, что в тот «отпуск» Вика получила опыт очень нестандартных взаимоотношений с любовником. И как оказалось, это было только началом.

Отныне каждый загул Николая заканчивался либо скорой и курсом капельниц, либо стационаром. Он по-прежнему исчезал для Вики, но с новыми вводными – через пару дней находился. На зеркале прихожей любовника она предусмотрительно оставила записку со своим номером телефона. В одиночестве скульптор никогда не пил, считая это признаком алкоголизма, который к нему, разумеется, никакого отношения не имел! Ибо Николай именовал себя «творческим пьяницей». Поэтому наличие компании было делом принципа. Стоило ему дойти до состояния, требующего врача, у Вики раздавался звонок: очередной приятель заплетающимся языком представлялся, что-то мычал, она тут же все понимала и бросалась на помощь.

Она не была его женой. Она была студенткой пятого курса. Ей был двадцать один год. Четыре года она посвятила ему, а последние двенадцать месяцев – его спасению.

Она сильно устала от бесконечных больниц и наркологических отделений. И, если бы не обнимающий взгляд Николая, давно бы ушла, но держалась за него, за этот взгляд.

Пока однажды не встретилась в квартире любимого с его дочерью, своей ровесницей, чуть полноватой симпатичной девушкой с идеальной осанкой.

Когда Вика зашла, ее смерил быстрый тревожный взгляд:

– Как она зашла?!

– Это – Виктория. Я дал ей ключи.

Николай сидел в своем кресле непривычно глубоко, округлив спину.

– Добрый день… – пролепетала Вика.

– Тебе чего надо? – рявкнула дочь.

– Я к Николаю…

Через пару секунда Вика почувствовала себя прижатой к стене. В спину ударил холодный камень, ноги запутались словно не свои, руки метались по воздуху.

В глазах – муть. Из этой мути проявилось круглое лицо дочери Николая, приблизилось почти вплотную. И когда Вика поняла, что та на нее только что просто напала и отшвырнула к стене, послышался громкий командный голос:

– Кого-о-о-о тебе-е-е-е??? Никола-а-а-я-я-я??? Щас! Мечтай! На квартиру позарилась, гадина?! Думала, он одинокий, заступиться некому? Хрен тебе, а не квартира, поняла?! Сволочь! Споить его хочешь? В больницах сгноить?! Я все знаю! Попробуй только приблизиться к этому дому! Вот только подумай об этом! Слышишь?! Я тебя прибью, поняла? Возьму и прибью! И глазом не моргну! Чтоб я тебя здесь больше не видела!!! Тварь! Если жить хочешь! Вникла?!

– Я… не…

– Заткнись!!! Запоминай! Еще раз говорю – прибью или посажу за мошенничество! Легко! Сама в полиции служу, поняла?

Вика искала взглядом Николая, повернула голову набок, уворачиваясь от натиска его дочери.

Николай продолжал сидеть в кресле, опустив глаза в пол. Вика сканировала его лицо и мысленно кричала: «Посмотри на меня! Посмотри, как всегда! Я хочу понять, что ты со мной…»

Обнимавшие ее когда-то глаза были прикованы к полу. Не дрогнули. Может, просто дремали. В сердце Вики ударила тупая боль.

– Я поняла, поняла… – прошептала она, и хватка сжимавших ее рук тут же ослабла.

– Пошла вон… – процедила девушка с идеальной осанкой.