Страж Вечной ночи

Екатерина Гусева

Страж Вечной ночи

Девочка из трущоб

Холодный порог.

Город: Ночной Хребет (Nocturne's Spine)

Район: Каменное Лоно (Stone's Hollow) – человеческий анклав на границе теней.

Холод был не просто погодой. Он был сущностью Каменного Лона. Он въедался в стены покосившихся домов, скрипел в старых балках, ледяными пальцами пробирался под тонкие одежды и заставлял людей съеживаться еще до выхода на улицу. Особенно в такую ночь. Ночь, когда небо, затянутое грязной ватой туч, казалось, придавило город свинцовым саваном. Моросил мелкий, колючий дождь, превращавший улочки в черные, скользкие зеркала, отражающие тусклые, дрожащие огоньки редких фонарей.

В одной из таких улочек, в тени громады стены, отделявшей Каменное Лоно от сияющих шпилей и мраморных дворцов Ночного Хребта, стояла фигура. Высокая, закутанная в черный плащ, стекавший с плеч как струящаяся тень. Кассиан. Он не двигался, слившись с углублением между двумя домами, лишь бледное лицо, обрамленное черными как смоль волосами, чуть выделялось из мрака. Глаза, цвета остывшей стали, были прикованы к скромной двери дома напротив. Дома с покосившимся ставнем и трещиной в единственном мутном окне.

В его руках, прижатый к груди, где под дорогим камзолом билось сердце, медленное и древнее, лежал сверток. Небольшой. Дышащий. Источающий слабый, чистый запах молока и чего-то неуловимо хрупкого – самой жизни. Кассиан смотрел на этот сверток, и что-то в его ледяном взгляде дрогнуло. Небольшая трещина в вечной мерзлоте. Этот ребенок был не просто найденышем. Он был последним звеном в цепочке, тянущейся из мира, скрытого за стеной. Последним шансом. И он, Кассиан, страж древних обетов и забытых тайн, должен был оставить ее здесь. На пороге человеческой лачуги.

Долг. Слово, выжженное в его сознании веками. Долг велел спрятать ее там, где враги не станут искать – среди презренных людей. Долг велел наблюдать, охранять издалека, не вмешиваясь, пока не придет час. Долг… Долг не учитывал этого сжимающего чувства под ребрами, похожего на клубок колючей проволоки, когда он представлял крошечное существо в руках тех, кто жил за этой дверью. Марта и Григорий. Он знал их досье. Знакомство по сводкам наблюдения: бедность, озлобленность, пустота брака без детей, которая давно переросла в взаимное безразличие, приправленное горечью.

Кассиан сжал перчатки. Кожа скрипнула. Он должен был действовать. Сейчас. Пока ночь глубока, пока Каменное Лоно втянуло головы в плечи и забилось в норы. Он сделал шаг из тени. Дождь немедленно зашипел на его плаще, не оставляя и следа. Шаги его были бесшумны, даже по скользкому булыжнику. Он пересек узкую улочку за мгновение.

Перед дверью он замер. Дерево было старое, потрескавшееся, краска облупилась. От него веяло сыростью и безнадегой. Кассиан посмотрел на сверток. Глазки были закрыты, крошечный ротик подергивался во сне. Личико сморщено. Беззащитное.

Прости, – пронеслось в его голове, неожиданно и резко. Он не привык просить прощения. У него был долг.

Он наклонился. Осторожно, с непривычной для его могучей силы нежностью, положил сверток на голые доски крыльца, прямо у щели под дверью, где чуть теплился жалкий отсвет очага изнутри. Он поправил одеяльце, защищающее младенца от сырости. Затем достал из складок плаща небольшой, плотный лист пергамента. На нем было написано всего три слова, выведенные его собственной рукой с безупречной каллиграфией, но дрогнувшие на последнем слоге: "Позаботьтесь о ней…" Он не подписался. Не мог.

Он вложил записку в складки одеяла, рядом с крошечной ручкой. Его палец, холодный и бледный, едва коснулся теплой детской кожи. Электрический разряд боли и чего-то еще, незнакомого и опасного, пронзил его. Он резко отдернул руку, как от огня. Эта кровь… она была ценнее короны в его мире. И теперь она была здесь, на этом грязном пороге.

В этот момент из-за двери донесся приглушенный звук – кашель, сварливый голос Марты, что-то упало со стуком. Кассиан отпрянул назад, в тень напротив. Он стал невидимой частью ночи, статуей изо льда и тьмы. Только глаза, стальные и невероятно острые, не отрывались от свертка.

Дверь скрипнула. Открылась нешироко, выпустив наружу волну теплого, спертого воздуха, пахнущего дешевой похлебкой и немытой шерстью. В проеме возникла фигура. Марта. Женщина лет сорока, но выглядевшая старше. Лицо одутловатое, с глубокими складками горечи у рта. Волосы, тускло-каштановые, небрежно стянутые в хвост. В ее глазах, когда они упали на сверток, не было ни удивления, ни радости. Было… подозрение. Как будто нашли брошенную вещь, которая может оказаться хлопотной.

– Гриша! – ее голос, хриплый от вечного недовольства, разрезал тишину, – Иди сюда! Глянь, что тут оставили!

За ее спиной заковылял Григорий. Мужик покрепче, с крупными, неуклюжими руками, вечно запачканными чем-то сажистым. Его взгляд, тусклый и усталый, скользнул по жене, потом по свертку. Он нахмурился.

– Чего это? – пробурчал он, протирая ладонью щетинистый подбородок.

– Ребенок, дубина! – Марта пнула сверток ногой в стоптанном валенке, не сильно, но достаточно, чтобы младенец вздрогнул и издал тонкий, жалобный звук – не плач еще, а предвестник плача, – Подкидыш. На пороге.

Григорий присел на корточки, кряхтя. Он развернул угол одеяла. Его грубые пальцы коснулись личика. Младенец сморщился, зашевелился.

– Баба… живая, – констатировал он без особых эмоций, – Девчонка.

– И кому она нужна? – в голосе Марты зазвенела привычная нота нытья, – Самим бы прокормиться… Еще одна пасть. Да на нее и пеленок не напасешься!

Она уже хотела захлопнуть дверь, отгородиться от этой незваной проблемы, но Григорий задержал ее руку. Он смотрел на крошечное лицо. На сморщенный носик. На темный пушок волос.

– Бездетные мы, Марта… – произнес он глухо. Голос его был лишен надежды, скорее в нем звучала констатация факта. Факта их ущербности, – Люди говорят… ребенок в дом – к удаче. Может… попробуем?

Марта фыркнула. Но взгляд ее скользнул по свертку с новым, расчетливым интересом. Бездетность была их клеймом, их вечной обузой в глазах соседей. Ребенок… пусть подкидыш… это статус. Это возможность перестать быть жалкими "бездетными". И.… лишние пайки от прихода могли светить. Работу на подхвате по дому со временем можно спихнуть.

– Удачи… – она язвительно протянула слово, но уже наклонилась, – Ладно, тащи. Замерзнет совсем, еще помрет тут. Нам потом отмываться.

Григорий, неуклюже, но бережнее, чем жена, поднял сверток. Младенец запищал громче, испуганно. Марта тут же шлепнула его по спинке через одеяло – резко, без нежности.

– Тихо! Сейчас накормим чем-нибудь… – она уже втягивала мужа с его ношей в дом.

Дверь захлопнулась. Резкий звук дерева о дерево прокатился по пустой улице, отдался эхом в костях Кассиана. Он стоял в тени. Он видел, как в окне мелькнула тень – Марта несла что-то к очагу. Видел, как Григорий, уже без свертка, подошел к окну, посмотрел на темную улицу с пустым, ничего не выражающим лицом, и задвинул покосившийся ставень. Щель света исчезла.

На крыльце осталось лишь мокрое пятно, да несколько крошечных льдинок, выпавших из складок одеяла. Они уже таяли под холодным дождем.

Кассиан не шевелился. Его лицо было каменной маской. Но внутри бушевал ураган. Ярость от того шлепка, от холодного расчета в глазах Марты, от тупой покорности Григория. Горечь от собственного бессилия. Долг требовал уйти. Наблюдать издалека. Не вмешиваться.

Он сжал кулаки так, что кожаные перчатки затрещали по швам. Комок ледяной ярости встал у него в горле. Он заставил себя сделать шаг назад, глубже в тень. Потом еще один. Он должен был уйти. Но прежде, чем раствориться в ночи, как будто его и не было, он бросил последний взгляд на захлопнутую дверь. Взгляд, полный обещания и предостережения.

Позаботьтесь о ней… – слова записки горели в его памяти. – Или вам не поздоровится.

Он не произнес это вслух. Но тяжесть этого невысказанного обета повисла в сыром воздухе Каменного Лона, холоднее самого дождя. Он развернулся и бесшумно ступил на скользкий булыжник, уходя прочь. В спину ему дул ледяной ветер, неся с собой запах бедности, отчаяния и крошечного, беззащитного тепла, оставленного на холодном пороге. Пустота за спиной казалась громче любого крика. Его миссия только начиналась.

Тень в переулках.

Прошло восемь лет.

Холод Каменного Лона не уходил. Он лишь менял оттенки. Летом – липкий, пахнущий гниющими отбросами в переулках и потом. Зимой – пронизывающий до костей, с ветром, выволакивающим последнее тепло из покосившихся лачуг. Но для Алисы (так ее назвали Марта и Григорий – просто, без выдумки, как называют рабочую скотину) холод был лишь одним из множества постоянных спутников. Как голод. Как страх.

Ее «комната» – это был угол за печкой в единственной комнате дома. Место, где хранились вязанки хвороста, стояли ведра с золой и пахло вечной сыростью и гарью. Там была сложена старая дерюга на полу и тонкое, продуваемое ветром одеяло, больше похожее на сеть. Здесь она спала, свернувшись калачиком, стараясь зарыться в тряпье поглубже, чтобы не слышать ночной храп Григория или ворчание Марты.

Алиса проснулась еще до рассвета. От холода. От привычки. Сквозь щели в стене пробивался сизый, предрассветный свет. Она лежала неподвижно, слушая. Стук сердца в ушах. Дыхание «родителей» за занавеской. Скрип мышей за стеной. Пока все спят – она в безопасности. Пока не видна – ее не трогают. Это было первое и главное правило выживания, усвоенное ею раньше, чем ходить.

Она осторожно выбралась из своего угла, стараясь не шуршать. Босые ноги ступили на холодный, липкий от грязи пол. На ней была та же серая рубашонка, что и днем, короткая и грубая. Марта считала, что ночные рубашки – баловство для приживалки. Алиса подошла к печи. Вчерашние угольки еще тлели, отдавая слабый, драгоценный жар. Она прижалась к теплой кирпичной кладке спиной, закрыла глаза. Эти минуты – единственное тепло в ее мире.

– Алиска! – резкий, как удар хлыста, голос Марты заставил ее вздрогнуть и отпрянуть от печи, – Ты чего раззявалась? Дрова подбрось! Воды принеси! Шевелись!

День начался. Как и все дни.

Она проворно, молча, подбросила в печь щепок, раздула мехами слабый огонек. Потом схватила два пустых ведра – тяжелых, даже без воды, для ее худеньких рук – и выскользнула на улицу. Колодец был в конце переулка. Утро было серое, промозглое. Туман стелился по земле, цепляясь за грязные заборы. Воздух резал легкие. Алиса шла быстро, глотая холод, стараясь не думать о пустом желудке. По дороге она собирала упавшие ветки – хоть немного, чтобы Марта не ворчала.

У колодца уже толпились соседки. Женщины с одутловатыми лицами и вечно недовольным выражением. Они перестали болтать, когда Алиса подошла. Смотрели. Оценивающе. С осуждением.

– О, Мартушкина подкидышка, – фыркнула одна, заворачиваясь в потертый платок, – Рослая уж больно. Много жрет, небось?

– Не жрет, а жрет! – подхватила другая, – Видала вчера – Гришка ей корку черствую сунул, она так и проглотила, не поперхнулась. Как цыпленок.

– Чужая кровь, – многозначительно процедила третья, – Глазищи-то черные, как угольки. Не по-нашему глядит. Знахарка говорила, такие дети… не к добру.

Алиса опустила глаза. Прижалась к холодному камню колодца. Ждала своей очереди, стараясь стать невидимкой. Слова жгли, как крапива, но она научилась не плакать. Слезы только злили Марту. Она набрала воды – ведра стали неподъемными. Потянула их обратно, спотыкаясь на неровных камнях, расплескивая ледяную воду на тонкие, посиневшие ноги. Спина горела от напряжения. В ушах стучало: Чужая кровь. Не к добру.

Дома ее ждала Марта с ушатом грязного белья.

– Полоскать! Да поживее! Пока солнце не село, чтоб сухим было!

Руки Алисы, красные и огрубевшие, погрузились в ледяную, мыльную воду. Пальцы быстро теряли чувствительность. Она терла грубую ткань, стирая чужую грязь, чужой пот. Марта стояла рядом, помешивая на печке похлебку из брюквы и картофельных очистков.

– И не вздумай порвать! – бросила она через плечо, – Последние рубахи Грише. Ты и так нам в убыток, тунеядка. Кормить, поить, одевать… Хоть бы пользу какая была.

Польза… Польза была в том, чтобы успеть все. Принести воды, подбросить дров, выстирать, вымыть, перебрать гнилую картошку в погребе, убрать золу. И все молча. Без жалоб. Без лишних движений. Любое замешательство, любой неверный шаг могли обернуться шлепком, подзатыльником или лишением еды. Алиса научилась читать настроение Марты по интонации, по выражению лица, по тому, как сильно она хлопала крышкой котла. Научилась быть тенью. Быстрой, незаметной, безропотной.

Где-то в тени, на крыше дома напротив, Кассиан наблюдал.

Он был неподвижен, как часть самой крыши, закутанный в темный плащ, сливавшийся с черепицей. Его глаза, не знающие усталости, видели каждую деталь. Видели, как худенькая девочка с темными, не по-детски серьезными глазами тащит неподъемные ведра. Видели, как она вздрагивает от грубых окриков соседок. Видели, как ее тонкие руки краснеют в ледяной воде. Видели, как Марта шлепнула ее по затылку за то, что она якобы слишком медленно терла рубаху.

Каждая такая сцена была ударом кинжала по его ледяному фасаду. Его пальцы, скрытые перчатками, впивались в холодный камень крыши, оставляя едва заметные вмятины. Долг. Долг требовал невмешательства. Долг напоминал, что ее безопасность – в анонимности. Что любое его действие может привлечь внимание настоящих врагов, куда более страшных, чем сварливая Марта.

Но вид того, как эта женщина обращается с драгоценным сосудом, вверенным ему древним обетом… Вид того, как девочка съеживается, словно ожидая удара, когда Григорий просто проходил мимо… Это разъедало его изнутри. Ярость, холодная и острая, как лезвие, клокотала в нем. Он представлял, как одним движением стирает этот дом и его мерзких обитателей с лица земли. Как забирает девочку… Но куда? Его мир был для нее сейчас смертельной ловушкой. Он мог лишь смотреть. Наблюдать. И сжимать кулаки до боли.

Алиса закончила полоскать. Руки ее были красные, как вареные раки, пальцы едва сгибались. Марта бросила ей в миску мутную похлебку и кусок черствого, как камень, хлеба.

– Ешь и не мельтеши тут. Потом в погреб – картошку перебрать. И пепел вынеси.

Алиса забралась в свой угол за печкой. Миска с похлебкой стояла на полу. Она прижалась спиной к теплым кирпичам, закрыла глаза, вдыхая скудное тепло. Есть не хотелось. Хотелось… просто сидеть. Быть невидимой. Быть никому не нужной, но и не мешающей. Она смотрела на слабый луч света, пробивавшийся сквозь щель в стене. В нем кружились пылинки. Как маленькие звездочки. Иногда, ночью, если Марта забывала закрыть ставень полностью, она видела настоящие звезды. Холодные, далекие, но такие чистые. Она представляла, что там, среди них, есть место, где нет Марты, нет ведер с водой, нет ледяного пола под босыми ногами. Где тепло и тихо.

Однажды весной, выполняя поручение Марты (отнести старьевщику связку тряпок), она увидела Чудо. В щели между камнями разрушенной стены, там, где даже сорняки не хотели расти, пробился крошечный цветок. Нежный, с лепестками цвета бледного неба. Он качался на ветру, такой хрупкий и такой упрямый. Алиса замерла, затаив дыхание. Она оглянулась – никто не видел. Осторожно, пальцем, коснулась лепестка. Он был бархатистый, живой. В груди у нее что-то дрогнуло. Теплое. Незнакомое. Она приходила к этому цветку тайком несколько дней. Просто стояла и смотрела. Это была ее тайна. Ее крошечное сокровище.

Но однажды цветка не стало. Кто-то растоптал его. Осталась только зеленая кашица на камне. Алиса простояла там долго, глядя на пятно. Тепло в груди сменилось знакомой пустотой. Холоднее, чем зимний ветер. Она отвернулась и пошла домой. Быстро. Чтобы Марта не кричала.

Вечером, когда Григорий, наконец, пришел домой, запахший дешевым табаком и хмелем, случилось то, чего Алиса боялась больше всего.

Он был в дурном настроении. Проиграл в кости. Марта начала пилить его с порога. Они кричали друг на друга, голоса становились все громче, злее. Алиса забилась в самый дальний угол своего запечья, стараясь слиться с тенью. Но громыхающий голос Григория настиг ее.

– А ты чего уставилась, выродок?! – он шагнул к печи. От него разило перегаром, – Нашла зрелище?! Смеешься, да?!

Он не ждал ответа. Его рука, тяжелая и шершавая, врезала ей по плечу, сбивая с ног. Она упала на пол, ударившись головой о ведро с золой. Пепел взметнулся облаком, засыпая лицо, попадая в рот, в глаза.

– Убери эту дрянь с глаз моих! – заорал Григорий, пнув ее ногой в бок, не сильно, но унизительно, – Чтоб не видать тебя, падаль!

– Сама виновата, под ногами путается. – лишь фыркнула Марта.

Алиса лежала на полу, засыпанная пеплом. Глаза щипало, во рту стоял горький вкус горечи и унижения. Но она не плакала. Она сжалась в комок, как еж. Внутри, под грудью, где обычно была пустота, вдруг вспыхнуло что-то. Горячее. Острое. Как искра. Желание… не плакать. Зарычать. Укусить. Броситься на них с голыми руками. Но она лишь сжалась крепче. Искра погасла, оставив после себя ледяной пепел стыда и страха. Чужая кровь. Не к добру.

На крыше Кассиан видел все. Видел пинок. Видел, как девочка упала в золу. Видел, как она сжалась. Он не дышал. Каждый мускул в его теле был напряжен до предела. В глазах, холодных и нечеловеческих, бушевала буря. Ярость, такая белая и ослепительная, что он едва не сорвался с места. Его клыки, обычно скрытые, уперлись в нижнюю губу. Он представлял, как врывается в эту конуру, как ломает Григорию руку, которой он посмел ударить… как стирает с лица земли этот очаг ничтожества. Долг! Слово прозвучало в его сознании, как удар грома. Она должна остаться незамеченной! Любое вмешательство – смерть для нее!

Он заставил себя остаться на месте. Заставил дышать ровно. Заставил наблюдать, как Марта брезгливо кидает девочке тряпку:

– Уберись за собой, свинья!

Алиса, молча, вся в пепле, как маленькое привидение, выползает из-за печи и начинает сметать рассыпанную золу. Кассиан отвернулся. Он посмотрел в черное, беззвездное небо над Каменным Лоном. Впервые за долгие века бесстрастный страж почувствовал нечто, близкое к отчаянию. И стыд. Жгучий стыд за свое бессилие. Он дал обет защищать. А защищать приходилось только от собственного бездействия. Отчаяние сменилось ледяной решимостью. Час ее ухода отсюда должен наступить. Скоро. Он ускорит это. Любой ценой. Пока ее не сломали окончательно. Пока та искра, что он мельком видел в ее глазах, глядящих на звезды или на цветок, не погасла навсегда под слоем пепла.

Он исчез с крыши так же бесшумно, как и появился. Оставив за спиной дом с покосившимся ставнем и крошечную фигурку в пепле, метавшую пол в темноте. Его тень растворилась в ночи, но обещание вернуться и забрать ее отсюда стало тяжелее свинца.

Письмо судьбы.

Прошло еще девять лет.

Холод в Каменном Лоне за эти годы не изменился. Он лишь глубже въелся в кости Алисы, став частью ее существа. Она стояла на коленях на холодном каменном полу кухни, скребя застарелую грязь у порога жесткой щеткой. Мыльная вода, ледяная, затекала под поношенную юбку, краснели и немели пальцы. Руки, некогда просто худенькие, теперь были покрыты сетью мелких шрамов от ожогов, порезов и грубого труда. Лицо, обрамленное темными, тусклыми волосами, собранными в тугой узел, было бледным и замкнутым. Глаза, большие и темные, как бездонные колодцы, чаще всего смотрели вниз или в сторону, избегая прямого взгляда. В них отражались годы молчаливой покорности и загнанный глубоко внутрь страх.

За ее спиной, у печи, грелась Марта. Она раздалась, лицо стало еще одутловатее, но глаза – все такими же острыми и недовольными.

– И тут тоже отскреби! – ткнула она носком стоптанного башмака в едва заметное пятнышко на камне, – Видишь? Грязь! Ты что, слепая? Или руки не оттуда растут? Завтра же твое восемнадцатилетие, а ты как обуза на шее сидишь! Ни замуж не возьмет никто, ни работы путной… Только жрешь да место занимаешь!

Алиса не ответила. Она лишь сильнее нажала на щетку, стараясь стереть несуществующее пятно. Восемнадцатилетие… Для Марты это был лишь повод для нового витка упреков. Для Алисы – еще одна веха в бесконечной череде серых дней. Никакой радости, никакого ожидания. Только страх, что Марта придумает что-то особенно унизительное "в честь" даты.

Где-то на крыше дома напротив, Кассиан наблюдал. И его терпение, растянутое, как струна, за семнадцать лет, наконец, лопнуло.

Он видел, как Марта пилит девушку. Видел сгорбленную спину Алисы, ее покрасневшие от холода руки. Видел ту пустоту и покорность в ее глазах, которые раньше иногда сменялись искрой любопытства к звездам или цветку. Теперь этой искры почти не было. Ее засыпали пеплом ежедневных унижений. Сегодня – канун ее совершеннолетия по человеческим меркам. Завтра – день, когда скрывать ее от истинного мира станет еще опаснее. Но смотреть, как ее ломают здесь, день за днем, он больше не мог.

Нет. Слово, холодное и твердое, как алмаз, сформировалось в его сознании. Долг требует защиты. А эта… эта тварь убивает ее медленно. Он больше не верил в безопасность анонимности. Он видел лишь гибель духа. Решение созрело мгновенно, выкристаллизовавшись из веков выдержки и месяцев отчаяния. Он получит разрешение. Он добьется разрешения на личную проверку. Неофициальную. Негласную. Но он увидит все своими глазами. И если его худшие опасения подтвердятся… Он заставит систему работать. Он вырвет ее отсюда. Любой ценой.

Два дня спустя.

В доме Марты и Григория царила непривычная, нервная чистота. Выскоблен не только пол, но и стены, где это было возможно. Пахло дешевым мылом и уксусом. Марта, в своем самом "приличном" платье, выцветшем, но чистом, бегала по комнате, поправляя то скатерть (редко используемую), то занавеску. Григорий сидел за столом, натянуто выпрямив спину, в чистой, хоть и потертой рубахе. Его пальцы нервно барабанили по столу.

– Ты уверена, что он придет? – спросил он хрипло, – Может, передумал? Может, это шутка?

– Молчи, дурак! – шикнула Марта, приглаживая непослушную прядь, – Письмо было с печатью! Из самой Академии Ноктюрны! Инспектор по делам… э-э.… одаренной молодежи из бедных семей! Говорила тебе – Алиска наша не так уж бесполезна! Может, стипендию выбьем! Или компенсацию за содержание!

Алиса стояла в своем углу за печкой, стараясь быть невидимой. Ее сердце колотилось как птица в клетке. "Инспектор". Из Академии Ноктюрны. Она слышала шепот об этом месте. Элитное заведение где-то за стеной, в Городе. Место для избранных. Зачем им инспектор здесь? К ней? Страх сковывал ее сильнее холода. Любое внимание было опасно. Любая перемена – к худшему.

Раздался четкий, твердый стук в дверь. Не громкий, но властный. Звук, не терпящий возражений. Марта ахнула, судорожно поправила платье. Григорий вскочил, чуть не опрокинув табурет.

– Входите! Милости просим! – запищала Марта, распахивая дверь.

В проеме возник Кассиан.

Он казался еще выше и нереальнее в тесной комнате. Безупречно черный, строгий костюм, подчеркивавший его аристократическую осанку. Белоснежная рубашка. Пальцы в тонких кожаных перчатках. Лицо – поразительно красивое, но холодное, как изваяние из мрамора. Глаза цвета зимней стали медленно обвели комнату, будто сканируя каждый сантиметр. В них не было ни тепла, ни осуждения. Только ледяная оценка. Воздух в комнате вдруг стал густым, тяжелым для дыхания.

– Господин Кассиан? – Марта заискивающе заулыбалась, делая реверанс, который выглядел нелепо, – Мы так рады! Проходите, пожалуйста! Григорий, подвинься!

Кассиан шагнул внутрь. Его взгляд скользнул по Григорию (тот съежился), по Марте (ее улыбка стала еще шире и фальшивее), и.… остановился на Алисе. Она почувствовала этот взгляд, как физическое прикосновение – холодное, пронизывающее. Она вжалась в стену, опустив глаза, желая провалиться сквозь землю.

– Мисс Алиса? – его голос был низким, бархатистым, но абсолютно лишенным интонации. Как удар колокола изо льда.

Она не смогла ответить. Кивнула, едва заметно.

– Мы… мы стараемся, господин инспектор! – вступила Марта, загораживая Алису, как будто стыдясь ее, – Доченька у нас скромная, трудолюбивая! Учится… ну, как может, конечно. Книжки любит! – Она солгала без запинки. Книг в доме не было, – Мы вкладываем в нее душу! Хлебом не корми, только дай ей лучшее!

Кассиан медленно прошел в центр комнаты. Его взгляд задержался на углу за печкой – на дерюге, служившей Алисе постелью. На ведре с золой рядом. На пустой миске на полу. Потом он посмотрел на стол, где Марта поспешно поставила единственную фаянсовую чашку, наполненную подозрительным напитком, похожим на чай.