Александр Невский. Кто с мечом к нам придёт – от меча и погибнет

– Эй ты, баба неразумная! Какая тебе русская земля? Где ты её видала? У каждого свой двор, своя изба – вот и вся земля! Каждый сам для себя стоит, сам себе хозяин!

К боярам подбежал поп в мантии чёрной, человек тощий и подобострастный, с глазками бегающими. Он начал кланяться и поддакивать, расшаркиваясь перед знатными господами:

– Истинную правду говорят бояре наши! Каждому своё, каждому своё! Не нам, убогим, судить о делах великих!

Псковский воин, собрав последние силы, поднял голову, и единственный здоровый глаз его сверкнул ненавистью. Он поглядел на попа, на бояр сытых, и прохрипел едва слышно, но так, что каждый в толпе услышал:

– Пёс… собака продажная…

И тут толпа взорвалась окончательно, словно бочка с порохом от искры. Сотни голосов слились в рёв негодования. Полетели шапки к небу, поднялись кулаки мозолистые, раздались крики и ругательства такие, что даже вороны с колокольни поднялись и закаркали испуганно.

– Продажные твари! – кричал рыбак, размахивая руками.

– Торгаши проклятые! – вторил ему кузнец, и голос его гремел, как молот по наковальне.

– За золото землю продают! – голосила баба из толпы.

Женщины запричитали, покрывая головы и раскачиваясь в горе, а мужики начали поносить последними словами тех, что сидели на стене высокой. Молодые парни подбирали с земли комки грязи и швыряли их наверх, хотя стена была высока и камни не долетали.

– Сытые брюха! – кричали из задних рядов.

– Немцам мзду дать хотят! – добавляли другие.

Из толпы выступил человек средних лет, широкоплечий и крепко сбитый, опоясанный передником кожаным с пятнами от угля и железа. То был Игнат, мастер кольчужный, человек прямой и острый на язык, которого в городе уважали за умелые руки и честное сердце.

Игнат посмотрел наверх на бояр холёными глазами, полными презрения, и сказал громко, так чтобы вся площадь слышала:

– Всякий гад – на свой лад!

Толпа засмеялась, поддерживая Игната. Его слова разлетелись по площади, и люди повторяли их, смеясь злобно. Игнат выступил ещё на шаг вперёд и, глядя прямо в глаза главному боярину, произнес с усмешкою горькою:

– Не корми меня тем, чего я не ем!

Боярин нахмурился, не понимая, к чему клонит кольчужный мастер. Но Игнат уже повернулся к народу и заговорил голосом звучным:

– Знаю я этих господ! Им, богачам жирным, всё едино! Что мать родная, что мачеха лютая – всё одно! Где выгода да барыш, там и родная земля для них! За серебро и душу продадут!

Он поднял руку, указывая на бояр:

– А нам, малому люду, смерть верная под немцами!

Толпа поддержала его криками одобрения. Голоса сливались в единый рёв:

– Правду говорит Игнат!

– Так оно и есть!

– Не дадимся немцам поганым!

Игнат поднял обе руки над головою, и мышцы на его руках, привычных к тяжкому труду, напряглись. Он набрал полную грудь воздуха и изо всех сил, так что голос его прогремел над площадью, закричал:

– Надо звать Александра! Немцев бить до смерти!

Площадь взорвалась согласием, словно гром грянул среди ясного неба. Сотни голосов подхватили этот клич:

– Александра! Зовите Александра!

– Не хотим Александра!

– Александру быть здесь!

Люди толкались, размахивали руками, кто-то подпрыгивал, стараясь перекричать соседа. Старые воины, что помнили ещё прежние битвы, кивали головами и говорили товарищам: «Правильно кричат! Только Александр может!»

Со стены Ян Власьев, красный от злости, попытался перекричать толпу, размахивая руками:

– Нечего тут Александру делать! Не ждите его, не придёт! Соберёмся сами, ударим на немца! Домаш Твердиславич нас поведёт! Он воевода опытный!

Но голос его потонул в общем гуле. Толпа не желала слушать.

Тут на стену, рядом с боярами, поднялся муж статный и представительный. То был Домаш Твердиславич, воевода новгородский, человек средних лет, с бородою русою, тронутою сединою. На нём была рубаха полотняная белая, поверх – кольчуга блестящая, а сверху – плащ из сукна доброго, зелёного цвета. При бедре висел меч в ножнах кожаных, украшенных серебром. Лицо его было серьёзное и думное, глаза – умные и добрые.

Домаш поправил плащ на плечах, поклонился народу низко, по-доброму, и поднял руку, призывая к тишине. Постепенно гул стих, ибо Домаша в Новгороде знали и уважали за храбрость и честность.

Когда стало тихо, воевода заговорил голосом глубоким и торжественным, и каждое слово его звучало, как колокольный звон:

– Братья мои милые! Сыны и дочери земли русской! Беда идёт на нас большая! Враг лютый подступает к стенам нашим, и не простой это враг – немец окаянный, что веру нашу православную искореняет, а людей русских в рабство вечное гонит!

Он помолчал, давая словам своим дойти до сердец слушающих, а затем продолжил с ещё большею страстью:

– Больших людей от нас такая беда потребует, великих дел и жертв немалых! Не я для того годен – другой потребен, у которого рука крепче моей, голова посветлее, сердце пожарче! И чтобы слава его была по всей земле русской, от моря до моря, и чтобы враг его боялся, только имя услышав, и ведал о искусстве его ратном!

Голос Домаша становился всё громче, всё торжественнее:

– Тут нужен только князь – и не иной кто, а тот самый Александр Ярославич! Один только он может русскую землю от напасти избавить!

Народ внизу заволновался, задвигался, зашептался. Имя Александра переходило из уст в уста, словно молитва спасительная. Женщины крестились, мужчины кивали головами.

Из толпы выступил другой мужчина – Гаврила Олексич. Он нахмурил брови чёрные и воскликнул воодушевлённо, так что голос его прозвенел над площадью:

– Слушайте, люди православные! Как погонит немец русских людей в полон, как зажмёт нас меж своими полками, как поставит над нами воевод басурманских – вот как тогда и напляшемся под чужую дудку!

Он сжал кулак и потряс им в воздухе:

– Не дождёмся мы от немцев милости! Только меч может нас спасти, только битва честная!

Гаврила поднял руку, словно отдавая приказ дружине, и закричал так, что голос его разнёсся по всему Новгороду:

– Звать Александра! Звать немедля!

И тогда вся площадь торговая загудела, словно море во время бури великой. Тысячи голосов сливались в единый клич, что поднимался к небесам серым и низким:

– Александра! Александра Ярославича!

– Зовите князя нашего!

– Без него погибели не миновать!

Люди размахивали руками, подбрасывали шапки, кричали до хрипоты. Старики и малые дети, мужчины и женщины, богатые и бедные – все сливались в едином порыве. Кто-то из молодых парней вскочил на лавку торговую и завопил:

– На коленях молить будем, только пусть придёт!

– Землю поцелуем под ногами его! – вторила баба из толпы.

– Спаси нас, княже! – кричали женщины, воздевая руки к небу.

Колокола всё били, всё звали, и медный звон их сливался с голосами человеческими в единую песнь-молитву. Казалось, что сама земля Русская вопиет о помощи, о заступнике, о том, кто способен поднять меч за веру православную и землю отчую.

Бояре на стене переглядывались с беспокойством. Они видели, что народ не на их стороне, что толпа требует князя, которого они боялись больше немцев. Ибо знали: придёт Александр – и власть их торгашеская кончится.

А вдали, за лесами дремучими, за реками быстрыми, за болотами топкими, уже слышался топот коней немецких и звон доспехов крестоносных. Время шло неумолимо, и каждый час был дорог, как жизнь человеческая. Судьба Новгорода Великого, судьба всей земли Русской висела на волоске…

И всё громче, всё настойчивее звучал над заснеженною площадью призыв отчаянный:

– Александра! Зовите Александра!

3 глава: Падение Пскова

Словно саван из преисподней, опустился над Псковом дым – густой, удушливый, пропитанный запахом крови и пепла. Ветер что шелестел в листве берёз и нёс смех детворы, ныне разносил по улицам гарь пожарищ да предсмертные стоны умирающих. Воздух дрожал от жара догорающих строений, и казалось, что сама земля стонет под тяжестью обрушившегося на неё горя.

Псков – град, что гордо стоял на берегах Великой – ныне лежал поверженным. Белокаменные палаты бояр, что ещё вчера горделиво возносились к небесам, отражая в своих окнах блеск солнца, стояли обгорелыми остовами. Их резные наличники почернели от огня, крыши провалились, а из окон, словно из глазниц черепа, валил дым. Стены храмов, что прежде сияли белизной, теперь были покрыты копотью и кровавыми потёками.

По мостовым, где ещё недавно звенели голоса торговцев, зазывавших купить заморские товары, где смеялась детвора, гоняя обручи, где степенно прохаживались почтенные граждане, обсуждая дела градские, – ныне валялись тела. Псковичи и крестоносцы лежали вперемешку, их кровь смешалась на камнях. Кони, что гордо несли в битву своих всадников, распростёрлись рядом с хозяевами, и стрелы торчали из их боков, словно смертоносные цветы.

Смрад смерти стоял в воздухе – тяжёлый, приторный, он забивал ноздри и вызывал тошноту. Мухи роились над трупами, а вороны, осмелев, садились на тела и принимались за свою мрачную трапезу. Собаки, что остались без хозяев, бродили по улицам, воя.

По этому кладбищу, что ещё недавно было вольным и многолюдным градом, мерно шагали железные колонны завоевателей. Рыцари Тевтонского ордена двигались в полном молчании – лишь позвякивала сталь их доспехов да скрипела кожа ремней и сбруи. Топот их коней был глухим и мерным, словно стук молотов по наковальне. Каждый шаг отдавался эхом в пустых улицах, напоминая о том, что здесь теперь хозяйничают чужеземцы.

Белые плащи с чёрными крестами развевались на ветру, словно знамёна смерти. Эти кресты – символ их веры, что они несли огнём и мечом, – казались кровавыми пятнами на белизне ткани. Топфхельмы – железные шлемы с узкими прорезями для глаз – придавали рыцарям вид бездушных призраков войны. Через эти щели проглядывали холодные глаза, в которых не было ни жалости, ни сострадания – только жестокая решимость покорить и уничтожить всё.

Кольчуги их были сплетены из мельчайших колец, каждое звено отполировано до блеска. Поверх кольчуг надеты кирасы – нагрудники из закалённой стали, что могли выдержать удар меча или наконечника стрелы. На руках – наручи, на ногах – поножи, всё тело закрыто железом. Щиты украшали гербы знатных родов: львы, орлы, кресты и мечи – символы власти и войны.

Пехотинцы шли следом за рыцарями – люди попроще, но не менее жестокие. На них были кольчуги покороче, шлемы попроще, но в руках – те же мечи и копья, что несли смерть людям. Лица их были грубыми, обветренными, в глазах светилась жадность – они уже прикидывали, что можно захватить в качестве добычи.

Главная площадь Пскова, где прежде собиралось вече, где звучали пылкие речи о вольности и правде, где решались судьбы града, – ныне превратилась в позорище. Старые камни, что помнили ещё княжение Всеволода-Гавриила, были забрызганы кровью. Посреди площади пылал огромный костёр – выше человеческого роста, жадно пожиравший останки защитников города. Пламя било ввысь, искры летели в стороны, а треск горящих брёвен смешивался с шипением плоти.

Вокруг костра, точно чёрные вороны над падалью, сновали католические священники в тёмных мантиях. Они воздевали к небу кресты – не православные, четырёхконечные, а латинские, с удлинённой нижней перекладиной – и бормотали молитвы на непонятном простому люду языке. Голоса их были гнусавыми, монотонными, и от этого бормотания по спине бежали мурашки.

У стен Троицкого собора, что один остался нетронутым среди разрухи – его белые стены всё ещё сияли, а золотые кресты на куполах отражали отблески пожаров, – воздвигли трон. Это было кресло из дубового дерева, обитое красным бархатом, с высокой спинкой, украшенной латинскими письменами. На нём восседал епископ – человек грузный, с обрюзгшим лицом, изрытым оспинами. Глаза его, мелкие и жестокие, блестели от сытости и довольства. На голове – широкополая шляпа с красным пером, на руках – перчатки из тонкой кожи с символикой аббатства.

Мантия епископа была из дорогого сукна, подбитого мехом горностая. На груди – золотая цепь с крестом, усыпанным драгоценными камнями. Он сидел, откинувшись на спинку трона, и обводил площадь взглядом хозяина, что осматривает своё новое владение. Время от времени он поднимал к губам кубок с вином и медленно отпивал, смакуя каждый глоток.

Перед троном, на коленях, в кровавых путах стояли пленные псковичи – более сотни мужей, что защищали родной город до последнего вздоха. Это были ремесленники и торговцы, воины и простые горожане – все, кто не успел бежать и не пожелал покориться. Одежда их была разорвана в битве, лица избиты, руки скручены за спинами грубыми верёвками, что врезались в плоть.

На многих зияли раны – рубленые мечом, колотые копьём. Кровь засохла на рубахах, смешавшись с грязью и потом. Волосы спутались, бороды покрылись пылью и сажей. Но в глазах многих по-прежнему пылал неукротимый огонь – огонь гордости и непокорности. Они не опускали взора перед победителями, не молили о пощаде, а смотрели грозно, исподлобья.

Некоторые шептали молитвы, крестясь, как могли, связанными руками. Другие молчали, стиснув зубы, готовые принять смерть с достоинством. Третьи бормотали проклятия в адрес захватчиков, не боясь навлечь на себя ещё больший гнев.

За спинами пленников, у стен собора, в тени его древних стен, жались друг к другу женщины с детьми. Их не связывали, но страх сковал их хуже любых пут. Было их человек полтораста – жёны, матери, дочери, сёстры тех, кто пал в бою или стоял теперь на коленях. Все знали, что творят немецкие захватчики с побеждёнными, какая участь ожидает жён и дочерей воинов.

Бабы качали на руках младенцев, пытаясь унять их плач. Груднички чувствовали материнский страх и хныкали, а матери прижимали их к груди, шепча колыбельные дрожащими голосами. Девицы прятали лица в материнские подолы, старухи крестились дрожащими руками, бормоча молитвы к Пресвятой Богородице.

Молодые женщины, понимая, что их ожидает, обнимали детей покрепче, будто пытаясь защитить их собственными телами. Глаза их были красными от слёз, но плакать вслух не осмеливались – боялись привлечь внимание захватчиков. Лишь изредка вырывались сдавленные всхлипы да шёпот молитв.

Рыцари стояли кольцом вокруг площади – железная стена, о которую разбивались последние надежды псковичей. Их доспехи сверкали в отблесках костра: кольчуги, поверх которых надеты кирасы, наручи и поножи из полированной стали. Каждая деталь была выкована лучшими оружейниками Европы, каждое звено кольчуги проверено в бою.

Щиты их были расписаны геральдическими знаками: золотые львы на красном поле, чёрные орлы на жёлтом, серебряные мечи на синем фоне. Копья с треугольными наконечниками вознеслись к небу, словно стальной лес смерти. Древки их были из крепкого ясеня, наконечники – из закалённой стали, способной пробить любую броню.

Мечи висели на поясах в богато украшенных ножнах. Рукояти были обмотаны кожей для удобства хвата, навершия украшены гравировкой. Это было оружие не только для битвы, но и для демонстрации богатства и власти.

Среди рыцарей выделялся один – магистр Тевтонского ордена. Он был выше других ростом, шире в плечах, и само его присутствие источало власть и силу. Доспехи его были самыми дорогими – каждая деталь сияла, как зеркало, каждое украшение говорило о высоком положении владельца.

Магистр медленно, с расчётом на впечатление, поднял руки к голове и снял свой топфхельм. Движения его были неторопливыми, величавыми – он знал, что все взоры устремлены на него, и наслаждался этим вниманием. Шлем он взял в руки и держал перед собой, словно корону.

Лицо его было суровым и властным: белокурые волосы, тронутые сединой, зачёсаны назад, открывая высокий лоб. Глаза цвета зимнего неба смотрели холодно и расчётливо. Мощный подбородок говорил о решительности, тонкие губы – о жестокости.

Белый плащ с чёрным крестом развевался за его плечами. Крест был вышит золотыми нитками, а по краям плаща шла кайма из соболиного меха. Под плащом виднелись доспехи работы лучших миланских мастеров – каждая пластина была подогнана идеально, каждый шарнир работал без скрипа.

– Господин магистр! – раздался льстивый голос, разрезавший тишину площади. – Что повелите делать с сими псами? Весь град у ваших ног лежит!

Говоривший – Твердило, боярин псковский, человек властной натуры и неспокойного духа, некогда сидевший на посадничьем месте, ведавший судом, словом, и городским порядком. С виду – породист, степенен, с правильными чертами и речью неспешной, украшенной вежливыми оборотами. Но под этой наружной гладью давно гнездилась скрытая жажда – жажда власти не ради дела, но ради себя, и золота не на службу общему, но в закром душевный, без дна.

В год бедствий, когда тевтонский рыцарь встал стеной у западных рубежей, когда немец подошёл к стенам Пскова, а дым чужих костров заволок небо, Твердило не поднял меча. Он поднял глаза к тем, кто пришёл с крестом в одной руке и мечом в другой – и склонился перед ними. Не с молчаливой покорностью пленных, но с хитростью торговой: открыл ночью ворота, и впустил врага в сердце города, как вор пускает грабителя в дом соседа, надеясь на долю в добыче.

Он предал город, в котором вырос, и стены, что некогда защищал. Предал не из страха, не по принуждению – по воле своей, по расчёту, по страсти к власти, что бывает сильней долга и родства. И имя его с той поры звучало не как память, но как напоминание: что легче всего сдать врагу не стены – душу.

Твердило подобострастно кланялся магистру, заглядывал ему в глаза, ждал одобрения. Он потирал руки и улыбался, глядя на страдания своих соплеменников, и в этой улыбке было что-то звериное, отвратительное.

Магистр неторопливо окинул взглядом пленных псковичей, задержал взор на их лицах – гордых, непокорных. Потом посмотрел на горящий костёр, на трупы, разбросанные по площади, на дым, что поднимался к небу. Всё это было плодами его победы, и он наслаждался зрелищем.

Затем магистр повернулся к Твердиле, и голос его прозвучал низким басом, что разнёсся по всей площади, отразился от стен собора и заставил всех притихнуть:

– Так города не сдают, Твердило.

В голосе его звучало презрение – не к врагам, а к предателю. Магистр понимал ценность мужества, даже если оно было направлено против него самого. А предательство вызывало у него лишь отвращение.

– Если ты мне и Новгород так же сдашь, – продолжал магистр, указывая на тела рыцарей и пехотинцев, что пали от мечей защитников Пскова, – повешу на первом же суку.

Твердило побледнел, отшатнулся, понял, что навлёк на себя гнев того, кому служил. Руки его задрожали, улыбка сползла с лица. Он попятился, пытаясь скрыться за спинами других приближённых.

В этот миг к ногам магистра бросился монах Ананий – подручный Твердилы, человек малого роста, с хитрыми глазками и лысиной, что блестела от пота. Рясы его была запачкана грязью, лицо покрыто испариной. Он упал на колени, простёр руки к магистру:

– Великий магистр! – завопил он дрожащим голосом. – Прикажи верёвки грузить!

– Что? – переспросил магистр, нахмурившись.

– Новгородских смутьянов вязать! – зашептал Ананий, подползая ближе. – Новгородцы сопротивляться задумали, за Александром посылать хотят!

При имени Александра в толпе пленных прошёл шёпот. Многие подняли головы, в глазах вспыхнула надежда. Имя князя Александра Ярославича было известно всей Руси после победы на Неве над шведами.

– Это тот, что на Неве шведов побил! – продолжал шептать Ананий.

Твердило наклонился к уху Анания:

– Мути народ против Александра… Опасен сей князь…

Магистр усмехнулся – усмешка была холодной, презрительной. Он отвернулся от Твердилы, словно от назойливой мухи:

– Ещё не родились люди, могущие нас побить.

Его плащ развевался на ветру, как и белые плащи других рыцарей. Ветер поднимал пыль, разносил дым, и казалось, что сама природа содрогается от происходящего на площади.

Магистр кивнул в сторону десятка знатных воинов, что стояли поодаль в дорогих доспехах. Это были рыцари знатных родов, что прибыли в крестовый поход против язычников и схизматиков:

– А князей у меня вассальных сколько угодно, – произнёс он с гордостью.

Он указал на одного из рыцарей – высокого, широкоплечего, с тёмной бородой:

– Доблестный рыцарь Губертус! Как старший князь покорённых русских земель жалую вас князем Псковским!

Рыцарь медленно снял свой топфхельм, обнажив загорелое лицо с глубоко посаженными глазами. Он низко поклонился, приложил руку к сердцу:

– Благодарю, господин магистр! Буду служить верно!

– Рыцарь Дитрих! – продолжал магистр, указывая на другого воина – молодого, с русыми волосами и голубыми глазами. – Жалую вас князем Новгородским!

И этот воин обнажил голову в знак покорности, склонился перед магистром:

– Приму сию честь, господин магистр!

Каждый раз, когда называли имя нового «князя», пленные псковичи стискивали зубы, в глазах их вспыхивал гнев. Видеть, как чужеземцы раздают русские земли словно поместья, было для них мучительнее физических страданий.

Тут поднялся с трона епископ, расправил плечи, воздел руки к небу. Мантия его заколыхалась, золотая цепь зазвенела. Голос его был гулким, надрывным, и он зазвучал над площадью, разносясь до самых дальних углов:

– На небе один Господь! – возгласил он, и голос его отразился от стен собора. – На земле один его наместник! Одно солнце освещает вселенную и сообщает свой свет другим светилам! Один римский властелин!

Епископ говорил с пафосом, с убеждением, словно проповедуя с амвона. Каждое слово он произносил отчётливо, с расстановкой, чтобы все поняли:

– Всё, что непокорно Риму, должно быть умерщвлено! Нет спасения вне единой истинной церкви! Схизматики и еретики – враги Христовы!

Речь его была долгой, обличительной. Он говорил о том, что православные – не истинные христиане, что их обряды – мерзость перед Богом, что их храмы – рассадники ереси. Пленные слушали эти слова шепча молитвы.

Твердило, воспользовавшись моментом, навис над пленными псковичами. Лицо его исказилось злобной усмешкой:

– Ну как, православные? Согласны служить истинному Богу? Согласны принять латинскую веру?

Он ходил перед ними, заглядывал в лица, ждал ответа. В глазах его светилась жестокая радость – он наслаждался своей властью над теми, кто ещё недавно был равен ему.

Тогда один из пленников – седобородый муж в разорванной и окровавленной рубахе – подскочил на коленях, насколько позволяли путы, и прохрипел надорванным в битве голосом:

– Не бывать, по-твоему, Твердило!

Это был Павша, псковский воевода, что командовал обороной города. Лицо его было изрублено, левая рука висела плетью – её изрубили ещё в бою. Но глаза горели неукротимой яростью, а голос, хоть и хриплый, звучал твёрдо:

– Не пойдёт Русь под немца! Бивали мы вас и прежде, побьём и ныне!

Эти слова прозвучали как клич, как призыв к сопротивлению. Другие пленные подняли головы, в их глазах вспыхнула прежняя гордость. Кто-то зашептал: «Правда, воевода! Не сдадимся!»

Твердило побагровел от ярости. Он указал на Павшу закованным в железо пальцем, и голос его сорвался на крик:

– Казнить сего охальника! Немедля казнить!

К воеводе подбежали пехотинцы – грубые, жестокие люди в кольчугах и шлемах. Они схватили Павшу за плечи, поднимали его на ноги. Воевода не сопротивлялся, лишь гордо выпрямился, расправил плечи.

Тогда из толпы женщин раздался пронзительный крик. Из-за материнских подолов выскочила девушка – молодая, красивая, с длинными русыми волосами, что развевались по ветру. Это была Василиса, дочь Павши, девица лет семнадцати, что славилась своей красотой по всему Пскову.