Спитак. Студенты

– Ключи у моего сменщика. Он только завтра появится, столько времени потеряем. А может и вообще не приехать. – Ухватив поудобнее топор, он с силой двинул обухом по висячему замку. Замок жалобно лязгнул, но мужественно остался висеть. Звон на пустынной улице послышался такой, что казалось, всё вокруг должно было проснуться. Но нет, тихо. Свет нигде не зажегся, испуганные лица в окнах не появились.

Серёга двинул ещё раз. Замок снова оглушительно лязгнул, но опять остался на месте.

– Дай-ка мне, – сказал Ванька. Забрав у Серёги топор, он цепко схватился за ручку обеими руками, подняв его высоко над головой, и сильно выдохнул: – Хе!

Лезвие топора описало в воздухе блестящую дугу и с оглушительным звоном обрушилось на железную дужку. Замок разломился на две части.

– Ну вот! «Я же всё-таки бывший плотник», – удовлетворённо сказал Ваня.

– Ага, плотник… Где ж ты плотник, так замки на дверях вскрывать научился? – съязвил Вася. Серёга тем временем уже заходил внутрь затхлого полуподвального помещения.

Щёлкнул выключатель, и тусклый свет слабой электрической лампочки осветил стены с полками, на которых ровными рядами лежали одинакового грязно-зелёного цвета палатки, рюкзаки и прочий инвентарь туристического клуба МЭИ.

– Завтра новый повешу. Чего вам там нужно? – проговорил Серёга, уверенно продвигаясь по узкому проходу.

Много лет спустя, рассказав эту историю на нашем ежегодном собрании спасателей МЭИ, я узнал, что Сергей наш «взлом» не стал превращать в криминальную историю. После нашего отъезда в Спитак он пришёл в комитет ВЛКСМ института, честно рассказал обо всём, что произошло, и документально оформил изъятие этих небольших, но всё же материальных ценностей, что и было отмечено в списке предметов, увезённых студентами из Москвы, приложенного к отчёту командира отряда Виктора Толкачева.

Через полчаса ещё четыре палатки, два котелка, два топора и десяток спальных мешков легли на пол комнаты Сабликова. Теперь степень нашей экипированности была весьма высокой, и, что самое удивительное, все сборы заняли в общей сложности около шести часов.

А ведь мало было просто собрать команду единомышленников; следовало еще обеспечить ребят питанием, инструментами и огромным количеством всяческих мелочей, таких незаметных, но необходимых в ситуации, когда надо рассчитывать только на себя. Задача «быстро выехать, устроиться и приступить к действиям незамедлительно» чётко прослеживалась в действиях организаторов и в том энтузиазме и поддержке, которые проявлял и оказывал каждый из участников.

– Главное – продержаться на своих запасах неделю-другую, а там подойдёт основная помощь, я думаю, – говорил всем Женька, и все были готовы к такому варианту развития событий.

И вот утром, в 10.00, вся команда вновь собралась на этаже у комнаты Сабликова. Зрелище было, конечно, экзотическое… Разномастные телогрейки, у кого-то с вырванными кусками ткани и торчащей из дыр ватой, брезентовые рыбацкие плащи поверх тёплой одежды, армейские сапоги, гражданские ботинки на меху, вязаные финские шапочки и строительные подшлемники. Сейчас наша команда напоминала бы группу гастарбайтеров, приехавших зимой на заработки и сбежавших от полицейских.

Но, что важно, уныния и обречённости никто не испытывал. Шутили, разговаривали на разные темы, ожидая послов из горкома ВЛКСМ. И вот они появились.

– Всё, мужики, едем организованно. Райком комсомола берёт поездку в свои руки, курирует профком института, нас с Юркой принял секретарь горкома, и мы ему с порога: так, мол, и так, хотим ехать в зону бедствия, есть бригада во столько-то человек, экипированная, помогите туда добраться, – возбуждённо рассказывал Женька.

– А нам говорят: мы в курсе… Когда узнать успели? Ну да какая разница, главное – весь институт поднимается. Сегодня в обед от институтского «сачка», площади перед главным корпусом института, пойдут автобусы до аэропорта Внуково, а там самолётом, спецрейсом до Еревана.

У всех невольно вырвался вздох облегчения. Сейчас, конечно, можно рассказывать, что мы не боялись трудностей, которые неминуемо ожидали нас в поездке. Нет, страх был, он жил внутри каждого из нас, и скрывать это значило бы лгать самим себе. Скорее, сознание того, что будет трудно, и готовность к трудностям двигали нами. Но получить неожиданный подарок судьбы, снимающий с нас немного опасений за будущее, было приятно. Как будто тебе дарят что-то такое, о чем ты давно мечтаешь, но никак не ожидаешь приобрести, и вдруг… Вот оно, подставляй руки и принимай!

Расходились мы шумно, обсуждая новый поворот истории, радуясь, что появилось ещё три часа времени, которые можно потратить на то, чтобы перебрать вещи, в спешке брошенные в рюкзак, сбегать в ларёк за сигаретами, чтобы запастись ими впрок, сходить на почту позвонить родным, сказать, что ты летишь в Армению, но «беспокоиться не нужно, всё организовано на высшем уровне, никакой опасности» и т. д. и т.п., то есть всё то, что обычно говорят дети своим родителям, когда едут куда то, чтобы успокоить их тревожные сердца…

А мне нужно было попрощаться со своей девушкой Катей, которая училась на другом факультете и жила в общаге, которая находилась достаточно далеко от нашей. События развивались так быстро, что я просто не успел сбегать к Кате и всё ей объяснить.

2. Катя

Моё знакомство с Катей проходило также по всем законам студенческого жанра. В то время многие студенты, не поступившие с первого раза в институт, шли работать, чтобы на следующий год попытать счастья снова. Однако если в следующем году удача вновь отворачивалась от потенциального студента, то у неудачников появлялась ещё одна возможность поступления – подать заявление на подготовительный факультет, чтобы, занимаясь там в течение года, подготовиться к новому поступлению. Понятно, что этим способом могли воспользоваться только девчонки, которых не забирали в армию, или парни, которые уже успели отдать ей свой долг. И в случае обучения на подфаке вероятность поступления была практически стопроцентная, даже если ты был туп как берёзовое полено. У нас на курсе учился парень из Казахстана – Боря Жасупов, который мог в простом слове «молоко» сделать две ошибки и написать «малако», а по-русски говорил с таким ужасающим акцентом, что его принимали за монгола, приехавшего в наш институт по программе международного обучения. Так вот, он сумел поступить только потому, что, отслужив в рядах Вооружённых сил, научившись там более или менее говорить по-русски и кое-как писать, отучившись на подготовительном отделении, каким-то волшебным образом сумел сдать экзамены, а они для студентов подфака проводились отдельно, и поступить в наш знаменитый институт.

Так вот, в нашем общежитии, ввиду его больших возможностей по размещению студентов и гостей института, обычно жили студенты подготовительного факультета, заочники и командировочный люд, что давало местным студентам дополнительные возможности для завязывания знакомств и романов, а приехавшим из глубинки студенткам поближе познакомиться с культурой и любовью студенческой Москвы. Эти события на циничном языке студентов МЭИ назывался «завозом мяса», так как большинство приезжих были толстыми тётками с сильным провинциальным акцентом.

Но то, что я увидел в длинном полутёмном коридоре студенческой общаги, абсолютно выпадало из привычного для этой категории формата. По коридору двигалась японская гейша, то есть, как я себе представлял японских гейш: семенящая невысокая детская фигурка в цветастом кимоно, в белых носочках, на ногах традиционная японская обувь с ремешками между пальцами, волосы убраны в высокую причёску, заколотую деревянными спицами. Она шла, нет, плыла по нашему коридору, одной рукой прижимая к боку огромный металлический таз, а другой придерживая распахивающиеся при ходьбе полы, которые никак не могли скрыть белизну округлых колен и бёдер.

Я остановился как вкопанный, мне казалось, что это мне мерещится. Но чудо продолжалось, и когда оно всё той же семенящей походкой вошло на кухню, чтобы забрать там вскипевший чайник, я сумел справиться с первым потрясением с видом беспечного слоняющегося гуляки зашёл туда же.

Да, конечно, это не была гейша в том виде, в каком она представлялась мне по картинкам из журнала «Вокруг света». Кимоно при нормальном освещении обернулось обычным цветастым байковым халатом, высокая японская причёска – короткой стрижкой, причём эффект деревянных спиц, торчавших из неё, создавали отдельные непослушные прядки. Обувь оказалась обычными «вьетнамками», которые продавались в любом спортивном магазине, с той лишь разницей, что белые носки, поразившие меня в коридоре, действительно имели место, только были просунуты в резиновые перепонки изделий братского Вьетнама.

Теперь уже совершенно другое заставляло моё сердце стучать быстро и отрывисто. Представьте себе юное лицо 16-летнего ребёнка, волшебным образом приставленное к телу зрелой женщины. Волосы, похожие на пух только что вылупившегося из яйца цыплёнка, нежные, слегка приподнятые бровки, такие светлые, что их почти не видно над глазами, ребячески припухлые губы, сложенные в слегка удивлённую улыбку, и выражение лица, какое бывает только у детей, когда кажется, что они вот-вот или заплачут, или весело рассмеются. Но как только взгляд опускался ниже шеи, становилось ясно, что это уже далеко не ребёнок. В запáхе халата виднелась мраморно-белая кожа и нежные ключицы, а ниже – складка между белоснежных грудей, величину, которых скрывал покрой одеяния, но даже это не мешало пониманию их истинного великолепия. Тонкую талию стягивал поясок, ниже круглились бедра столь соблазнительные, что пуговицы халатика, казалось, вот-вот выстрелят в того, кто находится напротив. Разрез халата внизу соответствовал приличиям, но колени, сияние которых привело меня в шоковое состояние ещё в коридоре, отливали такой молочной белизной, что слепили глаза.

Хорошо, что девушка немного задержалась перед закипевшим чайником, пытаясь поудобнее схватить его за раскалённую ручку. Это дало мне несколько драгоценных мгновений и общую стратегию дальнейшего поведения.

– Горячий чайник-то? – глупо спросил я, как будто сам не видел её попыток пристроить тряпку к чайнику, чтобы подхватить его поудобнее.

– Да, – просто ответила она, не поднимая на меня своих глаз.

– А можно я вам помогу его отнести? – пугаясь собственной смелости, спросил я, бросаясь с этим вопросом как в воду с высокого обрыва.

Девушка подняла на меня глаза, и я окончательно утонул в светло-зеленом омуте. Нежное лицо моментально окрасилось румянцем, веки снова опустились, и тихий голос прошептал: «Спасибо!»

Она шла впереди меня, покачивая из стороны в сторону своими налитыми бёдрами, солнечный свет проходил через ее по-детски пушистые волосы, а изящный затылок был так трогателен, что хотелось приблизиться и прикоснуться к нему губами.

Но это невинное счастье было недолгим: девушка остановилась у покрашенной в жуткий коричневый цвет двери, тронула ручку, повернулась, забрала из моих рук чайник, снова прошептала «Спасибо!» и совершенно неожиданно улыбнулась детской трогательной улыбкой, а потом скрылась в комнате. Между мной и моим предметом обожания возникла преграда в виде страшной деревянной двери.

Я стоял перед ней, тупо улыбаясь, и что самое странное – мне совершенно не хотелось уходить. Меня переполняло блаженство, в голове не было ни единой мысли. Только окрик проходящего мимо курильщика: «Спички есть?» вернул меня в осознанное состояние. А потом я стоял на площадке между этажами, которая служила нам курилкой, дымил сигаретой и продолжал улыбаться, снова и снова прокручивая в голове всё, что со мной произошло.

С этого дня моё существование резко изменилось, хотя чисто внешне мое поведение осталось прежним. Каждая частичка моего тела и души стремилась к заветной двери, но, видимо, судьба не хотела моей встречи с «японкой». Прошло два дня, и вот на третий случилось то, о чём я тайно мечтал все эти дни.

Где же такая встреча могла произойти в студенческом общежитии? Ну, конечно, снова на кухне… Только на этот раз я уже был подготовлен к ней. Опыт ухаживания у меня имелся, а еще в моём арсенале был «неубиваемый» прием – искусство. Да, великое искусство, перед которым не может устоять ни одна женщина. Пусть ты лысоват, тощ или, наоборот, похож на пивную кружку, но если ты обладатель прекрасного голоса, играешь на каком-нибудь музыкальном инструменте или танцуешь как бог, то интерес со стороны женской половины тебе всегда обеспечен.

Я обладал определёнными способностями в этих областях, немного играю на гитаре, пою, люблю танцевать, но, во-первых, уровень моих талантов весьма невысок, а во-вторых, ты же не подойдёшь к понравившейся тебе девушке, чтобы страстно прошептать: «Пойдём, я тебе на гитаре поиграю…» В лучшем случае она удивлённо отстранится, может покрутить пальцем у виска, а может ответить: «Пойди у себя в штанах поиграй!».

Мой подход заключался в том, что, по моему глубокому убеждению, ни одна женщина не может устоять перед великим искусством театра. Во времена всеобщего дефицита посещение театральных залов Москвы считалось делом очень и очень престижным. А уж если ты можешь позволить себе пригласить девушку в такое культурное заведение, как Театр Ленинского Комсомола, то отказ абсолютно нереален.

Только одно было сложным в достижении желанного результата: как бы добыть эти самые вожделенные билеты… В советской Москве существовало много различных течений и направлений, о которых официально не упоминалось ни в средствах массовой информации, ни в каких-то других источниках, однако множество жителей столицы знали о них, а определённые группы москвичей активно занимались этой деятельностью.

В одном из таких направлений, который назывался «театральный лом», принимали деятельное участие московские студенты самых различных вузов, как весьма престижных, так и не особо. Смысл этого, как потом, во времена перестройки, стали говорить, «неформального» движения заключался в следующем…

Под руководством определённых людей, в просторечии называемых «театральной мафией», студенты собирались в группы и выезжали ночью к кассам какого-либо театра. Понятно, что в этом случае котировались престижные театры, где шли новые яркие интересные спектакли, а не только русская классика и произведения о трудовых подвигах советских людей. Классика тоже приветствовалась, но в рамках только одного Большого театра, потому что в советское время простому человеку туда попасть было практически нереально. Нужно было либо покупать билет у торгашей втридорога, либо попытать счастья и отстоять в очереди в кассу.

Но очередь люди приходили занимать с утра, так как она была только живой, по списку, который контролировала та же «театральная мафия», а наличие «живой» очереди создавали как раз студенты, которые выезжали к кассе ночью и стояли там, пока касса не открывалась. Понятно, что такими студентами были в основном обитатели институтских общежитий: им-то не нужно было объясняться перед родителями, куда они на ночь глядя собрались и почему вернутся только на следующее утро.

Так примерно происходило со всеми более-менее престижными с точки зрения тогдашнего человека театрами. Если в классическом направлении первенство было за Большим театром оперы и балета, то в среде драматических пальма первенства принадлежала Театру имени Ленинского комсомола. Затем шли Театр сатиры, «Таганка», театр имени Маяковского, в простонародье «Маяк», «Современник», ну и дальше все остальные.

Я ни в коем случае не хочу умалить достоинства того или иного театра, просто констатирую факты, которые существовали в понимании простых людей того времени. Когда-нибудь я захочу написать новую книгу об этом неформальном движении, которое существовало в советской Москве 1980-х годов, об известных людях-участниках этого движения, о том, как оно появилось, как развивалось и благополучно умерло с приходом коммерциализации, подобно многим другим явлениям советской России, помимо комсомола и партии, которые тихо угасли с приходом перестройки и мира чистогана.

Не знаю, как обстоят дела сейчас, но в советское время все театральные кассы Москвы продавали билеты только на следующую неделю, и продажа начинала осуществлять обычно в 11 часов утра в пятницу. Поэтому в четверг вечером общежития огромного количества московских вузов превращались в жужжащий улей, где по этажам ходили одетые в телогрейки, в подшлемники и лыжные шапочки молодые ребята, собираясь в группы, чтобы уже поздним вечером покинуть тёплые здания общежитий и успеть на последних поездах метрополитена доехать к зданию театра, где им предстояло провести бессонную ночь, а утром приобрести заветные билеты на вожделенный спектакль.

Однако отстоять ночь за здорово живешь московские студенты не могли, да и мафия понимала, что просто померзнуть ночью, чтобы потом в награду обрести нужные билеты нормальному студенту неинтересно. И тогда были придуманы «театральные войны».

Сами по себе театры были поделены на сферы влияния; тот или иной клан «театральной мафии» регулировал и контролировал процесс приобретения билетов в театры, находившиеся на его территории. Но, с одной стороны, чтобы создать определённый интересу простых «бойцов» -студентов, а с другой – достичь собственных политических целей, стоявших у касс студентов того или иного института сталкивали со представителями другого учебного заведения. Это и получило название «театральные войны».

Война в прямом смысле не велась, то есть оружие не использовалось, друг друга не убивали и даже не ранили, но в остальном всё было по-настоящему. У каждой «армии» имелся свой штаб, студенческая масса делилась на бригады, во главе которых находились командиры – бригадиры, которые, в свою очередь, объединялись по факультетам, которыми командовали факультетские командиры. Была и своя разведка. Составлялись стратегические и тактические планы, заключались союзы и перемирия. Имелся даже свой банк – билетный и денежный, который вёл собственный «банкир».

Деньги шли на покупку билетов, так как собственных средств у студентов, живущих в общагах, частенько не хватало. Ценностями в виде билетов оплачивались выезды бойцов, премировались лучшие участники «лома». Они обменивались на спектакли в других театрах, причём существовала чёткая система стоимости билета при обмене в зависимости от рейтинга спектакля и самого театра.

Кроме того, театральные билеты прекрасно менялись на другие советские «ценности», которые были в дефиците, например, на торты «Птичье молоко» или кроссовки. Каждую пятницу после того, как все билеты в театрах были раскуплены, театральные банкиры собирались в саду «Эрмитаж», напротив Театра имени Моссовета, где проводили время за всеми этими операциями.

Боевые действия на театре проходили следующим образом. Студенты, стоявшие «в карауле», плотной группой собирались у дверей в кассу. Часть группы, стоявшая прямо у входа, называлась «головкой», её задачей было любой ценой защитить вход от проникновения противников. Вкруг них, схватив друг друга под руки, плотными цепями выстраивались «бойцы». При этом стоящие в цепи сзади обхватывали передних за пояс, в результате чего образовывался плотный человеческий клубок, закрывающий проход к кассовой двери.

Задача противника состояла в том, чтобы разорвать цепи, защищающие кассу, «проломиться» – так и появился термин «театральный лом». Далее нужно было оттолкнуть стоявших у кассы людей в сторону и занять предкассовое пространство самим, а потом образовать новую живую цепь, защищая путь к кассе от тех, кто не сумел его отстоять.

Бить друг друга по законам «лома» категорически запрещалось, можно было только толкаться, тянуть, дёргать противников за руки, тело и одежду. Несмотря на такие достаточно «мягкие» условия, страсти у театральных касс творились нешуточные. Одежда, головные уборы и даже рубашки рвались на три счёта, а уж об эмоциях, физических усилиях и поте говорить не приходилось.

Победившая сторона, сумевшая оттолкнуть своих противников или, наоборот, защитившая свои позиции, дожидалась открытия театральных касс и приобретала нужные билеты. При этом билетов давали ограниченное количество в одни руки, например, в Театре Ленинского комсомола не более одной пары, а вот в театре на Таганке (и только там) давали по две, поэтому руководители театрального «лома» требовали выкупа в первую очередь самых престижных и интересных для зрителей спектаклей.

Я начал заниматься театральным «ломом» ещё на первом курсе и к своему дипломному году имел уже определённую известность как в кругу простых бойцов, так и командиров своего института. Поэтому мой личный опыт посещения театров к тому времени был уже достаточно велик, и думаю, что не всякий москвич, проживающий в столице с рождения, успел посетить столько спектаклей различных московских театров.

Поэтому у меня всегда была возможность сходить самому или пригласить на просмотр понравившуюся мне девушку, а уж дальше развитие событий во многом зависело уже только от меня и неё.

Итак, моя новая встреча с Катей состоялась на той же кухне нашего этажа… Я зашёл туда, чтобы забрать свой вскипевший чайник, а она пришла, чтобы поставить свой.

– Привет! – сказал я, улыбнувшись, всем своим видом демонстрируя радость от нашей встречи, как будто знаю её уже много лет.

– Добрый день! – тихо ответила мне она и молча направилась к плите.

– Как дела? Хорошо чай попили? – продолжая развивать разговор, спросил я.

– Когда? —Её маленькие детские брови удивлённо дёрнулись вверх. Такого поворота событий я честно не ожидал, так как был абсолютно уверен в том, что уж меня-то она после нашей встречи обязательно заполнила…

– Ну, тогда, помнишь, я помог тебе горячий чайник отнести… – проблеял, заикаясь, я, совершенно не рассчитывая на такой поворот событий.

– А-а… – абсолютно равнодушно протянула она, к тому моменту закончив ставить чайник на плиту и зажигая огонь. Она повернулась спиной к плите и уже собиралась уходить из кухни. Мой тщательно продуманный и простроенный в голове план беседы рухнул…

Тогда я сделал то, что собирался сделать небрежно, в самом конце моего глубоко продуманного плана.

– Ты мне нравишься… – Она резко остановилась, но продолжала стоять спиной, не поворачиваясь ко мне. – Можно я приглашу тебя в театр? – хрипло сказал я, уже ни на что не надеясь.

– Можно, – ответила она и пошла дальше по коридору.

– В какой театр ты хочешь пойти? – не веря своему счастью, преодолевая спазм в горле, спросил я.

Катя повернулась, внимательно посмотрела на меня и очень серьёзно, без тени кокетства ответила:

– Мне всё равно, я пока ни в каком не была…

Её пушистые ресницы опустились, лёгкий румянец залил её нежные щеки, а голос тихо произнёс:

– Можно даже просто погулять…

Мы ходили с ней каждый день вечером по нашему Лефортово, находя совершенно новые теперь уже для нас обоих места, о которых я раньше даже не слышал и не имел никакого представления. Центр Москвы был исхожен вдоль и поперёк, конечно, мы были с ней и в театре, и в кафе, но огромное удовольствие было просто идти с ней по вечерним малоосвещённым улицам города, держась за руки, и болтать обо всём на свете, а иногда и просто молчать. В такие вечера целовать её было истинным наслаждением, чувствовать запах её кожи, еле касаться губами её губ и чувствовать лёгкие прикосновения её нежных, как у ребенка, пальцев на своём лице.

Лишь один-единственный раз я попытался добиться чего-то большего… Её соседки уехали на выходные к себе домой, и комната, в которой они все вместе проживали, осталась свободна. Катя сама позвала меня в гости, мы пили чай с домашним вареньем, которое прислала мне из дома мама, за столом, который освещался ночной лампой на стене, а потом упали на постель… И тот момент, когда должно было произойти то, что в таких ситуациях происходит между мужчиной и женщиной, она вдруг неожиданно для меня резко остановилась, её тело стало твёрдым, руки резко упёрлись мне в грудь. Она прошептала:

– Извини, я не могу…

И увидев моё изумлённое лицо, она прижала ладони к моему горячему лицу, погладила его своей прохладной ладонью и снова прошептала:

– Прости, пожалуйста, я очень тебя люблю… Но я не могу сейчас…

– Почему? – мой голос звучал хрипло от страсти, непонимания и обиды.

– Я не знаю… Правда, не знаю… Я очень хочу, чтобы у нас с тобой всё было, как у всех нормальных людей, но сейчас я не могу перешагнуть через себя. Понимаешь?

– Хорошо, – ответил я. Она нежно поцеловала меня в губы, повернулась ко мне спиной, прижалась ко мне всем телом, положила мне голову на плечо, закрыла глаза и тихо заснула. Я обнял её за плечи, зарылся лицом в её легкие, как пух, волосы и тоже заснул.

Я понял и простил её в тот вечер, потому что, когда любишь другого человека, ты должен быть готов идти на уступки, которые важны для него. Из таких уступок и строится совместная жизнь, а браки разрушаются чаще всего тогда, когда личные эгоистические желания сталкиваются с такими же требованиями, только с другой стороны.