Нестраховой случай кота Моисея. Рассказы

Сам я происходил из рабочей семьи, и, сколько себя помнил, постоянно чем-то занимался. Труд у нас был в почете. Первые деньги я заработал в четырнадцать лет, когда мы с братом за два летних месяца выкрасили в ядовито-желтый цвет все ворота огромного складского комплекса. С тех пор я не мог представить себя не занятым ничем, а бездействие раздражало и мучило. Возникало странное чувство оторванности от мира, казалось, жизнь утекает в землю, плесневеет словно забытый на столе кусок сыра. Эту модель поведения я после проецировал на остальных: никто не может существовать без дела.

Много раз потом я задавал себе вопрос, почему я забыл про свой принцип, когда избавил Кирену от необходимости каждый день ходить на работу. Возможно, глядя на друзей, чьи жены блаженствовали в праздности или занимались воспитанием потомства, я решил, что и для моей любимой половины наступила пора отдохнуть от заботы зарабатывать на жизнь. Через несколько недель после нашей свадьбы, она, уже изнывая, мучаясь от безделья, – даже стихи перестали рождаться в ее голове, – решила получить еще одно образование в одном из престижных московских университетов. Конечно, я поддержал желание милой супруги, но невозможно было и предположить, что ее стремление обернется настоящей бедой. Если б только я мог повернуть время вспять…

IV

С трудом преодолев мое нежелание, Кирена стала ездить в Москву на обучение, закрывать сессии. Ее отсутствие в три, а порой и в четыре недели наводило на меня уныние, граничащее с безысходностью. Меня пугал пустой дом и, стараясь оттянуть с ним неизбежную встречу, где все напоминало о Кирене, я работал каждый день до самой ночи, сознательно изнуряя себя тяжкой ношей неисчислимых дел. Дома я сразу рушился в постель от чрезмерной усталости, но, таким образом, забываясь глубоким, спасительным сном. Иногда, мозг был не в состоянии отключиться, и сон превращался в муку. Мысли о Кирене просачивались сквозь искусственно возведенные барьеры полусмертельной усталости вконец отчаявшегося человека. Не думал я, что способен мучиться в отсутствие жены и напоминал запертую в квартире непрерывно лающую собаку, которой казалось, что ее навсегда бросил хозяин, отлучившийся на полчаса в магазин.

Мы оба страдали от жестокой разлуки. Я чувствовал, что еще немного, и она не выдержит, возьмет билет на самолет и улетит ко мне, бросит проклятый университет. Наши непродолжительные разговоры по телефону, – я прекрасно это понимал, – отвлекали ее от процесса обучения, поэтому, несмотря на мои одиночество и уныние, я старался меньше тревожить студентку.

На работе, в кабинете, словно тигр в вольере, не мог я найти себе места: ходил беспокойно взад и вперед, рычал и был готов растерзать любого, кто вызывал даже малейшее раздражение. Коллеги, заметив резкие перемены в поведении руководителя, избегали и сторонились меня, а друзья предлагали помощь. Но, никто не был в силах помочь моему временному (я себя утешал подобным определением), но такому обескровливающему горю.

Как известно, всему приходит конец, и очередная сессия Кирены завершилась. Я снова упивался возможностью лицезреть милые черты, обнимать и прикасаться к объекту моих лучших устремлений и желаний. Мир, любовь и покой воцарились в нашем доме, наполнив теплым уютом каждый уголок. Все стало как прежде: каждое утро, бодрый и счастливый уезжал на завод и по вечерам возвращался в родную обитель, туда, где с нетерпением меня ждала Кирена.

Когда Кирена в следующий раз отбыла в Москву, мне приснился ужасающий жуткими подробностями сон, оправиться от которого я не мог несколько дней. Проводив жену, я потерял сон. Даже тонны дел, что я перемалывал за день, увеличивая их дозировку словно наркоман на пути в лучший мир, не приносили долгожданного забытья ночью. Это напоминало поворот рычажка выключателя в положение «вечное бодрствование», а возврат в исходное положение инструкцией не предусматривался.

Я, вернее моя оболочка, ездила на работу, общалась с коллегами, раздавала указания, по вечерам звонила Кирене и чрезвычайно боялась наступления ночи, беспощадной мучительницы. Бестелесной тенью бродил я по безмолвному дому, безуспешно пытался отвлечься чтением, хватал и тут же отбрасывал гитару. Но самое страшное заключалось в том, что неведомая, могущественная сила не позволяла заснуть, а между тем, на вторые сутки почти непрерывного бодрствования я уже валился с ног от усталости. Так, проведя почти шестьдесят часов в сомнамбулическом состоянии и находясь уже на грани бреда, не различая границы между реальностью и фантазиями, я все-таки случайно заснул, сидя на стуле в столовой.

Снилось, как я держал в руках какие-то свитки. Развернув их, мне открылись тексты, испещрённые странными, но смутно знакомыми символами. По соломенного цвета пергаменту плыла бесконечной морской волной с барашками арабская вязь, плавная, мудрая и спокойная. Оторвавшись от манящей глубины букв, я взял с деревянного стола предмет и вдруг понял, что нахожусь посреди провинциальной квадратной площади, окруженной низкими домами из белого камня. В углах площади росли пальмы, под ними, в спасительной тени, затаились дети, старики, оборванцы. С восточной стороны возвышался минарет, опоясанный голубыми и золотыми кольцами.

Стоял знойный полдень, я чувствовал жар, исходивший от раскаленного солнца, а может, от обступившей меня бесчисленной, казалось, толпы. Периметр бдели безмолвные и неподвижные, вооруженные саблями, охранники, зорко наблюдая за гудящим человеческим ульем. Почему я здесь? Чего требовали все эти люди с пеной исступления на иссушенных губах и с ненавидящими взглядами? Я не мог разобрать ни слова, хотя только что прочитал три текста на незнакомом доселе языке. Наконец, я увидел, а скорее, почувствовал почти неуловимое движение на площади. Следуя за десятками любопытствующих взоров, я повернул голову к центральному входу, откуда возникли три рослые вооруженные фигуры с тремя прямоугольными коврами в красно-синих узорах. Расстелив ковры в линию, они удалились в шатер, временно разбитый на площади, и вывели оттуда три сгорбленные, закутанные с ног до головы в белые одеяния, фигуры.

Каждую из фигур поставили на колени на ковры, склонили их головы, и я увидел алые нити, перетягивающие их шеи. В лучах немилосердно палящего солнца, нити выглядели темными, зловещими. Рассмотрев коленопреклоненных внимательнее, я заметил, что руки всей троицы туго стягивали за спиной прочные веревки, а в их позах застыла неотвратимость неизбежного.

Вдруг толпа, словно по команде, стихла, и над площадью замерла гнетущая тишина. Даже листья пальмы словно окоченели, а птицы потеряли голос. Подали свитки, что я уже видел. Мне предстояло огласить их перед горожанами. Свободно, привычно и легко, громким голосом, неспешно зачитал я документы, которые, к моему глубочайшему изумлению, оказались тремя… смертными приговорами.

Внезапно я все осознал. Площадь с ее прекрасными домами, арками и колоннами в стиле мудехар, притихшая в ожидании волнительного действа толпа, мрачные в своем спокойствии стражники, арабская вязь в свитках, – все вдруг поплыло, закачалось перед глазами, а огненный шар пылающего, раскаленного добела солнца заполонил собою все пространство, и молить его о пощаде было бесполезно.

Отдав свитки с приговорами очутившемуся рядом охраннику, я увидел, что предмет на столе, который я уже держал ранее в руках, был остро наточенной саблей палача, сверкающей смертельным серебром. Я огласил приговоры, и я же приведу их в исполнение на глазах у жаждущей крови толпы.

Я встал на изготовку возле первой жертвы. Из толпы послышался тяжелый вздох, но резко оборвался, а один из охранников насторожился. Красные нити на белом пылали подсказками, безжалостными ориентирами для рокового лезвия. Необходимо рубить строго по линии, но главное правило – ни капли крови на моей одежде. Откуда-то я знал это. Для государственного палача нет ничего более позорного, чем кровь казненного на одеянии, ибо идущий на казнь – презреннейшее существо, хуже плешивого барана.

Напряжение достигло апогея, кислота пота струилась по лбу, скапливалась в глазах, безжалостно разъедая их, но я нечего не чувствовал. Вся моя напряженная сущность сосредоточилась на красных линиях, обвивающих шеи приговоренных. Горе тем, кто идет против правителя, говорилось в приговоре. Беда тому, кто заходит за красную линию.

Короткий, профессиональный взмах, – и первая голова упала на ковер, за этим следуют еще два сверкающих выпада, – и тот же результат. Словно разрезанные арбузы, головы гулко падают на восточные узоры, напитывая ковры кровавой мякотью. Их прополощут в реке, думаю я машинально. Обмякшие тела извергают из себя остатки жизни, но не это заботит меня. В ноздри бьет едкий запах. Смерть пахнет аммиаком и ржавым металлом. Кровь повсюду, а что с одеждой? Незаметно осматриваю себя и не замечаю ничего вокруг, не слышу рева ликующей удовлетворенной зрелищем толпы. Стук собственного сердца перекрывает шум и становится самым оглушительным звуком во Вселенной, угрожая моему существованию.

Каждый получил свое: жертвы – быструю смерть, я – чистую одежду, толпа – потеху. Тела вместе с коврами засунули в холщовые мешки и уволокли, а головы насадили на колья. Неделю они будут вялиться на солнцепеке в назидание законопослушным горожанам. В день казни нет торговли, но уже завтра здесь развернется базар с бойкими торговцами, ароматами пряностей и диковинных фруктов, выкриками торгующихся за медную монету и суетой. До следующей казни. Так было, есть и так будет, пока существует мир.

Из страшных объятий дикого Востока меня вырвала настойчивая трель телефона. Звонила Кирена сообщить, что не вернется.

V

Кто знает, на что способен человеческий мозг в экстремальной ситуации? Величайшие изобретения, включая велосипед и цепные атомные реакции, меркнут перед одним только мигом, сопряженным с реальной угрозой и опасностью. Только на краю пропасти ощущаешь себя тем, кто ты есть на самом деле. Порой, незнакомец, живший в твоей оболочке все это время, очаровывает или, наоборот, отталкивает хитрой изворотливостью в стремлении жить. Все зависит от алгоритмов, что не только были заложены при рождении, но и от приобретенных в течение жизни, под воздействием опыта и обстоятельств.

За доли секунды, обработав полученную информацию от своей жены, я осознал, что именно произошло и что случится в скором будущем. Не было помутнения рассудка, аффекта, дрожи в конечностях или растерянности, – в голове вырисовался четкий сформулированный план, который, правда, предстояло еще хорошенько продумать в деталях. Одно я знал наверняка: я не собирался потерять женщину, дарованную мне судьбой.

Стоило немалых трудов (река красноречия едва не иссякла) уговорить Кирену прилететь домой накануне восьмого марта. Мы с ней нейтрально относились к этому празднику и просто наслаждались еще одним выходным днем в обществе друг друга, в то время как стада красноглазых мужей, забивая атмосферу праздничным перегаром, дежурно мечутся в поисках букета залежалых цветов, чтобы исполнить семейные обязательства и погрузиться в пьяную нирвану.

В этот раз все было по-другому: по пути из аэропорта мы молчали. Приехав домой, она, сославшись на дикую усталость, поднялась на второй этаж, приняла душ и легла спать в гостевой комнате. Завтра, восьмого марта, мне предстоял, пожалуй, самый сложный разговор в моей жизни. Разговор, касающийся самой жизни.

Всю ночь я то проваливался в сон, то просыпался, зачастую совершенно не понимая, бодрствую или нет. Если разбудить человека в период крепкой фазы и спросить о чем-то серьезном, то почти наверняка, при ясном, осмысленном взоре, он понесет самую дикую чушь. Кирена, для смеха, изредка подшучивала надо мной подобным образом, засидевшись за полночь за хорошей книжкой.

На следующее утро в окна ворвалась чудесная солнечная погода. Рассветную тишину разрывали радостным щебетанием маленькие птахи, на кромках крыш плакали и с мрачной необратимостью устремлялись вниз коварные сосульки, снег под ногами хрустел глазированной коркой. Зима неохотно, грязными следами чернеющей копоти на угасающих сугробах, покидала город, и уже чувствовалось вишневое дыхание весны. Смена времен года бодрила, созидая новый прилив сил каждому чахлому организму, изнуренному непроницаемой ширмой полярной ночи.

Кирена проснулась поздно: только к полудню я услышал ее шаги в соседней комнате. Мое предложение позавтракать она ожидаемо отклонила, сославшись на необходимость успеть собрать до вечернего самолета вещи. Поужинать перед вылетом, как я и рассчитывал, все же согласилась. На этом строился мой ужасный план.

Весь день я едва сдерживал своё волнение перед неизбежным, маскируя свои истинные чувства печалью от предстоящего бракоразводного процесса. Меня, не познавшего отцовской любви, даже слово «развод» удручало. Женщина, с которой я хотел прожить отмеренное мне время, была спокойна и холодна. Она не принимала теорию, что семья одна, на всю жизнь, и превыше всего. Семейная жизнь как трамплин: вы оба встали на лыжи и вдвоем же несетесь вниз, не останавливаясь и не сворачивая. Именно так я себе представлял нашу с Киреной судьбу. Вместе навсегда. Но любимая когда-то игрушка разонравилась и требовала замены, пока не вышел гарантийный срок.

Прощальный ужин подходил к концу. Мы, как и положено цивилизованным людям, разобрались в нашей ситуации без использования непечатных слов и холодного оружия. В заключение, я предложил выпить по бокалу дорогого шардоне из личных запасов. Я прекрасно знал, что Кирена обожает именно это вино, поэтому она не смогла отказаться. В гостиной звучал любимый нами Чайковский. Шардоне и «Щелкунчик» – идеальные ингредиенты для мирного завершения отношений, как соленое и сладкое, радость и отчаяние. Счастливое сочетание в стиле ар-деко, особенно, если одно из них содержит в себе смесь транквилизаторов и веществ, угнетающих дыхание.

Любовь не исчезает, если кто-то из двоих по-прежнему питает чувства. Из нас я не утратил страсть, а это означало, что Кирена должна была остаться в доме, где мы провели несколько бесценных лет, вихрем пронесшихся перед моими глазами за те секунды, пока она допивала свой последний бокал. Сейчас в ней зарождалась новая эра, которую ей предстояло оценить по достоинству.

Несколько минут спустя, Кирена почувствовала легкую усталость и головокружение. Ее знобило, и я предложил ей прилечь ненадолго тут же в гостиной, на диване. До самолета было достаточно времени, успокаивал я. Приглушив свет, я сел подле нее, взял за руку и неотрывно глядел в ее широко распахнутые глаза, ради которых был готов на все. Понимала ли Кирена, что происходило с ней? Я надеялся, что нет.

Одно дело – внезапный уход, совсем другое ощущение, когда душа медленно освобождается от телесной оболочки, а каждый вздох может стать последним. Мозг, сознание бешено сопротивляются, цепляются за все земное, пытаются вырваться из объятий неизбежного. Наконец, последние минуты и секунды пребывания в этом мире сглаживаются, забиваются стремительно делящимися клетками наиболее ярких и важных пережитых когда-то впечатлений и эмоций, а после плавно ускользают в трясину беспамятства, словно от укола с сильнодействующим наркотическим веществом.

И вот я ощутил, как сильно задрожала Кирена всем телом, а из открытых, но невидящих, глаз хлынули бледно-розовые слёзы, ниспадающих прозрачными потоками по прекраснейшему лицу. Из Кирены струилось последнее послание живому миру, то, что еще могло отождествлять ее с ним. Я целовал ее руки, глаза, нос, солоноватые губы, – самое дорогое, что было у меня. И все, что я так любил, оставалось в доме. Нашем с Киреной доме. Навсегда.

На следующий день, после работы, я довольный и радостный спешил домой. В моей жизни ничего не изменилось. Я безумно счастлив, у меня семья, и те, кто после всего этого утверждают, что я не умею любить, – либо безнадежно глупы, либо чрезвычайно завистливы.

Холодное весеннее солнце вяло омывало последними тусклыми лучами далекий и почти невидимый горизонт. Вечер обнимал город смолистым облаком дымчато-сладкой убаюкивающей дремоты, а я возвращался по оставленным утром следам на снегу к своей Кирене.