Королевства Пяти

В следующий миг чья-то рука молниеносно перехватила моё запястье, резко дёрнула вперёд, и прежде чем я успела даже вдохнуть – чьи-то губы накрыли мои.

Поцелуй был жадным, грубым, жёстким – с напором того, кто слишком долго сдерживался, кто не просил, а брал. Его губы прижимались к моим с такой силой, будто он пытался стереть всё, что было до этого, и заново вписать себя в каждую линию моего тела. Рука скользнула вдоль моей талии, вторая сомкнулась на затылке, прижимая ближе, гасив любую попытку отстраниться. Он знал, как держать – властно, точно, не оставляя пространства даже для мысли об отступлении. Это не был пробный поцелуй. Это был захват.

Я попыталась вывернуться, но он держал крепко – его хватка не давила, но подчёркивала, что вся свобода, которую он может мне позволить, будет выдана только с его позволения. Его тело было жарким, напряжённым, и когда он, наконец, оторвался от моих губ, выдыхая тяжело и глухо, голос его прозвучал у моего рта хрипло, низко, с едва сдерживаемой злостью:

– Я думал, ты передумала.

Дарион.

Он поднял меня на руки, легко, как если бы я ничего не весила, прижал к груди, и я на мгновение прижалась лбом к его плечу, чувствуя, как от него пахнет кожей, камнем, вином и улицами – запахом тех, кто слишком долго живёт в чужом огне. Он сделал шаг, затем второй, и опустил меня на кровать – небрежно, но аккуратно. Пружины скрипнули глухо, глухо, почти как будто боялись быть услышанными.

Я едва успела вдохнуть, и он оказался надо мной, опираясь на руки, закрывая собой всё пространство, наваливаясь не всей тяжестью, но ровно настолько, чтобы прижать меня к матрасу, оставить без шанса подняться. Его тепло окутало меня, дыхание било в шею, и когда его ладонь скользнула вдоль моего живота, а вторая зашла под плащ и прошла под пояс – я не сопротивлялась.

Его пальцы двигались уверенно, без лишних движений, без раскачки, как у того, кто точно знает, что он хочет, и где это взять. Он отодвинул край белья в сторону и вошёл внутрь – резко, сразу, двумя пальцами, глубоко. Я задохнулась, выгнулась под ним, пытаясь найти воздух, которого стало слишком мало.

– Чёрт, – прошипел он мне в ухо, когда почувствовал, насколько я была влажной, как будто сама ночь впиталась в меня. Его движения стали настойчивыми, ритмичными, твёрдыми. Два пальца двигались глубоко, в точном ритме, запястье прокручивалось, и каждый раз, когда он нажимал большим пальцем на клитор, я чувствовала, как внутри меня что-то рвётся, разбивается, плавится. Я буквально стекала в его ладонь.

Мой стон сорвался внезапно, низкий, хриплый, и в ответ он зарычал, сдавленно, глухо, будто наконец получил то, что ждал слишком долго:

– Вот так… Именно так, сука…

Я больше не могла держаться. Рванулась вверх, поймала его рот своими губами, вцепилась – грубо, яростно, с языком, как будто могла этим вырвать у него часть его жара, забрать его силу, сделать её своей. Он не отстранился – наоборот, вжал ладонь в затылок, целовал так, будто хотел переписать на меня всё, чем был, и всё, что давно прятал. А его пальцы всё ещё были внутри. Двигались. Работали.

Моё тело дрожало. Я чувствовала, как он это чувствует.

– Блядь… – выдохнул он глухо, отрываясь на долю секунды от моих губ.

Я чувствовала его член – он упирался в мой бок сквозь ткань брюк, твёрдый, как меч, напряжённый до предела. Он мог войти в меня прямо сейчас. И я бы не остановила.

Но он не пошёл дальше.

Он остался. Наверху. Горячий, дышащий в моё горло, целующий – медленно, мучительно, сдержанно, будто хотел не взять меня, а запомнить.

И в этот самый момент – резкий, глухой, настойчивый стук в дверь.

Раз.

Два.

– Дарион? Ты там? – раздражённый, нетерпеливый женский голос, пробившийся сквозь воздух, разрубил тишину, как удар лезвия.

Он замер.

Тело напряглось, дыхание стало тяжёлым, рваным. Он не убрал руки. Не сдвинулся. Только застыл – между моим телом, своей яростью и реальностью, что вдруг заявила о себе слишком громко.

И только спустя несколько секунд, тяжело, почти с выдохом через зубы, он прошептал – не мне, не ей, а в пустоту между нами:

– Ты… не Мэри…

Как будто понял это только сейчас.

Я не дала ему времени опомниться.

Рывком вырвалась из-под него.

На автомате натянула повязку на лицо, подняла капюшон, спрятала тело под тяжёлой тканью.

Он попытался поймать мою руку.

– Стой…

Но я уже исчезла в темноте коридора.

Бесшумно. Быстро. Как тень.

Я неслась вниз по лестнице, не позволяя себе ни на секунду обернуться.

Внизу кипела обычная жизнь: крики, гул голосов, звон кружек о столы. Никто не смотрел в мою сторону – и это было правильно. Никому в этой дыре не было дела до чужих теней.

Я прошла мимо стойки, не замедляя шага, на секунду остановилась возле своего стола. Бутылка с вином всё ещё стояла там – точно так, как я просила.

Я схватила её, пальцы сомкнулись на горлышке так крепко, будто это могла быть последняя соломинка, и бросила на липкий стол несколько монет. Они упали с глухим звоном, но женщина за стойкой только мельком посмотрела в мою сторону – без вопросов, без эмоций. Я выскользнула за дверь, в ночь.

Тяжёлый воздух улицы обдал лицо. Прохлада била в кожу, но не могла остудить пульс, не могла сбить жар, который до сих пор пульсировал где-то глубоко внутри.

Плащ прилипал к спине, влажный от напряжения. Пальцы дрожали. Не от страха. От того, что не закончилось. От того, что я позволила начаться.

Я не шла прямо ко дворцу.

Ноги несли меня в сторону. Через закоулки, пустые улочки, мимо глухих переулков, где не горели фонари, где даже пьяницы разворачивались, чтобы не сгинуть в тенях.

Я выбирала самые тёмные маршруты.

Там, где пахло плесенью и старым железом. Где каждый камень под ногами был чужим, но безопасным, потому что туда никто не заходил без необходимости.

Я добралась до старого тупика – узкого, сырого, где когда-то находился проход к складам. Теперь – только заколоченные стены, потрескавшиеся доски, клочья паутины в углах. Ни света, ни звука. Только ночь и я.

Я опустилась на корточки, спина к стене, плечи вниз, колени подтянуты. Бутылку поставила рядом, но руку не отпускала – как будто только это удерживало меня здесь, на земле.

Дыхание короткое. Рваное. В груди тяжело. Внизу живота всё ещё пульсировало – остаточное тепло его пальцев внутри меня, его дыхание у моей щеки, его тяжесть над моим телом.

Я не называла это возбуждением. Не позволяла.

Это было последствием. Механикой. Ошибкой инстинктов.

То, что следовало бы вычеркнуть.

Но тело не забывало.

Кожа всё ещё помнила жар его ладоней. Грудь – давление его груди. Бёдра – ощущение его рук. И внутри – пустота, натянутая, болезненная, будто зацепились крючья, которые не вытащить одним рывком.

Я прикрыла глаза, медленно выдохнула, стараясь согнать это состояние прочь.

Когда открыла глаза – напротив, почти впритык, сидела кошка.

Чёрная, с гладкой, блестящей шерстью. Спокойная. Гордая.

Она сидела, свернув хвост кольцом у лап, и смотрела на меня, не мигая, будто ей и в голову не приходило объяснять своё появление.

Я смотрела на неё несколько секунд, молча.

– Ты тоже любишь темноту? – спросила я тихо, едва слышно.

Кошка чуть прищурилась. Словно в знак того, что понимала больше, чем должна.

– Не волнуйся, я не трону тебя, – продолжила я, даже не двигаясь. – Я сегодня уже позволила себе достаточно глупостей.

Кошка не ушла. Не фыркнула. Просто сидела рядом.

Как тёплая живая тень.

– Ты ничего не скажешь, да? – прошептала я, склонив голову.

Она моргнула медленно, но осталась.

Я выдохнула. Длинно. До конца.

И впервые за весь этот проклятый день – внутри стало немного легче.

Только чуть-чуть. Но иногда этого достаточно.

…

Я вернулась в свою комнату так, будто и не уходила вовсе: ни единого лишнего звука, ни скрипа подошв, ни дыхания громче ветра, ползущего вдоль холодных стен дворца. Тяжёлая дверь закрылась за мной глухо, как крышка саркофага, навеки запирая всё, что происходило снаружи, и позволяя моим шагам снова раствориться в пространстве, будто меня никогда не было.

Я скинула плащ, позволила ему упасть на пол, стянула повязку с лица, ощущая, как кожа под ней стала сухой и натянутой, как пергамент, пропитанный солью. Кофта, насквозь пропитанная дыханием, легла на спинку стула, и в комнате сразу стало тише, будто ткань сама впитала остатки напряжения. Я опустилась на край кровати, перебросила косу вперёд, сжимая в пальцах влажные, прохладные пряди волос – не ради порядка, не ради привычки, а просто чтобы чем-то занять дрожащие руки.

Пальцы были ледяными, и это казалось несправедливым, потому что внутри меня пульсировала та самая жара – память о прикосновениях, от которых я не отстранилась, которые не остановила, не отвергла. Она не угасала, не ослабевала, а жила в теле, будто он – тот, кого я не называла мысленно по имени, – оставил на мне невидимую отметку, мягкую, но слишком острую, чтобы не чувствовать её каждую секунду. Я позволила этому случиться. Я не закрылась. Не ушла. Не отвернулась, когда ещё могла. И теперь это уже не было случайностью. Не было слабостью.

Это стало связью. Тонкой, как шов, почти невидимой, но ощутимой на каждом вдохе, и настолько глубокой, что, если попытаться разорвать её, разорвётся не только ткань событий, но и что-то внутри меня самой.

Я закрыла глаза. Не чтобы отгородиться – наоборот. Чтобы вспомнить. Вспомнить каждое движение, каждую фразу, произнесённую в канале, каждую тень, каждый взгляд. Я вновь и вновь прокручивала услышанное, не позволяя себе упустить ни одного оброненного слова. Они не говорили о поисках советника. Ни один. Ни Веймар, ни Дарион, ни тот, кого они назвали «он». Всё было подстроено – ширма, прикрытие, игра для чужих глаз и ушей.

Они знали, где он. Знали всё это время.

И Совет был не местом, где ищут – а местом, где отвлекают. Их цель была не советник.

Она была другая.

И я больше не могла убедить себя, что не понимаю этого.

Я приоткрыла глаза, ощущая, как тьма комнаты сдавливает виски, как воздух становится плотным и вязким, как грудь наполняется тяжестью, с которой уже невозможно просто сидеть. Мысли впивались в череп, как тонкие ядовитые крючья: если Касриэль знал, если он с самого начала знал, где советник, почему он молчал? Почему не сказал мне? Почему смотрел на меня, как будто доверял, но не открыл самого главного?

На чьей он стороне?

Я не могла больше успокаивать себя дипломатией, тонкими манёврами или необходимостью сдерживать хаос. Это была ложь. Холодная. Чёткая. Расчётливая.

Если я сейчас пойду к нему и расскажу, что знаю – что слышала, что поняла – он не обрадуется. Он не поблагодарит. Он не обнимет за плечи и не скажет: «Ты поступила правильно». Он увидит во мне угрозу. Потенциальную. Слишком наблюдательную. Слишком опасную. Слишком самостоятельную.

Пока я была молчалива и предсказуема – я была удобна. Стоило лишь сдвинуть равновесие, сделать шаг в сторону – и всё рушится.

Я знала, как в этом мире поступают с теми, кто знает слишком много. И особенно – с теми, кто показывает, что знает.

Значит, я должна молчать.

Пока.

Наблюдать. Слушать. Взвешивать.

Я не могу позволить себе ошибку. Ни одну.

Я не могу позволить себе открытое движение. Не сейчас.

Я не могу доверять – никому, кроме себя.

Я закрыла глаза вновь. Не чтобы спрятаться – чтобы удержать внутри всё, что уже начинало расползаться. Сомнения. Предчувствия. Страх. Ту едкую боль предательства, которая ещё не произошла, но уже вилась где-то под кожей, ожидая часа. Мне нужна была сила. Спокойствие. Холод.

Я не имела права дрогнуть.

Не перед Касриэлем.

Не перед Дарионом.

Не перед собой.

До тех пор, пока не придёт время.

И тогда – я сделаю шаг.

Но только один.

И он будет последним.

Глава 7

В Каэрноре не было праздников в привычном смысле – ни костров, ни песен, ни уличных шествий, ни танцев. Был только День Великой Чистки – и назвать его праздником можно было разве что в попытке прикрыть реальность приличным словом. Это был приказ, заведённый в традицию: раз в год, в двадцать первый день Чёрного месяца, столица вспоминала, как однажды была "очищена" от магии врагов и внутренних предателей. С тех пор этот день стал символом дисциплины, подчинения и страха – не откровенного, не истеричного, а выученного, въевшегося в саму плоть города. Тот, кто забывал, почему нужно бояться, исчезал.

Подготовка начиналась за неделю: улицы чистили до белизны, вывески снимали, лавки заколачивали, лишних выгоняли прочь. Даже стража получала особые инструкции на эти дни. Сегодня с самого утра под стенами уже жгли списки, а на каждом входе стояли двое в закрытых шлемах – без гербов, без знаков, без права на слова. Формально это был день памяти. На деле – напоминание каждому: каждый камень в этом городе принадлежит не тебе.

Я шла к Касриэлю, обогнув северный зал: старый проход был перекрыт, пришлось идти по второму арочному коридору. Там, выстроенные в два ряда, стояли фигуры из Административного крыла – хранители и переписчики приказов. Все в одинаковых чёрных мантиях с закрытыми головами, неподвижные, как тени. Никто не смотрел в глаза. Никто не задавал вопросов. Над коридором тянулся флаг – длинное чёрное полотно, протянутое от башни к башне. В центре – только серебряный круг. Без герба, без символа. Только замкнутая форма, напоминающая клетку.

Внутри дворца уже шла суета: служащие носили списки, бумаги, приказания, а стража стояла у поворотов и лестниц, словно вытесанные из камня. Мне никто не мешал. Меня узнавали – всегда и в любом обличье.

До покоев Касриэля оставалось два поворота – ровно столько, чтобы успокоить дыхание и убрать с лица любые лишние тени. Я открыла дверь без стука. Касриэль поднял глаза сразу, как будто уловил не столько звук, сколько само движение воздуха. Он сидел за столом, прямой, собранный, словно каждое его движение проходило через невидимый фильтр необходимости.

И он смотрел. Долго. Не как мужчина на женщину, а как валийр, привыкший видеть суть сквозь любые оболочки. Он оценивал. Я знала, что именно он видел: тяжёлую ткань платья, при каждом шаге звучащую почти металлом; лиф, открытый до груди, точный до миллиметра, без вульгарности, только подчеркнутая власть; золотой пояс, стянутый на талии, как клеймо; чёрную броню вставки вдоль спины – от затылка до пояса, будто напоминая, что моё тело – часть этой системы.

Я не выбирала этот наряд. Его принёс слуга утром, произнеся лишь два слова: "Приказом". Я не спросила, чьим.

– Необычный выбор, – произнёс Касриэль, наконец, его голос звучал ровно, без оттенка.

– Не мой, – отозвалась я, не делая ни шага внутрь.

– Но ты его надела.

Я кивнула. Он откинулся назад, скрестив руки, жестом столь же уверенным, как всё остальное.

– Ты пришла с докладом?

– Да.

– Тогда начинай.

Он даже не предложил сесть. Я осталась стоять.

– Архонт Айэлисса покинул дворец вчера вечером, – начала я спокойно. – С ним был его сопровождающий. Они прошли через южный переход и спустились в заброшенный канал под городом. Там их ждал третий.

– Кто? – уточнил Касриэль.

– Мужчина. Валийр. Имени не назвал. Манера держаться – обученный. Говорил точно, без лишнего.

Касриэль кивнул коротко, его лицо оставалось спокойным, будто вырезанным из холодного камня.

– Продолжай.

– Контакт сообщил о советнике, – начала я ровно. – Сказал, что он жив.

Касриэль не шевельнулся. Лишь чуть приподнял подбородок, глядя на меня без выражения.

– Жив? – переспросил он нейтрально, будто взвешивая само слово.

– И находится в Каэрноре, – добавила я, будто между прочим, будто это не самая важная часть.

Пауза повисла на долю секунды. Незаметная для чужого взгляда, но я уловила её. Как уловила лёгкое, почти невидимое напряжение в линии его плеч.

– Ты уверена в этой информации? – спросил он так ровно, что другой мог бы поверить в его равнодушие.

– Уверена настолько, насколько можно быть уверенной в том, что слышишь собственными ушами, – ответила я.

Он молчал, изучая меня долгим взглядом. Но я не опускала глаз, не давала ни малейшей уступки.

– Ты знал об этом? – спросила я спокойно, без нажима.

Он выдержал паузу на долю вздоха, не больше – и ответил::

– Нет.

Голос был ровным. Спокойным. Почти безупречным.

Но этого «почти» мне хватило.

Он знал.

И солгал.

– Понимаю, – только и сказала я, ни на мгновение не меняя выражения лица.

Касриэль медленно обошёл стол, сцепив руки за спиной, остановился у окна, откуда серый свет едва касался пола.

– Продолжай наблюдать, – сказал он наконец. – Пока ничего не предпринимай. Ситуация требует осторожности.

– Разумеется, – отозвалась я.

Он развернулся, сделал несколько шагов к своему столу, но на полпути задержался, не оборачиваясь:

– Платье… тебе идёт.

Я не ответила. Лишь скользнула взглядом и вышла из комнаты, оставляя за собой тишину, в которой едва слышно билось чужое напряжение.

В коридоре было прохладно. Каменные стены поглощали лишние звуки, и воздух здесь казался плотным, тяжёлым, как перед грозой.

Но я уже знала одно точно.

Касриэль солгал.

Я двигалась ровно, не позволяя мыслям разорвать шаг, не позволяя себе сорваться в бег или остановку. Дворцовые коридоры тянулись передо мной пустыми каменными арками, а воздух был натянут, как тонкая ткань, готовая лопнуть от малейшего движения.

За каждым поворотом стены всё больше напоминали клетки: прямые линии, замкнутые пространства, гулкие шаги редких стражей, что сторожили пустоту. Ни одного случайного лица. Ни одного ненужного слова. В Каэрноре в День Великой Чистки даже камни молчали.

Я пересекла внутренний переход, завернула в сторону центральной арки, откуда уже тянуло запахом копчёного воска и старого масла, которым натирали плиты площади перед церемонией. Факелы на стенах горели ровно, без искр – контролируемое пламя, такое же, как здесь было всё.

Когда я вышла во двор, камень под ногами был вычищен до слепящего серого блеска. Над головой тянулись натянутые полотнища – чёрные, без символов, с одинокими серебряными кругами, словно глаза, смотрящие сверху.

Толпа уже собралась.

Советники стояли отдельным полукругом, в одинаковых тёмных плащах с глубокими капюшонами. За ними выстроились хранители архивов, писцы, переписчики, стража. Ни одного постороннего. Ни одного лишнего звука.

Я не искала знакомых лиц. Сегодня это было бы опасно.

Я заняла место у внутренней колонны, в тени, где камень был холоднее и воздух гуще.

Сегодня не было задачи быть кем-то.

Сегодня нужно было быть ничем.

Тишина расстилалась над площадью, накрывая всех, как плотная ткань. И когда первый из старших вышел вперёд, никто не объявил его. Никто не окликнул.

Он просто подошёл к пьедесталу в центре площади, разорвал пергамент, и тонкие полоски пыли рассыпались в воздухе, растворяясь, словно память.

Огонь вспыхнул по периметру – ровный, тусклый, контролируемый.

Круг замкнулся.

Это был знак: отныне всё, что принадлежало прошлому, не имело значения.

Я стояла, наблюдая, как к чаше подходит второй маг, несущий железный жезл. Его руки не дрожали, его лицо было каменным, как сама церемония. Он опустил жезл в чашу, и густой дым поднялся вверх – резкий, горький, пахнущий выжженной бумагой и истлевшими клятвами.

Каждый вдох здесь был пропитан приказом помнить: то, что было, умерло. Осталось только то, что велено помнить.

Я стояла без движения, вбирая в себя каждый звук, каждый запах, каждый взгляд краем зрения.

Сегодня всё вокруг говорило: подчиняйся или исчезни.

– Вот уж кого я ожидал увидеть на этом чёртовом параде смерти, так это тебя, – произнёс Веймар, подойдя ближе, словно его невидимая траектория была проложена только ко мне.

Я не повернула головы. Он и не ждал.

– Слишком много чёрного, слишком мало вина, ни одного повода улыбнуться, – продолжил он, вполголоса, но с лёгкой усмешкой в тоне. – Каэрнор умеет делать праздник из казни лучше всех.

– Это не праздник, – произнесла я ровно, даже не меняя положения.

Он замер на шаг ближе, как будто ловя каждую вибрацию в моём голосе, и медленно выдохнул:

– Знаю, – сказал он, и в этом коротком слове было столько странного удовлетворения, что я на секунду почувствовала, как будто он услышал не просто ответ – а подарок.

Он встал почти вплотную, плечом к плечу, но не касаясь, сохраняя эту едва ощутимую, острую грань расстояния.

– Удивительно, – тихо добавил он, чуть наклоняя голову ближе к моему уху, – но ты ещё эффектнее выглядишь в чёрном. И с этим ледяным взглядом, который выбивает землю из-под ног.

Я не ответила сразу. Только позволила себе короткий, медленный вдох – не из раздражения, скорее из старой привычки держать равновесие.

Он заметил.

И улыбнулся краешком губ, будто это было для него лучшей наградой за весь день.

– Уйди, Веймар, – сказала я тихо, но достаточно холодно, чтобы дать понять: я не настроена на разговоры.

– Думаешь, кто-то осмелится мне что-то сказать? – шепнул он чуть ближе. – Я стою рядом с самой тихой, самой красивой и самой опасной женщиной в этом проклятом дворце. Это уже самоубийство. И я рад быть частью этого.

Я скользнула по нему взглядом – коротко, без улыбки, без жеста.

Он поймал этот взгляд так, будто я позволила ему прикоснуться.

– Ты хоть иногда улыбаешься? – спросил он шёпотом, в котором звучала не насмешка, а лёгкая, тёплая просьба. – Или всё это – навсегда?

– Только когда никто не видит, – отозвалась я спокойно.

Его глаза на мгновение чуть прищурились, словно он записал эти слова куда-то глубоко внутрь себя, как редкое сокровище.

– Тогда остаётся надеяться, что однажды я ослепну, – усмехнулся он, – и именно в этот момент ты мне улыбнёшься.

– Ты что, со мной флиртуешь? – произнесла я холодно, чуть склонив голову набок.

Веймар не сразу ответил. Только коротко усмехнулся, легко, почти бесшумно, так, будто сам факт вопроса его развлекал.

– Не в моём вкусе холодные женщины, – сказал он негромко, почти лениво. – Какими бы красивыми они ни были.

Он говорил это просто, спокойно, без нажима, но в его голосе всё равно скользнула теплая нотка – как будто сам себе не верил до конца.

Я ничего не ответила.

Тишина вернулась, словно натянутая нить.

Я размышляла, когда ощутила перемену в воздухе.

Тонкую. Почти незаметную для обычного восприятия.

Магия.

Она струилась рядом, тёплая, обволакивающая, словно кто-то невидимой рукой попробовал прикоснуться к моему сознанию.

Я знала этот след. Не агрессия. Не атака.

Проверка.

Мягкая, скрытая попытка нащупать истину – почувствовать, солгу ли я, дрогнет ли под давлением истины моя воля.

И я знала, кому принадлежала эта сила.

Веймар.

Он стоял рядом, внешне спокойный, но лёгкое, неуловимое напряжение в его позе выдавало, что он использует свою способность.

Он владел магией чувства правды.

Но на меня его дар не подействовал.

Я ощущала, как волна проходит сквозь меня, пытается зацепиться – и скатывается обратно, не найдя зацепки. Как вода по гладкому камню.

Моя природа не позволяла магии проникнуть.

Я краем глаза увидела, как Веймар нахмурился, не сразу поняв, что его искусство оказалось бесполезным.

Он чуть отступил, будто сам того не осознавая, его руки скрестились на груди в жесте задумчивой обороны.

И в этот момент по площади прокатился тихий звук – факелы начали гаснуть один за другим, по замкнутому кругу вдоль стен.

Церемония подошла к концу.

Все начали расходиться.

Я сделала шаг в сторону, отстраняясь, не дав ему времени на вопросы или попытки повторить магический трюк.

– До встречи, – бросила я холодно, даже не удостоив его взгляда, и скользнула прочь, теряясь среди уходящих фигур.

Веймар остался стоять на месте, не последовав за мной, словно его намеренно удерживала тишина, пропитанная сыростью каменных стен и глухим напряжением.

Я шла прочь от площади, туда, где воздух был гуще, а тени – длиннее. Дворцовые коридоры в этот день казались особенно чужими: стёртые узоры на плитах под ногами, тусклый свет в арках, глухие занавеси на окнах, которые не пропускали ни солнца, ни звёзд. Здесь всё напоминало о порядке, где каждый шаг уверенный, каждая ошибка карается без лишних слов.

Когда я проходила мимо библиотеки, то ощутила – не столько запах, сколько привкус. Он пришёл внезапно, без предупреждения: как будто во рту растаяла косточка чёрной вишни, горькая, с лёгким оттенком металла. Магия. Но не обычная. Это был яд. Не зелье, не физическая отрава, а тонкое заклинание, вплетающееся в воздух, в тени, в дыхание.