Королевства Пяти

Кэрри Петерс

Королевства Пяти

Глава 1

Кайвена

Реальный мир. Элмсвуд.

Я просыпаюсь до будильника. Опять.

Не потому что выспалась – просто знаю время. Оно не тикает в часах, а сидит под кожей, где-то между диафрагмой и солнечным сплетением. Встроенное, точное. Работает без сбоев.

Я не двигаюсь. Просто лежу. Подушка тёплая, одеяло чуть съехало к боку, а рядом – спина Зейрека, широкая, живая, почти касающаяся. Он, как всегда, спит на животе: левая рука выброшена в сторону, правая под головой, волосы взъерошены. Он не шевелится, только дышит медленно и ритмично, будто всё ещё держится за последнюю мысль во сне.

Я смотрю на него. Не потому что хочу рассмотреть – просто не хочу уходить. Пока не надо вставать. Пока можно слушать, как в кухне щёлкает дерево, как за окном ветер скребётся в стекло, как тёплый воздух в комнате вибрирует от его дыхания.

В эти минуты всё кажется настоящим. Настолько, что тронешь – и рассыплется.

Он не двигается, но вдруг, сквозь полусон, шепчет: – Кайвена… не вставай пока.

– Почему? – мой голос едва слышен, почти беззвучен.

– Потому что ты тёплая. И я ещё не проснулся… до конца, – бормочет он, почти невнятно, как будто говорит откуда-то с границы между снами.

Я улыбаюсь. Он всегда говорит странные вещи между сном и явью, как будто в этих прослойках он настоящий – не обтёсанный, не собранный, не подогнанный под день.

– Я сделаю тебе завтрак, – говорю я, чуть склонившись к нему.

– Тогда вставай, – отвечает он уже бодрее, с полуулыбкой, разворачиваясь на бок.

Я аккуратно выскальзываю из-под одеяла, ступаю босиком на прохладный деревянный пол. Пижама тонкая, почти невесомая, от холода не спасает, но я не ищу тепла. Мне просто нужно понять, что утро началось – не по свету за окном, а по ощущениям на коже.

На кухне всё знакомо: небольшая плитка, облупленные фасады, кастрюли на крючках, чайник со сбитым носиком. Привычный порядок – нечёткий, но настоящий.

Я включаю плиту, вытаскиваю яйца, хлеб, сыр, ветчину. Он любит, когда завтрак сложен как конструктор – чтобы можно было собрать день по деталям, будто от точности утреннего ритуала зависит, как он проживёт следующие восемь часов.

Я готовлю быстро. Без усилия, без пауз. Мои руки помнят, где что лежит, сколько поджарить, когда перевернуть. Это не забота – это привычка. Автоматизм. Тепло, которое не требует объяснений.

Я не ем. Не потому что запрещаю себе – просто не хочу. Моё утро начинается позже. С кофе. Но не здесь.

Сзади скрипит дверь. Он выходит, зевает, трет затылок. На нём старая футболка и те самые растянутые штаны, которые я ненавижу, но которые он носит с упрямой любовью к вещам, вросшим в его жизнь. Глаза прищурены, волосы в стороны, шея теплая, чуть покрасневшая от сна.

– Божественно пахнет, – бормочет он, подходит и кладёт ладони мне на плечи.

Вес его рук – знакомый, уверенный. Контакт – тёплый, обыденный.

– Я знаю, – говорю спокойно, не оборачиваясь.

– Ты идеальна, – говорит он, с оттенком той нежности, которая просыпается у него раньше, чем разум.

– Это тоже знаю, – парирую я с лёгкой полуулыбкой.

Он усмехается, наклоняется и целует в висок. Губы сухие, но не холодные. Жест – тёплый, мимолётный, как запятая в середине предложения.

– Сама опять не будешь? – спрашивает он, отходя на шаг.

– Удиви вопросом, на который я не знаю ответ, – отвечаю я, повернувшись к нему.

Он кивает, не споря, садится за стол. Двигается как всегда – чуть вразвалочку, с утренней небрежностью, будто всё в этом мире может подождать.

Он ест с аппетитом, молча, но с видом человека, которому действительно вкусно. Без телефона, без спешки, с тем редким вниманием к тарелке, в котором больше признания, чем в любом “спасибо”.

Иногда поднимает взгляд и лениво улыбается уголком губ. Не специально – просто по привычке. И от этого становится теплее. Немного. Почти незаметно. Но достаточно.

В такие минуты я чувствую себя нужной. Не обязательно любимой, не главной – но включённой. В ритм. В пространство. В его утро.

Когда он доедает, поднимается, берёт тарелку и несёт в раковину. Не моет – просто ставит аккуратно, точно в угол, беззвучно.

– Пять минут в душе – и в бой, – бросает он на ходу.

Я слышу, как в коридоре скрипит дверь ванной, потом – звук воды, шорох потока, глухой стук флакона о край раковины. Он моется быстро. Не торопится, но и не задерживается. Всё – по привычке: один и тот же гель, один и тот же шампунь, полотенце, которое никогда не висит на месте, а всегда брошено на дверцу.

Когда выходит, на нём только полотенце. Волосы мокрые, ключицы блестят.

Проходит мимо, кидает короткое: – Погоду проверяла?

– Нет, – отвечаю, не отрывая взгляда от окна. – Но судя по ветру – не забудь куртку.

– Не забуду, – бросает он через плечо и исчезает в спальне.

Я слышу, как он открывает шкаф, достаёт вещи, застёгивает молнию на джинсах, натягивает рубашку. Всё – в точности, будто отмерено: повседневная одежда, джинсы, футболка, кожаная куртка, тёмные ботинки.

Он выходит, застёгивая часы на запястье, быстро проверяет карманы – бумажник, телефон, наушники. Подходит к комоду, вытаскивает связку ключей и на секунду замирает, будто прокручивает в голове: ничего ли не забыл.

– Ладно, я пошёл, – говорит он, подходя ближе.

Я поднимаю голову. Он склоняется ко мне и целует. Не спеша и не жадно – просто так, как привык: губами к губам, точно, по центру, без лишних движений. Ни страсть. Ни формальность. Просто – привязанность, сложенная из множества таких утр.

– Будь осторожен, – тихо говорю я, когда он уже натягивает куртку.

– Всегда, – отзывается он, кивая, застёгивая молнию, ловко поправляя ворот.

Он почти выходит, но я добавляю, чуть громче: – И не ругайся со всеми клиентами подряд. Хотя бы с теми, кто прав.

Он смеётся в полголоса, уже в коридоре, не поворачиваясь говорит: – Ты требуешь невозможного.

– Я тренируюсь, – бросаю я в ответ.

Он оборачивается на мгновение, только глазами. Улыбка – короткая, глаза прищурены. Потом – хлопок двери. Беззвучный, как будто мир не хочет делать акцента.

Я остаюсь стоять с бокалом воды в руке. Прислушиваюсь к звукам лестницы, к тишине, которая наступает после его ухода. Потом выдыхаю. И, не торопясь, иду собираться.

В ванной уже работает обогреватель – глухой, равномерный шум, привычный, почти фоновый. Он заполняет пространство, сглаживает утреннюю резкость.

Я захожу, закрываю за собой дверь, включаю воду. Струя почти сразу становится тёплой – не обжигающей, не ленивой, именно той, какой нужно.

Захожу под душ, даю воде пройтись по плечам, позвоночнику, коленям. Моюсь быстро, без остановок: шампунь, привычный крем-гель с запахом малины – тем самым, который я использую уже лет пять. Аромат едва уловимый, но стойкий: сладкий, но не приторный.

Вытираюсь насухо – движениями точными, почти механическими. Заворачиваюсь в полотенце и подхожу к зеркалу. Оно в пару, но пар быстро сходит. Я вижу себя.

Лицо чуть бледнее обычного, но в целом всё знакомо. Веки припухшие, но не уставшие. Карие глаза ясные, взгляд собранный. Скулы – чёткие.

Волосы тёмно-каштановые, волнистые, спутанные с одной стороны – как всегда, если спала лицом в подушку. Я тянусь к полке, беру расчёску – розовую, с облупившейся ручкой и блёстками. Детская, глупая, подарок от Минди с её фразой: "Хоть что-то пусть будет милым в твоей жизни."

Я не выбросила. Не из сентиментальности. Просто – удобная. А ещё она бесит всех, кто её видит. Меня – нет.

Разглаживаю волосы. Сначала резко, потом мягче, от корней к концам. Узлы расплетаются не сразу, но я не дёргаю. Просто расчесываю, пока не станет гладко.

Я выхожу из ванной, закрываю за собой дверь и иду в спальню. Пол под ногами прохладный, но это не раздражает – скорее напоминает, что день начался и телу пора окончательно проснуться.

Скидываю полотенце, открываю шкаф. Одежду не выбираю – знаю, что надену заранее.

Светлые прямые брюки лежат сверху стопки – немного мнутся на коленях, но не критично. Они не подчёркивают и не обтягивают – просто сидят как надо. Не мешают двигаться.

Футболка – белая, базовая, чуть плотнее, чем хотелось бы, но держит форму. Я заправляю её в брюки аккуратно, без складок. Поверх – тёмно-зелёный тренч: тяжёлый, плотный, с широкими лацканами и мягкой подкладкой. Он всегда сидит чуть больше нужного – и в этом его плюс. В нём не видно плеч, не угадываются формы, но чувствуется защита. Не от погоды. От мира.

На ногах – белые кроссовки. Стельки немного сбились, но я не исправляю. Так удобнее. Шнурки завязаны давно – я не помню, когда в последний раз их развязывала. Просто вхожу и иду дальше.

Сумку беру со стула. Она телесного цвета, без логотипов, с плотным ремнём. Внутри – бумажник, наушники, ключи, бальзам для губ, сложенный вчетверо список продуктов, который так и не понадобился.

Дверь за мной закрывается с лёгким щелчком. Осень сразу берёт своё.

Улица пахнет мокрой древесиной, сожжёнными листьями и горьким дымом, который кто-то снова пустил из старого камина. Воздух – хрустящий, как свежее яблоко: терпкий, плотный, сухой только снаружи.

Асфальт в мелких лужах, но не скользкий. Листва под ногами липкая, измятая, с прожилками, как сеть сосудов. Обочины усеяны клёнами и тополями – голыми на треть, но упрямо держащими цвет: ржавый, охристый, вишнёвый.

Элмсвуд не шумит по утрам. Здесь всё происходит в полтона.

Город не дёргается, не торопится. Люди выходят из домов, завязывают шарфы, захлопывают двери машин, поднимают воротники. Никто не спешит, не смотрит в сторону. Каждый – в своём ритме.

Из кафе у перекрёстка выносят столы – один покосился, но его никто не правит.

На остановке женщина в бежевом пальто пьёт кофе из термокружки, стоя вполоборота к дороге. Пожилой мужчина моет витрину старой аптеки – с таким выражением, будто это не работа, а утренний ритуал. Кто-то выпускает собаку. Кто-то просто стоит с телефоном – будто ждёт, когда начнётся нужная сцена.

Я прохожу мимо булочной. Оттуда тянет тёплым тестом и корицей. Один раз я зашла туда просто понюхать, и пекарь предложил мне немного теста в подарок. С тех пор не захожу. Слишком опасно.

Моя цель – кофейня на углу.

Небольшое здание из тёмного кирпича, втиснутое между винтажной парикмахерской и магазином, в витринах которого всегда слишком много керамики. У кофейни – большие чёрные окна с зелёными рамами. Матовые, чуть облупленные. Летом они всегда раскрыты настежь, но осенью – плотно закрыты, и через запотевшее стекло видно только расплывчатое тепло и жёлтый свет из старых ламп.

Вывеска – чёрная, с бежевыми буквами, стёртыми на углах. Под ней – зелёный навес, на котором вечно оседают листья и пыль.

В кофейне не торопятся. Там делают кофе как будто для тех, кто умеет ждать. Кто не срывается на сигнал, не проверяет часы в кармане. Просто сидит. Смотрит в окно, где всё течёт своим чередом.

Сквозь запотевшее стекло я вижу Никса – он как раз протирает стойку. На нём неизменный фартук, на лице – выражение, будто он сейчас напишет манифест против утренников.

Я открываю дверь. Над головой звенит колокольчик – тонко, почти музыкально.

Кофейня пахнет по-разному в каждый день. Иногда – молотыми орехами. Иногда – ванилью. Запах чужого дома, где тебя не знают, но уже поставили чашку. Сегодня – карамель и терпкий эспрессо. Мой личный утренний антидепрессант.

Никс замечает меня и, как обычно, закатывает глаза, будто готовится к дуэли: – Вот она, – говорит он, бросая тряпку и раскинув руки, словно встречает богиню. – Женщина, которая вызывает больше кофеиновых зависимостей, чем я сам.

Он всегда такой.

Глаза – зелёные, как мох, выразительные до наглости. Движения лёгкие, как будто каждая фраза – часть импровизированного спектакля. Он всегда с кем-то разговаривает, кого-то слушает, каждому клиенту подсовывает вопрос или загадку, как будто проверяет: кто достоин капучино, а кто – только воды.

– Ты переоцениваешь мой вклад в общество, – отвечаю я, входя. – Хотя… если учесть, сколько раз я спасала тебя от скуки, можно зачесть.

– У меня, между прочим, скука – часть образа, – фыркает он. – Ну что, как обычно?

– Как обычно. Но с двойной уверенностью в себе, – киваю я.

Он уже запускает кофемашину, нажимает нужные кнопки, слегка наклоняется, чтобы точно угадать момент давления.

– То есть, как обычно-обычно, – хмыкает он. – Я вот думаю, ты сюда за кофе приходишь или за моей харизмой?

– За пенкой, Никс. Только за пенкой. В кофе, если что, – уточняю я, делая невинное лицо.

Он делает вид, что обиделся, но лицо при этом слишком сосредоточено – он ловко наливает основу, дожидается нужного давления, посыпает корицей строго по центру. Не растушёвано. Мой заказ всегда одинаков, и он это знает. Подаёт с точностью, будто это не напиток, а вызов.

Руки едва касаются моих пальцев – намеренно, конечно.

– Просто честно. К тому же, я слышал, ты любишь с утра немного обжечься, – говорит он с полуулыбкой.

– Только если это того стоит, – отвечаю я с приподнятой бровью.

Он чуть склоняется вперёд и понижая голос говорит: – Осторожно, Кайвена. Говоришь такие вещи – и я начинаю верить, что у нас тут не просто утренний обмен репликами.

– У нас тут профессиональный словесный фехтинг, – парирую я. – Я держу дистанцию. Ты – фильтруй пар.

– Не фильтрую. Мне за это чаевые дают, – подмигивает он.

Я смеюсь и делаю первый глоток. Горячий. Чуть горьковатый. Именно так, как люблю.

Никс наблюдает за мной, будто от этого зависит, удастся ли его день.

– До завтра? – спрашивает он, уже убирая полотенце со стойки.

– Если не случится зомби-апокалипсис, – пожимаю плечами. – Хотя даже тогда, думаю, ты будешь здесь и отпускать шуточки, пока тебе откусывают ногу.

– Главное, чтобы не рабочую, – хмыкает он. – А кофе я и сидя подавать умею. Уж поверь.

Я выхожу из кофейни медленно, с последним глотком кофе – он обжигает губы, но я не морщусь. Я люблю, когда вкус немного перебарщивает.

Как и с людьми.

Подхожу к работе. Офис у меня небольшой, но мой.

Второй этаж старого кирпичного здания, над магазином странных винтажных безделушек, которым управляет женщина с глазами, как у ястреба, и ногтями, как у ведьмы в отставке. Идеальное место для работы, если ты любишь иронию судьбы.

В подъезде тихо. Лестница деревянная, скрипит под ногами, как совесть после ночной доставки фастфуда. Я поднимаюсь на второй этаж, вставляю ключ – щелчок замка.

Мой офис пахнет… мной.

Дерево, свеча с ароматом кедра и чёрного чая, которую я жгу с начала осени, и немного кофе – он тут всегда, даже если я ничего не пью. Это не просто рабочее место. Это – моя маленькая вселенная. Здесь я не просто “Кайвена, которая проснулась, приготовила завтрак и пошла жить”. Здесь я – мозг, импровизация, движение.

Вдоль стены – полка с книгами: от маркетинговых стратегий до фэнтези с драконами, купленных в приступах ностальгии. У окна – кресло-мешок, которое никогда не держит форму, но обнимает так, как не умеют люди.

Стол – массивный, деревянный, с ящиками, где живут закладки и старые флешки. На доске – стикеры и записки вроде “напомни себе, что ты не тупая”, скрепки в форме кошек и всё, что помогает не умереть во время Zoom-встреч.

Я включаю музыку – что-то лёгкое, почти невесомое. Сажусь за стол, открываю ноутбук. Всё на месте. Делаю первый вдох. И, как по сценарию, с лёгким скрипом открывается дверь напротив.

– Доброе утро, Кайвена, – произносит знакомый голос. Мёд, тянущийся по ложке. Вязкий, как старый сироп.

Я поворачиваю голову. Мирна.

Цветы, свечи, эфирные масла. И лицо, с которого можно продавать ложную доброжелательность килограммами. Она – хозяйка магазинчика через стену. И одновременно – лидер моего личного рейтинга людей, которым я улыбаюсь исключительно из чувства самосохранения.

– Доброе, – говорю с вежливой полуулыбкой. – Уже пересаживаете фиалки или ещё рано для мучений?

– Сегодня у меня орхидеи. Они более… чувствительные. Как люди искусства, – отвечает она и склоняет голову с намёком на таинственную одухотворённость.

– Надеюсь, они платят вовремя, – подмечаю я, не вставая.

– Ну ты ведь знаешь, как важно окружать себя живым. А то в офисах… – её взгляд скользит по моему столу, словно упрекает.

– Мой суккулент обиделся. Он думает, мы друзья, – говорю я спокойно.

Мирна делает тот самый взгляд – из серии «я улыбаюсь, но ты получишь сглаз, если тронешь мой лавандовый набор для баланса ауры».

– Ну, если будет нужно что-то… живое, ты знаешь, где меня найти, – её голос наполняется сахарной напевностью.

– Конечно, – киваю. – Запах розмарина мне снится до сих пор.

Она исчезает за дверью. С тихим щелчком. Как всегда.

Я возвращаюсь к ноутбуку. Работа затягивает. Письма, таблицы, правки, тезисы, идеи. Я люблю эту часть себя – ту, что умеет из чужой неразберихи вылепить смысл. Эта Кайвена – собранная, ясная, нужная. И мне нравится быть ей.

Я – часть мира, где хаос можно разложить по папкам. Где чужие идеи можно структурировать. Где ты решаешь, как должны выглядеть смыслы. И никто не просит приготовить яичницу.

Время утекает. Руки мёрзнут. Спина начинает ныть где-то между третьим и четвёртым клиентским “это срочно”. Всё – нейтральный тон, но с характером. Моё. Умею. Но всё равно – выматывает.

Честно? Я в этом хороша. Лучше многих. Умею превращать кашу в структуру, шум – в ясность. Только иногда, сидя одна, в тишине, мне кажется, что я просто перекладываю мусор из одного ящика в другой. Только с более стильными подписями.

К четырём дня тело сдаёт. Хочется лечь на пол и просто пялиться в потолок.

Я поднимаюсь, подхожу к окну.

На улице мягкий свет. Элмсвуд будто выдохнул. Машины медленные. Всё тихо. Даже слишком. Странное ощущение: будто город прислушивается. К чему – непонятно. Но ощущение тянется.

Телефон вибрирует. Сообщение от Зейрека:

«День из ада. Клиент сошёл с ума, второй умер (почти), третий хочет лого, которое “должно быть сексуальным, но не вызывающим”. Спаси меня. Или скажи, что дома будет что-то съедобное.»

Я фыркаю. Пальцы уже печатают:

«Сексапильное лого будет ждать тебя в коробке от пиццы. Заказала. Красный соус, как ты любишь. Можешь рыдать.»

Он ставит огонёк и сердечко. У нас это – язык признаний. Всё как всегда.

Я снова сажусь, но работа больше не идёт. Голова гудит. Глаза пекут. Я не устала. Я выжата.

Закрываю ноутбук. Откидываюсь в кресле. Плечи тянут. Шея затекла. Работы, как всегда, оказалось в два раза больше, чем обещал календарь. Но это и есть мой стиль жизни – переоценивать себя и сдавать всё в срок.

Пора домой.

Я встаю медленно. Потягиваюсь. Натягиваю куртку. Закидываю сумку на плечо. Ключи, телефон, кошелёк – всё при мне. Ставлю кружку в раковину, выключаю гирлянды на подоконнике. Последний взгляд на стол. На экран. На стикер «ты не тупая». Щёлкаю замком. Выключаю свет. И выхожу.

Дома тихо, как я люблю.

Я вхожу, бросаю сумку на стул, не включая верхний свет – только торшер в углу, мягкий, тёплый, не требующий внимания. Вино уже в руке. Пицца – на столе, ещё в коробке. Я её даже не открываю. Жду. Как всегда.

Это не ритуал. Это – ритм.

Я – раньше, а он – позже. Ужин – вместе. Не правило, просто привычка, которая ещё не надоела.

Я открываю бутылку, достаю два бокала, ставлю салфетки рядом. Сажусь на кухне, подгибаю ногу под себя. В бокале вино играет на свету. Пальцы чуть покалывает – то ли от холода, то ли от усталости. В голове шумит день: задачи, экраны, чужие голоса. Я закрываю глаза – не чтобы уснуть, а просто чтобы притихнуть внутри. Побыть с собой. Без слов.

Звук ключа в замке – мягкий. Он дома.

Я не встаю. Не бегу. Просто поднимаю глаза, когда он заходит на кухню. Взгляд немного размытый. Лицо усталое. Но красивое, как всегда. В нём – эта своя расслабленная мужественность, которую он сам считает сверхспособностью. Иногда – она работает.

Он подходит ближе. За ним тянется запах улицы. Садится рядом, молча открывает коробку с пиццей, вдыхает запах, смотрит на меня с лукавой полуулыбкой.

– Спасён, – выдыхает Зейрек, наливая себе в бокал. – Вот оно, святое комбо.

– Ты бы молился на сыр, если бы был верующим, – замечаю я, откидывая волосы за ухо.

Он тянется к бокалу, делает глоток. Под лампой его профиль кажется особенно чётким.

Зейрек красив. Не в смысле “останови-время”, а по-другому.

Его внешность держит взгляд. Высокий. Широкие плечи. Но без тяжеловесности. Сухая сила. Лёгкая подтянутость. Изгиб ключиц, который я знаю наизусть. Щетина – между “так задумано” и “забыл побриться”, но идёт ему. Русые волосы чуть растрёпаны после улицы. Часть торчит над лбом – как будто ему плевать, как он выглядит. И от этого – только лучше.

Глаза – зелёные, цвета мха. Живые. Не туманные. Он не любит смотреть в глаза, но если делает это – ощущение, будто видит больше, чем ты хочешь показать. А когда улыбается… это настоящая улыбка. Тёплая. Кривая. Чуть неуверенная в одном уголке. Мне она нравилась с первого дня. Иногда – всё ещё нравится.

Он берёт кусок пиццы.

– Ты бы тоже задумалась, кого выбрать – тебя или это, – говорит, поднимая треугольник. – Слишком много вкуса в обоих случаях.

– Ты только что сравнил меня с пиццей? – хмурю я брови с притворным возмущением.

– Ну… она горячая, всегда желанная и может довести до стонов. Всё сходится, – говорит он, жуя.

Я качаю головой, усмехаясь. Он продолжает есть. А я просто смотрю, как двигается его челюсть, как поблёскивает щетина, как в его расслабленности нет ни капли показухи. Он не старается быть. Он – просто есть.

Мы едим почти молча. Но это не тишина “избежания”. Это – тишина “достаточности”. В ней можно жить. Мы умеем есть вместе так, будто ничего не надо объяснять. Иногда – даже слишком.

Когда ужин заканчивается, я ухожу в гостиную. Зейрек лениво выбрасывает коробку, шумит в ванной, возвращается уже в спортивных штанах. Волосы чуть влажные. Запах улицы сменился на что-то мятное.

Он садится рядом. Берёт пульт. Включает “фоновый сериал” – тот, который мы оба не смотрим, но звук – привычен. Он ложится на диван, вытянув ноги. Я рядом – в пледе, с полупустым бокалом, головой на подушке. Свет от экрана мягко подсвечивает его лицо. Зейрек расслаблен, пальцы на моём бедре едва шевелятся – механически, будто по памяти. Я чувствую, как он медленно выключается. Вино, тепло и сериал без сюжета делают своё.

Телефон вибрирует. Ну конечно.

– Минди, – говорю я, даже не глядя.

– Храбрая ты женщина, – отзывается Зейрек, не поворачивая головы. – Я бы не открывал. Вдруг она поёт.

Я фыркаю, отвечаю на видеозвонок. Экран озаряется лицом моей младшей сестры – в состоянии “что-то между трагедией и модным коллапсом”.

На лице – тканевая маска с фруктовым принтом. В руке – бокал. Волосы собраны в пучок, но пряди выбились. Минди – всегда красавица. Светлее меня. Мягкие черты. Большие глаза. И врождённая театральность, от которой не устаёшь, а втягиваешься, как в сериал.

– Кай, я эмоционально нестабильна, у меня нет мужчины, и я забыла, как выглядит джинсовая молния, – говорит она с трагическим вздохом.

– Привет, Минди, – отзываюсь я ровно.

– Мне срочно нужен женский круг. Подключай Иллейну, – скомандовала она.

– Ты умеешь сама, не прикидывайся, – отвечаю я и подношу бокал к губам.

Она уже добавляет контакт.

Через пару секунд к звонку подключается Иллейна – моя лучшая подруга. И, по совместительству, младшая сестра Зейрека.

На ней – свитер, в руках – кружка, на лице – умиротворение.

Светло-русые волосы собраны в низкий хвост. Те же зелёные глаза, что и у её брата – спокойные, ровные. Она – как глоток чая, когда все остальные уже разнесли кухню.

– Эсминда, что на этот раз? – спрашивает она, чуть улыбаясь.

– Меня преследует одиночество, ПМС и реклама доставки еды с парочками, – жалуется Минди, а потом, с прищуром, наклоняется ближе к экрану: – А у тебя… какие новости? Что-нибудь… мужского рода?

– Нет, – отвечает Иллейна спокойно. Настолько, что кто-то посторонний и не понял бы подтекста.

Но мы – поняли.

Минди прищуривается: – Ну, вдруг Лаурен снова появился в районе визуального контакта.

– Минди, – тихо говорю я, сдерживая смешок.

– А что? Вдруг вселенная дала ей секунду блаженства. Или хотя бы шанс посудить конкурс правильных взглядов, – продолжает она, отхлёбывая из бокала.

Зейрек, не отрываясь от экрана, вставляет: – У него взгляды с таймингом.