Катали мы ваше солнце

– Слушайте-послушайте, слободские теплынцы, люди княжьи, люди государевы!

Перепутать с каким-либо другим этот зычный, не к месту взрёвывающий голос было просто невозможно. И всё же народ перед тем, как заворчать утробно и двинуться на протяжный сей вопль, подсучивая рукава да перехватывая посподручнее дреколье, опешил и заморгал. Конечно, Шумок всем и каждому известен был своим бесстрашием, но чтобы взять и вот так охально и срамно передразнить крик бирюча, оглашающего указ! Да ещё и шапку вздеть на шест! Заворчали, двинулись, подсучивая да перехватывая, и налетели вдруг на окаменелые спины тех, кто стоял поближе.

Вспрянули на цыпочки, протянули шеи… Да солнышко ты наше тресветлое! Что ж это такое деется-то? В толпе, бросив пальцы на сабельные рукояти, надменно деревянели рылами пятеро суровых храбров из княжьей дружины, а меж ними узрел изумлённый люд благообразно одетого Шумка с шестом в правой руке и свитком пергамента в левой.

– Ведомо стало, – заходился Шумок, – что сволочанский князь Всеволок, пыша на нас злобой, вновь умышляет навести полки свои на теплынскую землю, ради чего повелел сложить с варяжской помощью на Мизгирь-озере превеликую пристань для переправы на сей берег. А вам бы, теплынцам, верным княжьей власти, быть по сему случаю при оружии и зорко следить, не учинит ли враг копания или иные шкодливые лукавства…

И впрямь, как подлинный бирюч, уронил шапку с шеста и победно огляделся, нахлобучив. Народ моргал да покряхтывал. Дивно, ох дивно… Перво-наперво с пристанью… От великого ума, что ли, взбрело сволочанскому князю Всеволоку ладить переправу через Мизгирь-озеро, когда можно отступить вверх по Сволочи перекликов на двадцать – и вброд её! Там куры пеши ходят… А первей того – чудо чудное! Шумок-то, а? Это что ж теперь, и пальцем его не тронь?

– Ты… это… – недоверчиво молвил наконец Плоскыня. – Бирючом, что ли, теперь?

Шумок задорно высморкался.

– А вот пожаловал меня, подлого, князюшка! – объявил он с небрежной лихостью. – За службу верную…

Ну тут и вовсе усомнились. Какая ещё служба? Горло драть да народ смущать? Вот ведь времена пошли! Докуку – в волхвы, Шумка – в бирючи…

– Так ты… что теперь? – всё ещё недоумевал Плоскыня. – Указы будешь оглашать?

– Хочешь, ещё зачту? – с готовностью предложил Шумок.

– А ну!

Шумок немедленно вскинулся на цыпочки.

– Слушайте-послушайте, государевы люди, государеву волю! – грянул он. – Идите в красные ворота на широкий боярский двор! Вереи точёны, столбы золочёны! С широкого двора в новы сени, на часты ступени, в дубовые двери! Выдаёт боярин Блуд Чадович племянницу свою Ш-ш… – Тут Шумок выпучил глаза и, удавив горлом этот странный змеиный шип, взвил голос звонче прежнего: —…племянницу свою Забаву Путятичну за гостя греческого Сергея Евгеньевича! Просим всех о десятый день на почестен пир, на весёлое похмелье!

Выпалив всё это единым духом, смолк и глянул искоса на Плоскыню: а, дескать? Каково?

– Да нет, ты погоди… – всполошился тот. – Ты это из головы али как?

– Ну да, из головы! – обиделся Шумок. – За такое «из головы» знаешь что бывает? Тут уж не «из головы», а «без головы» станешь… Ты поди посмотри, что на боярском дворе делается! «Из головы…»

Слободской люд вокруг повеселел, приободрился. Предвкушающе разводили усы и вообще охорашивались. Давненько, давненько не радовал боярин пиром али свадебкой.

– Так а первый-то указ! – спохватился кто-то не в меру пужливый. – По первому-то указу нам при оружии надлежит быть! А ну как враг и впрямь подкопается?

На пужливого посмотрели с сожалением.

– Куда подкопается? Под Мизгирь-озеро, что ли? Молчи уж, коли смысла не дадено… Эх, и погуляем, братие!

* * *

Жёлтое сияние греческих масляных ламп заливало просторный подвал. Дубовые скамьи были отодвинуты от стола к стенам, так что розмыслы, сотники, ну и ещё кое-кто чином помельче располагались теперь супротивно друг другу, подобно двум воинствам, выстроившимся на поле брани. Теплынские участки, ежели смотреть с порога, – по левую руку, сволочанские – по правую…

А поразмыслишь: и впрямь ведь брань, только что палицей тебя никто не ушибёт да на копьё не взденет. Хотя уж лучше бы ушибли… Наверху – что? Так, съехались, погремели сабельками по щитам да по шеломам, положили на зелену траву сотенку-другую храбров да и расточились восвояси. А тут – не-ет. Тут, ежели на то пошло, вся дальнейшая участь земли берендейской на кон поставлена. Да и твоя заодно…

Как в подлинном сражении, были здесь и два поединщика. Не на живот, а на смерть схватились за дубовым столом Завид Хотеныч и Родислав Бутыч. Давно к тому шло. Накопилось обид – выше горла… Главный розмысл преисподней явился на брань в шубе и в горлатной шапке, напоминая тем самым о высоком своём происхождении. Кого он этим сразить хотел – неведомо. Перед кем перед кем, а уж перед боярами навьи души ни малейшего трепета не испытывали. Впрочем, шапку горлатную он вскорости скинул, явив излыса-кудреватую маковку, и парился теперь в одной только шубе.

Завид же Хотеныч был, как всегда, в сереньком сукнеце, но, судя по лепоте покроя, однорядку ему шили, скорее всего, по ту сторону Теплынь-озера.

– Больно свято поёшь: чуть на небе не слышно! – цедил он, прожигая супротивника тёмным взором. – От Ахтака хотя бы лошадка в доказательство осталась, да и доспех у него был приметный… Но ты мне покажи один-разъединственный след от этих твоих лазутчиков, теплынских да греческих! Не было их, Родислав Бутыч, не было! Придумал ведь, признайся!

– Придумал? – горлом скрипел в ответ Родислав Бутыч, а рот у самого так и вился в судороге. – А вырубка лесов на юге? Это я тоже придумал? Что ж мы здесь слепые, по-твоему? В Мизгирь-озеро брёвна вон из Вытеклы каждый день выносит – померещилось это нам, что ли?

Кудыка украдкой покосился на свежеиспечённого сотника Мураша Нездилыча и на Ухмыла, коего вопреки пьянству произвели-таки недавно в старшие наладчики. Оба напряжённо внимали, личико что у того, что у другого – белёхонько. Да оно и понятно. Беда одного только рака красит…

– Родину грекам продаёшь вместе со Столпосвятом со своим… – завершил слегка уже задохнувшийся Родислав Бутыч – как клеймо приложил.

Оба воинства зашумели негромко: сволочане – одобрительно, теплынцы – обиженно.

– Ну вот, загнул! Ни в дышло, ни в оглоблю! – бросил в сердцах Завид Хотеныч. – Родина-то тут при чём? Снасти все ветхие, изношенные. Греки нам забесплатно новые не изладят. Вот лесом и рассчитываемся…

Отыгрывался, что лиса хвостом. Однако и Родислава Бутыча провести было трудненько.

– Снасти? – недобро щурясь, переспросил главный розмысл. – Знаем мы ваши снасти! У Ярилиной горы близ боярского терема потаён вами рычаг от кидала, сеном забросанный, якобы стог… Отложиться мыслите?

Ну, тут даже и зашуметь не дерзнули. Обмерли и те и другие.

– Какого кидала? – возмутился Завид Хотеныч. – Да кто его, это кидало, видел? С пьяных глаз кому-то померещилось, а ты и рад… Лучше вон скажи, что это ты на Мизгирь-озере затеял! Уж не причал ли с перечапом ладишь?

– Я затеял? Да это Всеволок пристань для гостей варяжских возвести вздумал!

– Из камня-то? В переклик длиной? Хорош причал для торговых гостей! А то мы не ведаем, как вы там со Всеволоком ради строительства этого весь хлеб варягам на корню продали… А сам вон лесом нас попрекаешь!

– Это почему же весь? Это почему же на корню? Только тот, что раньше теплынцам шёл!

– А битва на речке Сволочи? Кто из вас додумался войска на Ярилину Дорогу вывести да преисподнюю нам обрушить? Ты или Всеволок?

– Ложь! – Родислав Бутыч клятвенно взметнул к низкому потолку сухие старческие длани. – Первым на Ярилину Дорогу вывел дружину теплынский князь Столпосвят! Ибо чаял тяжестью двух ратей своды обвалить, чтобы преисподняя ещё тогда надвое распалась!

Оба замолчали, тяжело дыша. Родислав Бутыч распахнул шубу. Невмоготу уже было париться.

– И нечего мне тут на двойной день кивать… – возговорил он осипшим горлом. – За ту проруху виновных сыщем. А твои вины таковы…

Гулко стало в подвале. Розмыслы и прочие сидели недвижно – ни дать ни взять истуканы из греческого камня мрамора. Были догадливы, нутром почуяли: теперь либо петля надвое, либо шея прочь…

– Грамоту мою ты изодрал… – мёртвым голосом продолжал главный розмысл. И личико тоже мёртвое, пергаментное. – Раскол учинил в преисподней, два участка на смуту подбил. Опричь того, лес грекам гонишь плотами за бесценок, чая отложиться и, главным розмыслом ставши, своё солнышко над теплынской землёю пущать… И за те вины надлежит тебя взять под стражу!

Краем глаза приметил Кудыка, что рука Ухмыла скользнула за пазуху. Не иначе за ножом. У самого-то Кудыки ножа с собою не приключилось – бывший древорез предпочитал в драке либо кол, либо кистень-звездыш. Тихо, чтобы не брякнуть невзначай цепью, потянул из голенища рогульчатое ядро…

Однако Завид Хотеныч был спокоен. Не смигнув ни разу, глядел он в глаза Родиславу Бутычу и только рот сложил по-змеиному. Словно прикидывал: голову сперва отъесть или же с ног начать?

– Под какую стражу, розмысл? – спросил едва ли не ласково. – Али забыл, чья над нами земля? Так я напомню: теплынская. Вот будь мы по ту сторону Сволочи, тогда, конечно, взял бы ты меня… А там, глядишь, и удавил бы тишком… Но ведь наверху-то сейчас застава стоит Столпосвятова, условного знака ждёт…

После таких слов сволочане всколыхнулись и, приотворив в тревоге рты, уставились сначала на перехлёстнутый дубовыми брусьями низкий потолок, потом – на Родислава Бутыча. Не спеша с ответом, главный розмысл преисподней нахлобучил горлатную шапку, запахнул шубу и медленно поднялся из-за стола.

– Недолго ей там стоять, – скомкавши личико в натужной улыбке, молвил он со всею кротостию. – Вот исполчит князь Всеволок рать, призовёт на помощь варягов – и конец твоему Столпосвяту… Дружина-то у теплынцев невелика, да и на ополчение надежда плохая… Греков призвать? Так ведь вряд ли помогут вам греки-то. Они уж и сами давно воевать разучились… А не станет Столпосвята – дойдёт и до тебя, розмысл, очередь… За всё ответишь, Завид Хотеныч, ох за всё…

Глава 18. Козни чародейные

Долгая, холодная выпала в этом году весна. По-настоящему припекло только раз, и то в честь кончины царя-батюшки, когда солнышко дважды встать изволило. Однако царь-то ведь не каждый день помирает – опять пошла хмарь по ясну небу, понесла с собой мелкие частые дождики с буйным ветром… Теплынцам-то это ещё так-сяк, а вот сволочане – землепашцы, им сейчас сырые да студёные погоды – нож острый. Ну да сами напросились, нечего было, понимаешь, усобицу затевать да битвы на речке Сволочи устраивать!

Так вот и живём: то весна не наступала, то лето теперь никак не наступит. Слякоть кругом, пути-дороги поразмыло… Ну, к этому-то, положим, не привыкать: наше сухо – по самое ухо. А вот что солнышко каждый день в сером зипунишке ходит – скучно, берендеи, томно… Ни воевать по такой грязи, ни свадебку играть неохота…

Хотя что-что, а уж свадебку-то мы и под дождиком сыграть не откажемся. Бубны глухие, зато пузо звонкое, как из-за стола боярского встанешь…

Досадно только, что за грека боярышня идёт. Своих, что ли, мало? А впрочем, не нашего это ума дело. Про то знают большие, у кого бороды пошире… Всеволок вон новую рать собирает, к варягам шлёт за помощью, а нам, стало быть, надобно греков держаться…

Боярин ходит довольный, взглядом одаривает. Знамо дело: он-то уж и не чаял племянницу замуж спихнуть, а тут вдруг такая оказия! Грек-то, говорят, непростой, царского роду, хоть и торговлишкой промышляет… Храбры намедни в ворота стучали, выспрашивали, не балуется ли кто колдовством али ворожбой, а то служба есть, боярин награду сулит… Да откуда в слободке колдуны! Присоветовали им заглянуть к погорельцам, а промеж собой перемигнулись лукаво. Не глупенькие, чай, – смекнули, зачем это вдруг Блуду Чадовичу колдун понадобился.

Кудесников ведь хлебом не корми – дай только свадебный пир порушить. Едет, скажем, санный поезд с женихом и невестой, а навстречу – волхв… Всё! Поворачивай оглобли и езжай назад – так и так у молодых ладу теперь не будет. Примета есть… А тут не просто волхв – тут Докука. Не пригласишь на пир – осерчает, грянет посохом, порчу напустит. А пригласишь – и вовсе, глядишь, разбуянится при виде ладушки своей бывшей. Вот незадача-то…

Сам боярин, сказывают, на капище ходил, договориться хотел по-хорошему. Ан, а Докуки-то и нет негде! То ли в Навь ушёл, то ли невидим стал, то ли просто спрятался…

* * *

– А когда вернуться мыслит, не сказывал? – насупившись, спросил Блуд Чадович.

Брусчатка за приземистой замшелой избушкой была завалена щепой. Лихо, в два топорика расправлялись подручные волхвы с чурбаками, оставшимися от прежних почернелых идолов. Колотые поленья носили в бадью. Застигнутые вопросом, переглянулись, покоробили думой лбы.

– Завтра утром ему жертву принимать… – рёк наконец один. – К утру, стало быть, и вернётся… Обязан…

Боярин досадливо крякнул, чуть посохом в камень не стукнул. Вечно с этим Докукой лишние хлопоты! В чародейные силы новоиспечённого кудесника Блуд Чадович верил не шибко, но раз назначили волхвом – значит, волхв… А свадьба должна быть чин по чину, с колдовской порухой! Что это, в самом деле, за свадьба такая, ежели её никто даже и расстроить не пытается? Смех, да и только…

Да вот и князюшка желает, чтобы вволю народ потешился перед битвою. То есть без колдуна – ну никак! А Докука – он по всем статьям подходит: из кудесников кудесник! В преисподнюю бросали – вылез, лютует, злобствует да и на невесту, чай, обиду таит… Придётся, верно, завтра утром опять на капище наведаться…

Худо и то, что супротивника ему пока не найдено. Первое-то средство против свадебной порухи – какое? Своего знахаря принанять. Поездили храбры по окольным сёлам, поспрашивали – да куда там! Даже промышлявшие заговорами и гаданьями как услышали, что речь идёт о том самом кудеснике, – тут же все позатаились по-за печью, ровно мышки в норках. С Докукой свяжись – до конца дней потом жалеть будешь!

Сердито посопев, Блуд Чадович вновь повернулся к подручным волхвам.

– Может, ворожея какая есть на примете? – спросил он без особой надежды.

Те заскребли в затылках.

– Да вроде на участке Завида Хотеныча одна работает… – молвили, помявшись. – Раскладчицей…

– А-а… Это внизу? – разочарованно промычал боярин. – И какая же о ней молва?

Подручные волхвы смущённо ухмыльнулись.

– Да бабы, что с них взять! – пожимая плечиком, сказал один. – Такое врут… Будто придёт в мыльню, снимет с себя голову, чистой водой вымоет, волосы гребнем расчешет, косу заплетёт да и наденет на место… А уж отчаянная! Главному розмыслу, сказывают, след гвоздём приколотила – до сих пор хромает!

– Да и муженёк у неё… – хмуро добавил другой, оглядывая зачем-то лезвие своего топорика. – Ещё когда наверху гулял – то шишимору кому подсадит, то часы из дерева вырежет… Или вот недавно: послал его Завид Хотеныч на лесоповал за переволоками следить. Так пока он там наладчиком был, плыли брёвна по Истерве в Вытеклу, ни разу ни за что сучком не задевши… А стоило отозвать – пошли заторы, почитай, на каждой излучине…

– Так ведь слово надо знать особое… – со вздохом примолвил первый.

Боярин призадумался, склонил широкий лоб, бородушку в грудь упёр – зубр зубром. Вот кабы об этой ворожейке и наверху такая слава шла… Свадьбу-то, чай, не в преисподней играть собираемся… Погодь, погодь! А Шумок-то на что? За два дня он всей слободке раззвонит, как она голову в мыльне снимает да моет!

– Как звать-то её?

– Да вроде Чернавой…

Чернава? Уж не та ли Чернава, что пыталась шишимору из терема вывести?

– А ну-ка, волхвы, – властно рёк боярин, – спустите-ка дровишки в колодезь, а потом и меня туда же…

И пока те налегали на гнутые рукояти жертвенного ворота, недовольно оглядел капище. Всё-таки прежние идолы поважней были, построже…

* * *

А с весной протянули вот почему: хрыч этот взлизанный Родислав Бутыч, нелёгкая его порази, последнего ума решился! Уж до того озлобился на Завида Хотеныча с Лютом Незнамычем, что велел ввести на пограничном участке ещё один досмотр. Не доверяет-де он теплынцам. Зачалили мы, скажем, добросиянное, закатили на изворот, ну и дальше по главному жёлобу до тех мест, где ныряет преисподняя под речку Сволочь да уходит в земли Всеволока. Тут бы скорей-скорей прогнать его, тресветлое, не мешкая, до Кудыкиных гор и, загрузив чурками, на кидало взгромоздить… Ан нет! Выступают с той стороны двое сволочан в голубых зипунах и с важным видом начинают по новой солнышко ощупывать да простукивать, хотя только что ему на лунке был полный осмотр сделан… А имена тем сволочанам – Бермята да Вражина. Сначала только диву давались, откуда Родислав Бутыч таких лоботёсов выкопал. Ну, потом прознали: золу они раньше возили с Теплынь-озера. А теперь вот ходят с умными рожами вокруг лунки и ко всему цепляются, будто и впрямь в чём смыслят! Задержку, понятно, каждый раз списывают на теплынцев, для чего всё это, видать, и затеяно было… А безлепицу несут такую, что уши вянут! По-гречески сказать – ахинею…[98]

Ох, тревожно, теплынцы, тревожно, смутно… И не в Бермяте с Вражиной дело! Кто поумней – те давно уже уразумели, куда ветер дует… Да и как не уразуметь! Последние дни доживает царство берендеев. Наверху оно, почитай, что распалось, а теперь, стало быть, очередь за преисподней…

Кудыке Чудинычу вон даже новоселья отпраздновать не дали, кликнули к розмыслу, велели плыть вниз по Вытекле. Зачем – можно и не спрашивать. Зря, что ли, грамотей-то наш книгу повсюду с собой таскает греческую – насчёт кидала? Да из-за моря наладчика выписали – Костю[99] Багряновидного. Пару лет назад у варягов, сказывают, прицел загулял на кидале – так Костю и вызывали отлаживать…

Да что там Костя! Ещё когда лес вырубать приказали, всё стало ясно. А ежели ты совсем тупой и не смыслишь, то возьми уголёк, выведи на доске стола вселенный круг да и разбей его нарочно на два круга поменьше. Сверху и снизу получится по широкому клину, и оба смотрят остриями в Мизгирь-озеро. Ну и смекай теперь, что в этих клиньях-то! Верхний, скажем, пустой, а вот в нижнем сплошь леса. Те самые, что сейчас вырубаются под корень и сплавляются грекам в обмен на что попало. Так и так древесине пропадать… Неминуемо быть в этих местах ещё одной Серой Сумеречи, ибо ни теплынское солнышко туда как следует не достанет, ни сволочанское…

Смекай дальше. Прокатить добросиянное от Теплынь-озера до Кудыкиных гор – это чуть меньше суток. А до речки Сволочи, ежели поднапрячься, – ночи за глаза хватит. Значит, можно обойтись и одним изделием. Зачалили, прогнали по жёлобу, загрузили чурками – и на кидало…

И всё равно сомнение берёт. Перво-наперво, как солнышки-то со сволочанами делить будем? Кому чётное, кому нечётное? Ну, это ладно, поделим как-нибудь… А вот что без запасного работать придётся – ох, боязно… Повредишь ненароком обшивку – и, пока не починишь, сиди в темноте, зубами от холода щёлкай! Опять же с кидалом… Старое-то пристреляно, а новое-то ещё собирать да отлаживать… Промажешь разок – и будет как с тем мёртвым городом на Сволочи… Да город – что город? Город и заново отстроить можно, и людишек нарожать, а солнышко-то не родишь и не построишь! Новое грекам заказать? А чем платить? За одно вон кидало несчастное добрая четверть теплынских лесов ушла! Да-а… Тут уже не Серой, тут Чёрной Сумеречью пахнет, ежели разок промажем! Будем потом врать да хныкать, вроде тех побирушек-беженцев, что солнышко у нас тоже само собой погорело…

Подумаешь так, подумаешь – и ажно дух займётся. Очнёшься – да и сотрёшь рукавичкой со стола, к ляду, этот свой чертёж, чтоб глаза его не видели…

* * *

– Ну вот смотри… – процедила Чернава, поворачивая так и эдак мокрый кусок олова, отлившийся в виде короткого и толстого рыбьего хвоста. – Вот это оно самое и есть, что тебя испужало…

– А то я раньше не знал! – буркнул Докука и содрогнулся, вспомнив бездну, пепельно-серые пенные хляби и возносящуюся плашмя огромную чёрную лопасть.

– Всё равно без отгада нельзя, – строго заметила ворожея и ещё раз внимательно оглядела отливку. – Положи по денежке на каждый угол стола, а сам ступай… Попробую отговорить…

Кудесник поднялся, кряхтя, извлёк из болтающейся на поясе зепи четыре серебряные чешуйки и, разложив, как было велено, вышел. У двери задержался, прислушался. Чернава уже вовсю бормотала:

– …на том море-окияне Теплынском стоит Буян-остров, а на том Буяне-острове стоит дуб булатный: корени булатные, сучьё булатное, вершина булатная…

Докука припал чутким ухом к дверному полотну и, недоверчиво скосоротясь, продолжал внимать. Не было от веку на Теплынь-озере никаких островов, иначе туда и солнышко бы не бросали, чтобы обшивку ненароком не продырявить! Булатный там не булатный, а угоди мы в него разок – трухи бы от того дуба не осталось! Да и от острова тоже. Хотя на то он и заговор: всё враньё, а глядишь, помогает…

– …вихрем не согнёт, ветром не сломит, так бы и у добра молодца Докуки-кудесника стояли семьдесят семь жил и едина жила…

Тут в глубине подземелья заскрипели по щебню чьи-то тяжёлые неторопливые шаги, и кудесник Докука метнулся прочь, гремя оберегами. Последнее, что он услышал из-за двери, было:

– …пылок и ярок на красныя девицы, на злого человека порчельника, на полое место, во веки веков…

Честно оттарабанив заговор, Чернава сгребла все четыре денежки и, встав, собиралась отправить их в заветный ларец, когда в клеть снова постучали, причём не кольцом и не рукою. Вроде бы посохом…

– Ну чего возвернулся? – прикрикнула ворожея. – Смотри, подслушаешь – проку не будет! Да ты открой, открой дверь-то! Не заперто…

Снаружи потянули за кольцо, но на пороге обозначился отнюдь не Докука, а насупленный боярин в шубе и шапке. Ростом он был невелик, но всё равно важен – ширше двери. И ежели не лгали Чернаве ясны глазыньки, он-то и призывал её когда-то в свой терем – шишимору вывести.

– Боярину – челом… – неспешно приветствовала гостя ворожея. – Зачем пожаловал?

Тот засопел, оглядел просторную клеть и, пройдя к стене, тяжко опустился на лавку. Далеко отставленной рукой упёр посох в застеленный греческим ковриком пол.

– Искусна ли свадебную поруху отводить? – вопросил он.

Чернава помрачнела, ответила не сразу.

– Дело тонкое, – сдержанно отозвалась она наконец. – Тут главное, чтобы прикрыш-траву под порог положить не забыли… – Метнула на боярина пристальный взгляд и вдруг повысила голос. – А невесте на тот порог не наступать, иначе все злые наговоры на голову ей обрушатся… – Замолчала, снова смерила тёмным оком. – И много ли, боярин, заплатишь?

* * *

Червлёный грудастый корабль с лебединой шеей шёл нарыском вниз по течению, держась близ левого берега, где Вытекла была особенно глубока.

В сырых утренних туманах (с ночью опять протянули!) слева скользнула в каких-нибудь трёх переплёвах знакомая ветхая пристань. Подёрнутая мелким серым дождиком, копошилась в непролазной грязи родная слободка. Прильнув к усаженному каплями боковому оконцу изноровленного на корме чердака, Кудыка закручинился, осунулся даже… По крутому бережку впереступочку спускалась с коромыслом к воде рослая Купава, жена Плоскыни. Эх, окликнуть бы, спросить, как там дед, как Плоскыня, сама здорова ли… Но – нельзя, нельзя… Завид Хотеныч настрого запретил и нос из чердака высовывать при виде любого селения, а уж при виде слободки древорезов – тем более.

Кудыка выждал, когда слободку за кормой окончательно размоет дождиком, и лишь после этого дерзнул выйти на палубу – под навес.

– Слышь, Костя… – с тоской сказал он наладчику-греку. – Видал, деревенька слева прошла? Ну так я в ней родился…

Тот вскинул плечи, закатил глаза, прищёлкнул языком. Грек как грек, только все прочие смуглые, а он – багровый. Ну да оно и понятно, наладчик ведь: то с берендеями, то с варягами крутится, а и те и другие – выпить-то не дураки! Потому и Багряновидным прозвали…

– И как ви тут зивёте? – подивился он. – Мокро зе!

Кудыка шмыгнул носом и недовольно покосился на грека. Ишь привык в Елладе своей… Конечно! Если тресветлое нафтой калить ежедневно, а не дровами – мигом и у нас всю сырость подберёт…

К полудню облака над головой подрастянулись, истончали, воссияло смутное белое пятно солнышка, морось кончилась. Справа выступила из серой дымки остроконечная Ярилина гора, слева мигнул злачёными маковками боярский терем. Кудыка посомневался, подумал и решил остаться на палубе. Про терема Завид Хотеныч ничего не сказывал, только про селения… Да и далековато до боярских хором, кто там его увидит? А и увидят – так не узнают…

Тем часом берега раздались, и впереди лениво, как бы нехотя заблистало обширное Мизгирь-озеро. Сволочанская сторона его была еле различима, но, надо думать, строительство каменного причала шло вовсю.