Устал рождаться и умирать

– Лань Лянь, племяш, вступал бы ты, а? Не вступишь – всей семье горевать, да и волу тоже.

Мне-то что горевать? Мне в радость. Конечно, откуда им знать, что я – Симэнь Нао, что я – Осел Симэнь. Неужто захочет расстрелянный землевладелец, разодранный на куски осел иметь дело с заклятыми врагами? Вот я и был так привязан к твоему отцу, потому что знал: только с ним и смогу быть сам по себе.

Женщины расселись у нас на кане, подобрав ноги, словно компания приехавших издалека родственников – седьмая вода на киселе, а наглости невпроворот. Уж и пена в уголках рта выступила, а все талдычат одно и то же, как магнитофон с единственной записью в придорожной лавчонке.

– А ну, сисястая Ян, и ты, толстозадая Су, выметайтесь из нашего дома, живо! Надоели хуже горькой редьки! – рявкнул я, выйдя из себя.

Думаете, они хоть чуточку осерчали? Как бы не так, лишь захихикали с наглыми ухмылками:

– А вот согласитесь вступить в кооператив, мы враз и уйдем. А коли не согласитесь, наши задницы тут у вас на кане и корни пустят, побеги пойдут, листочки, цветочки, плоды завяжутся, вымахаем большими деревьями, так что и крышу в доме снесем!

Но больше всех меня бесила У Цюсян. Может, потому, что когда-то они с матерью жили вместе и делили одного мужа, она обращалась с ней совершенно бесцеремонно:

– Мы с тобой, Инчунь, не одного поля ягоды. Я – служанка, Симэнь Нао насилованная, а ты – его обожаемая наложница, двоих детей ему родила. Тебе и так страшно повезло, что ярлык «помещичьего элемента» не навесили и на трудовое перевоспитание не послали. Все благодаря мне, потому что ты ко мне неплохо относилась. Это я перед Хуан Туном за тебя словечко замолвила! Но ты должна понимать разницу между огнем тлеющим и огнем полыхающим!

А у этих шалопаев под предводительством Мо Яня языки чесались и энергии было хоть отбавляй. В деревне их в этом поддерживали, в школе поощряли – для них это была, считай, редкая возможность пошуметь. Вот они и скакали, и прыгали, как пьяные обезьяны. Кто на дерево заберется, кто оседлает стену вокруг двора, и знай орут в жестяные рупоры, будто наш дом – оплот реакционеров, а они ведут битву, чтобы деморализовать врага:

Частника мостки – доска, удержись, шагнешь пока, вниз сыграл, а там река. А коммуна – путь до звезд, социализм – золотой мост, бедность – прочь, богатство – в рост. Лань, упрямый господин, ты в тупик зайдешь один. Мышь одной своей какашкой портит уксуса кувшин. Баофэн, Цзиньлун, Цзефан, почешите свой кочан. Коль с отцом не разойтись, век и вам в хвосте плестись.

Все это рифмоплетство – Мо Яня работа, он сызмальства на это горазд. Ух, как я зол на тебя, Мо Янь, паршивец, ведь ты же – названый сын матери, мой названый брат! Всякий раз в канун Нового года мать посылала меня к тебе с миской пельменей! Тоже мне названый сын, названый брат! А раз он родственных отношений не признает, я решил тоже не церемониться. Зашел за угол, достал рогатку, прицелился в Мо Яня – он взгромоздился на развилке ветвей и, прищурившись, орал в жестяной рупор в сторону нашего дома – и выпустил пульку в гладкую, как тыква-горлянка, голову. Тот с воплем полетел вниз. Но прошло совсем немного времени – трубку выкурить не успеешь, – глядь, а этот паршивец снова на дереве. На лбу шишка с кровоподтеком, а сам знай покрикивает в нашу сторону:

Лань Цзефан, вслед за отцом ты идешь не тем путем. Коли снова будешь драться, враз в участок отведем!

Я поднял рогатку и прицелился снова. Он отшвырнул рупор и соскользнул вниз.

Не выдержав, отца стали уговаривать Цзиньлун с Баофэн.

– Пап, давай, может, вступим? – сказал Цзиньлун. – А то в школе нас и за людей не считают.

– Вслед пальцами показывают, мол, вон дети единоличника, – добавила Баофэн.

– Пап, смотри, как производственная бригада работает – все вместе, со смехом, шумно, весело, – продолжал Цзиньлун. – А вы с мамой все одни да одни. Ну соберем на несколько сот цзиней больше зерна, и что? Бедные, так все бедные, а богатые, так все богатые.

Отец молчал. Мать никогда не осмеливалась ему перечить, но на этот раз тоже собралась с духом:

– Дети правы, отец, давай, может, вступим?

Отец затянулся трубкой и поднял голову:

– Если бы они так не давили на меня, я, может быть, и вправду вступил бы. Но раз они так со мной, томят на огне, как стервятника, ха, ни за что не вступлю. – Он взглянул на Цзиньлуна с Баофэн. – Вы двое скоро закончите среднюю школу низшей ступени. По идее, я должен заплатить за ваше дальнейшее обучение – в средней школе высшей ступени, в университете, за границей, но у меня нет на это средств. Накопленное за прежние годы украдено. Но даже будь у меня деньги, вам не дадут получить высшее образование, и не только потому, что я единоличник. Понимаете, что я хочу сказать?

Цзиньлун кивнул и заговорил откровенно:

– Понимаем, отец. Хоть мы и дня не прожили детьми помещика, даже не знаем, каков был Симэнь Нао – белый или черный, но мы его отпрыски, в нас течет его кровь, и его тень неумолимо витает над нами. Мы – молодежь эпохи Мао Цзэдуна, и хоть у нас не было выбора, в какой семье родиться, но выбрать, каким путем идти, мы можем. Мы не хотим быть единоличниками, как ты, хотим вступить в коммуну. Вы как знаете, а мы с Баофэн вступаем.

– Отец, хотим поблагодарить тебя за то, что семнадцать лет растил нас, – с поклоном обратилась к отцу Баофэн, – прости нас за непочтительность, за то, что идем против твоей воли. Если не быть в первых рядах, нам с нашим родным отцом в жизни туго придется.

– Добро, славно сказано, – ответил отец. – Я не раз думал над этим. Заставлять вас следовать за мной путем отверженного я не могу. Вы, – отец указал на нас всех, – вступайте, а я уж как-нибудь один. Давно уже поклялся, что останусь единоличником до конца, не след от своих слов отказываться.

– Отец, – в глазах матери стояли слезы, – коли уж вступать, так всей семьей. Куда годится, чтобы ты один в стороне оставался?

– Я уже говорил, что вступлю в коммуну только по личному приказу Мао Цзэдуна. Он сам указал: «Вступать в коммуну – дело добровольное, выход из нее свободный», на каком основании они могут меня принудить? Неужто эти чиновники стоят выше Мао Цзэдуна? Вот я их речам и не повинуюсь, на себе хочу проверить, можно ли принимать слова Мао Цзэдуна в расчет или нет.

– Ты бы лучше не поминал его имя всуе, отец, – язвительно произнес Цзиньлун. – Не нам называть его по имени. Мы должны величать его «председатель Мао».

– Верно говоришь, – кивнул отец, – нужно величать его «председатель Мао». Хоть и единоличник, я тоже часть народа председателя Мао. И землю, и дом я получил от партии коммунистов, которой он руководит. На днях тут Хун Тайюэ прислал человека передать, что, если я не вступлю, меня заставят силой. Можно ли заставить вола пить, если он не хочет? Нет, конечно. Хочу вот к властям обратиться, в уезд, в провинцию, до Пекина дойду. – И стал наказывать матери: – Как уйду, вместе с детьми вступай в коммуну. Земли у нас восемь му, пять душ, по одному и одной шестой му на каждого. Вы забираете шесть целых четыре десятых му, а мне – что останется. Плуг нам во время земельной реформы выделили, так что забирайте, а вот теленок останется со мной. Эти три комнатушки, понятное дело, не поделишь. Дети уже большие, тут им тесновато. Как вступите в коммуну, подайте прошение в большую производственную бригаду, пусть выделят участок, где построить дом; построите, так и переедете. А я уж здесь доживать буду. Пока дом стоит, здесь останусь. А не будет стоять, поставлю шалаш на пустыре и оттуда не двинусь.

– А какая нужда в этом, отец? – сказал Цзиньлун. – Одному противостоять пути общественного развития – разве это не то же, что смотреться в зеркало и искать свои изъяны? Я хоть и молод, но чувствую, что вскоре нас ждет подъем классовой борьбы. Для таких, как мы, у кого, что называется, «корни не красные и побеги неправильные», плыть по течению – может, единственный способ избежать бед. А идти против течения – все равно что швырять куриные яйца в каменную стену!

– Вот я и хочу, чтобы вы вступили в коммуну. Я – батрак, чего мне бояться? Мне уже сорок, за жизнь особенно не прославился и не думал, что стану известен, оставшись единоличником. – Отец рассмеялся, но по его синему лицу текли слезы. – Ты, мать, приготовь мне чего поесть в дорогу, пойду правды искать.

– Отец, – всплакнула мать, – мы столько лет вместе, как я брошу тебя. Пусть дети вступают, я с тобой останусь.

– Нет, так не годится, – возразил отец. – С твоим-то прошлым в коммуне тебе только защита и будет. А останешься со мной, единоличником, дашь повод выискивать, что у тебя не так. И мне головной боли больше.

– Отец! – громко воскликнул я. – Я с тобой единоличничать!

– Глупости не говори! – одернул меня он. – Мал еще, что бы понимал!

– Понимаю, все я прекрасно понимаю. Я тоже таких, как Хун Тайюэ с Хуан Туном, на дух не переношу. Особенно У Цюсян: что она из себя корчит? Глазки прищурит, сучка, роточек раззявит, как куриную гузку. С какой стати она заявляется к нам в дом да еще «прогрессивный элемент» изображает?

– Мал еще язык-то распускать! – цыкнула мать.

Но я не сдавался:

– Будем вместе работать, повезешь навоз на поле – буду тележкой править. Колеса у нее скрипят будь здоров, ни на что не похоже, мне нравится. Будем сами по себе, героями-единоличниками. Пап, я так тебя уважаю, давай я с тобой останусь. В школу все равно не хожу, да и не очень я способный к наукам: как урок начинается, сразу в сон тянет. Пап, у тебя пол-лица синее, у меня тоже. Разве можно двум синеликим не быть вместе? Над моим родимым пятном все только и потешаются. А и пусть потешаются, сколько влезет, хоть помрут от хохота. Два синеликих единоличника, двое на весь уезд, на всю провинцию – сила! Пап, ну не откажи!

И он не отказал. Я хотел отправиться вместе с ним правду искать, но отец оставил меня ходить за теленком. Мать вынула из стены спрятанные ценности. Видно, не до конца провели земельную реформу, если у нее еще осталось «нечестным путем нажитое богатство». Продав их, отец выручил деньги на дорожные расходы и отправился сначала в город. Там он разыскал начальника уезда Чэня – того, что загубил нашего осла, – и попросил подтвердить свое право оставаться единоличником. Тот долго уговаривал его, но отец не поддавался и отстаивал свою позицию. «С политической точки зрения, ты, конечно, можешь оставаться единоличником, – сказал уездный. – Но я надеюсь, что ты передумаешь». – «Памятуя о судьбе того черного осла, ты, начальник, выписал бы мне охранную грамоту в том, что Лань Лянь имеет право оставаться единоличником. Повешу ее на стену, и никто не посмеет критиковать меня». – «Эх, черный осел… И правда славная была скотинка, – расчувствовался уездный. – Я тебе за него обязан, Лань Лянь, но такую охранную грамоту выписать не могу. Составлю-ка я письмо, опишу твое положение, и отправляйся ты с ним в отдел по работе с деревней провинциального комитета партии». И вот с этим письмом отец направился туда. Его принял заведующий отделом, который тоже стал уговаривать вступить в кооператив. Но отец отказался и попросил подтверждение права оставаться единоличником. «Если председатель Мао даст указание, что, мол, оставаться единоличником больше нельзя, тут же и вступлю, а не даст, то и не буду». Заведующий так впечатлился твердостью отца, что начертал на письме уездного: «Мы выражаем надежду, что все крестьяне станут членами народных коммун и встанут на путь коллективизации. Но если кто-то не желает вступать в коммуну, это его право. Партийная организация низшего уровня не может заставлять вступать в коммуну против воли, тем более с использованием беззаконных методов».

Это письмо поистине было почти что императорский эдикт; отец поместил его в рамку под стекло и повесил на стену. Вернулся он из провинциального центра в прекрасном настроении. Мать с Цзиньлуном и Баофэн уже вступили в коммуну, и от изначальных восьми му, окруженных со всех сторон коллективными землями, осталось лишь три и две десятых – узкая полоска, похожая на дамбу посреди бушующего океана. Для пущей независимости отец отгородился в пристройке стенкой из кирпича-сырца и прорубил отдельную дверь для входа. Устроил новую печь и кан, там мы с ним и зажили. Кроме этого угла в пристройке у нас имелся навес для скота во дворе у южной стены. Еще у нас, двух Лань Ляней, было три целых две десятых му земли, маленький вол, тележка с деревянными колесами, деревянный плуг, мотыга, железная лопата, два серпа, лопата поменьше, вилы с двумя зубцами, а также железный котел, четыре чашки для еды, два керамических блюда, ночной горшок, тесак для резки овощей, кухонная лопатка, керосиновая лампа и огниво.

Много чего не хватало, но все понемногу появится. Отец потрепал меня по голове:

– Скажи по правде, сынок: и что тебе захотелось единоличничать вместе со мной?

– А здорово! – не задумываясь, ответил я.

Глава 14

Рассерженный Вол Симэнь бодает У Цюсян. Хун Тайюэ радостно восхваляет Цзиньлуна

В апреле – мае 1965 года, пока отец ездил в провинцию, Цзиньлун и Баофэн вместе с матерью вступили в коммуну. Во дворе усадьбы Симэнь устроили торжественную церемонию. Хун Тайюэ произнес речь, стоя на ступеньках главного входа; грудь матери, Цзиньлуна и Баофэн украшали большие цветы из бумаги, красную ленточку привязали даже к нашему плугу. С большим воодушевлением выступил и мой старший брат Цзиньлун, он выразил твердую решимость идти по пути социализма. Брат был не очень-то разговорчив и обычно помалкивал, а тут таким возвышенным слогом заговорил – прямо, как говорится, «бошаньский фарфоровый горшок – всего хватает» [88]. Мне он стал ужасно противен. Я забился под навес и обнял тебя за шею, боясь, как бы не увели. Перед отъездом отец не раз наказывал: «Присматривай хорошенько за волом, сынок, с ним мы горя знать не будем, с ним сможем оставаться независимыми». Я дал отцу слово. Ну ты же слышал, как я давал обещание, помнишь? Я сказал: «Пап, ты езжай: раньше уедешь, раньше вернешься, – а пока я здесь, вол никуда не денется». Отец потрепал тебя по голове там, где недавно стали пробиваться рога, и сказал: «Ну, вол, слушайся его. Пшеницу будем убирать только месяца через полтора, так что, если корма не хватит, пусть он выведет тебя попастись в луга. А как дождемся восковой спелости пшеницы и зеленотравья, нам и горя мало». Я заметил, как разукрашенная красными цветами мать то и дело поглядывает в сторону навеса полными слез глазами. Она не хотела идти на этот шаг, но выбора не было. А у Цзиньлуна, которому всего семнадцать, уже на все есть твердое мнение; говорил он очень авторитетно, она его даже побаивалась. Я ощущал, что ее чувства к отцу совсем не такие глубокие, как к Симэнь Нао. Она и замуж за него вышла, потому что деваться было некуда. И ко мне относилась не с такой теплотой, как к Цзиньлуну с Баофэн. Отпрыски двух мужчин и такие непохожие. Но я все же ее сын, и она не могла не переживать. Мо Янь привел к навесу целую ватагу школьников, и они принялись выкрикивать:

Два упрямца – стар и млад – на отшибе жить хотят! Колесо скрипит тележки, вол-кузнечик чуть плетется, а в коммуну – лучше раньше – все равно вступить придется!

Меня охватывал страх, а еще больше – возбуждение. Казалось, разыгрывается некий спектакль, в котором мне отведена второстепенная роль отрицательного героя. Персонаж хоть и отрицательный, но поважнее, чем все эти положительные. Я чувствовал, что пора выйти на сцену. Выйти во имя личности отца, чтобы поддержать его авторитет и доказать, что я не трус. Ну и, конечно, чтобы показать во всем блеске тебя, нашего вола. Я вывел тебя из-под навеса, полагая, что ты можешь сконфузиться, но ты не выказал страха. Вывел за тонкую веревку, свободно болтавшуюся на шее. Упрись ты – мог бы вырваться, не пожелай следовать за мной, – и я ничего не смог бы сделать. Но ты вышел даже с радостью. Все взоры обратились на нас, и я нарочно выпятил грудь и задрал нос, мол, вот какой я добрый молодец. Видеть себя со стороны я не мог, но по раздавшемуся смеху понял, что смотрюсь довольно потешно, этакий маленький клоун. Да и ты не к месту радостно мыкнул, вяло и негромко, сразу видно – теленок еще. А потом вздумал рвануться прямо к деревенскому начальству, расположившемуся у входа в дом.

Кто там был? Хун Тайюэ, Хуан Тун, Ян Седьмой. А еще женушка Хуан Туна У Цюсян, она уже сменила Ян Гуйсян на посту руководителя женсоюза. Я натянул веревку, чтобы не пустить тебя. Всего-то и хотелось устроить тебе выход, чтобы посмотрели, какой у единоличника видный и красивый теленок: пройдет немного времени, и он может вырасти в самого славного вола во всей деревне. Но в тебе вдруг взыграла нечистая сила: дернул три раза – и потащил меня, как вертлявую макаку. Потянул посильнее – веревка и оборвалась. С обрывком в руках я хлопал глазами, глядя, как ты мчишься прямо на начальство. Думал, ты на Хун Тайюэ или Хуан Туна нацелился, но ты – надо же – устремился прямо к У Цюсян. Тогда мне в голову не приходило, почему; теперь я, конечно, все понимаю. На ней была красноватая кофта и темно-синие штаны, блестящие от масла волосы кокетливо прихвачены пластмассовым зажимом в форме бабочки. Все произошло внезапно, народ смотрел на происходящее, раскрыв рот и выпучив глаза, и прежде, чем кто-то смог отреагировать, ты уже боднул Цюсян так, что она повалилась. Но ты на этом не успокоился, продолжал бодать ее, а она с воплями каталась по земле. Потом поднялась на ноги и хотела было задать стрекача, но пока неуклюже переваливалась, как утка, своей толстой задницей, ты поддал ей ниже поясницы, и она, квакнув, как жаба, распласталась перед носом у Хуан Туна. Тот повернулся – и наутек, ты за ним. Тут вперед выскочил мой брат Цзиньлун. Он запрыгнул тебе на спину – какие ноги длиннющие! – обхватил тебя за шею и плотно прижался к хребту, как черная пантера. Ты брыкался, скакал, вертел головой, но сбросить его так и не смог. Тогда ты стал носиться по двору, и народ с криками разбегался в разные стороны. Цзиньлун схватил тебя за уши, залез пальцами в ноздри и заставил подчиниться. Тут налетели остальные, завалили тебя на землю и заорали наперебой:

– Кольцо ему в нос вставить надо! И охолостить быстрее!

– Отпустите моего вола, бандиты! – вопил я, лупя их обрывком веревки. – Отпустите вола!

Мой брат Цзиньлун – тоже мне, брат называется! – по-прежнему сидел у тебя на спине. Лицо бледное, глаза застыли, пальцы все так же у тебя в ноздрях.

– Предатель! – злобно кричал я, охаживая его веревкой по спине. – Убери руки, прочь!

Баофэн оттаскивала меня, не позволяя бить брата. Лицо раскраснелось, тоненько всхлипывает, а на чьей стороне – не разберешь. Мать оцепенела, губы трясутся:

– Сынок, сынок… Отпусти его, ну в чем он провинился…

Гомон толпы перекрыл крик Хун Тайюэ:

– Быстро веревку несите!

Старшая дочка Хуан Туна Хучжу опрометью метнулась в дом и вернулась, волоча веревку. Бросила перед теленком и отскочила в сторону. Ее сестра Хэцзо, стоя на коленях под большим абрикосом, с плачем растирала грудь Цюсян:

– Мама, мамочка, все хорошо…

Хун Тайюэ сам спутал передние ноги теленка вдоль и поперек и вытащил из-под него Цзиньлуна. Ноги брата дрожали, ему было не выпрямить их. Лицо бледное, руки застыли. Все быстро отошли, остались лишь мы с теленком. Мой теленок, мой храбрец-единоличник, как с тобой обошелся предатель нашей семьи! Я похлопал его по крупу и воспел ему славословие.

– Симэнь Цзиньлун, ты чуть не убил моего вола, теперь ты мне заклятый враг! – я прокричал это во весь голос. «Симэнь Цзиньлун» вместо «Лань Цзиньлуна» у меня получился нечаянно, но прозвучало это очень зло. Во-первых, это прочертило границу между нами. Во-вторых, это напомнило всем происхождение этого помещичьего сынка. В его жилах течет кровь деспота-помещика Симэнь Нао, между ним и вами ненависть к его убитому отцу!

Лицо Цзиньлуна вдруг побелело, как бумага; он зашатался, словно от удара дубинкой по голове. В это время лежавший теленок сумел встать. Я в то время, конечно, не знал, что ты – переродившийся Симэнь Нао, и тем более не ведал, какую бурю чувств ты переживал, видя перед собой всех этих людей – Инчунь, У Цюсян, Цзиньлуна, Баофэн. И очень сложных чувств, верно? Ведь когда Цзиньлун ударил тебя – это же все равно, что ударить собственного отца, не так ли? А когда я проклинал его, я ведь проклинал твоего сына, так? Как только ты разобрался в царящей в душе путанице? Сплошной хаос в душе, лишь ты один и мог что-то прояснить.

– Я тоже не мог!

Ты встал, но голова у тебя кружилась, и ноги, судя по всему, затекли. Побуянил бы еще, но передние ноги спутаны. Пошатываясь, ты попытался ступить пару шагов, чуть не упал и, в конце концов, остановился. Глаза налились кровью – понятно, от бушевавшей внутри ярости; о скрытом гневе говорило и учащенное дыхание. Из голубоватых ноздрей струилась темная кровь, из ушей тоже, только ярко-алая. Одно ухо порвано – неужели Цзиньлун откусил? Я торопливо пошарил вокруг, но не нашел этого кусочка. Проглотил его Цзиньлун, что ли? Чжоувэнь-ван, которому скормили мясо его собственного сына [89], несколько кусочков выплюнул, они обратились в кроликов и разбежались. Если Цзиньлун проглотил твое ухо, считай, сын съел мясо отца, но выплюнуть его он уже не сможет, оно выйдет из него уже только дерьмом. И во что оно может превратиться после этого?

Ты стоял посреди двора, вернее, мы стояли посреди двора, не понимая, победили или потерпели поражение. Вот и думай, приняли мы унижение или покрыли себя славой. Хун Тайюэ похлопал Цзиньлуна по плечу:

– Молодец, парнишка. Первый день в коммуне и так себя проявил! Смелый, сообразительный, не растерялся в минуту опасности – вот такая молодежь нам и нужна!

Личико Цзиньлуна зарделось, похвала явно взволновала его. К нему подошла мать, погладила по руке, потеребила за плечо. Лицо ее выражало лишь одно: заботу. Но Цзиньлун этого не почувствовал, он отстранился и придвинулся к Хун Тайюэ.

Я вытер рукой кровь с твоего носа, кляня все это сборище:

– Бандиты проклятые, вы мне за вола заплатите!

– Отца твоего нет, Цзефан, поэтому обращаюсь к тебе, – строго заговорил Хун Тайюэ. – Твой вол зашиб У Цюсян, и расходы на врачей нести вам. Отец вернется, так ему и передай. Пусть вставляет волу кольцо, а если он поранит еще кого из членов коммуны, мы его прикончим.

– Вы кого запугать хотите? – хмыкнул я. – Я вырос, потому что хлеб ел, а не потому что меня запугивали. Думаете, законов не знаю? Вол – это крупный рогатый скот, орудие производства, убивать его противозаконно, никакого права у вас на это нет!

– Цзефан! – строго прикрикнула на меня мать. – От горшка два вершка, как ты смеешь так разговаривать со старшими?

– Нет, вы слышали? – расхохотался Хун Тайюэ, обращаясь к собравшимся. – Здоров говорить, а? Знает даже, что вол – орудие производства! А теперь послушай, что я тебе скажу. Волы народной коммуны – да, орудия производства, а вол единоличника – орудие реакционного производства. Если вол коммуны боднет кого, мы его, конечно, не тронем, это правда, но если это сделает вол единоличника, я тут же распоряжусь, чтобы его прикончили!

И он решительно рубанул рукой, будто зажатым в ней невидимым клинком снес волу голову. А я-то еще маленький, отца рядом нет, сердце сжалось, язык не слушается, сил не осталось. Жуткая картина, как наяву: Хун Тайюэ заносит отливающий синевой широкий меч и отрубает моему волу голову. Но из груди вола тут же появляется новая голова, и так раз за разом. Хун Тайюэ отшвыривает меч и пускается наутек, а я заливаюсь смехом…

– А паршивец-то, похоже, свихнулся! – загудел народ, удивляясь, с чего бы мне смеяться в такой неподходящий момент.

– Каков отец, таков и сын! – безнадежно заключил Хуан Тун.

Тут на него обрушилась пришедшая в себя У Цюсян:

– Тебе ли поганый рот раскрывать! Чуть что – сразу в кусты, голову как черепаха прячешь. Увидел, трус, что вол на меня попер, так нет, чтобы выручать, наоборот, перед собой выпихнул. Кабы не Цзиньлун, висела бы я ни жива ни мертва на рогах этого бычка чертова…

Все взгляды вновь обратились на брата. Да какой он мне брат! Впрочем, мы сыновья одной матери, а от отношений сводных братьев никуда не денешься. Но вот У Цюсян смотрела на него не так, как остальные. А ее старшая дочка Хучжу вообще вся светилась от избытка чувств. Теперь-то я, конечно, понимаю, что статью брат уже напоминал Симэнь Нао, и У Цюсян углядела в нем своего первого мужчину. Всем плела, что ее, служанку, насиловали, болтала о своей горькой судьбе и глубокой ненависти. На деле же все было далеко не так. Такие мужчины, как Симэнь Нао, умеют укрощать злого духа в женщине, а своего второго мужа Хуан Туна она – я знал – ни в грош не ставила, за кучку собачьего дерьма почитала. Ну а у сияющей Хуан Хучжу это были первые проявления любви.

Видишь, Лань Цяньсуй, – мне и Лань Цяньсуем называть тебя не с руки, – как вы с Симэнь Нао этот простой мир елдой запутали!