Иеромонарх революции Феликс Дзержинский

Буржуазные партии тоже не дремлют – ведут активную агитацию, пытаются сформировать воинские части для подавления революции или, по крайней мере, добиться того, чтобы поляки не участвовали в «чужих русских делах», а решали исключительно свои, национальные проблемы. И у них тоже есть голосистые агитаторы.

Партия Дзержинского, Социал-демократия Королевства Польского и Литвы, твердо стоит на большевистских позициях. В ней немало надежных, проверенных товарищей. Причем не только в Москве и Петрограде, но и, как сообщают, в Харькове, Одессе, Севастополе, Иркутске, Минске. Группы СДКПиЛ сложились ещё и в Курске, Самаре, Царицыне, Смоленске, Гомеле, Луганске… Нужно организационно сплотить их всех, разъяснить ситуацию и задачи, направить на массовую работу среди солдат, рабочих, переселенцев. Тогда это станет реальной силой.

Всего день пришлось Феликсу походить в шинели и сером тюремном облачении, а там сестра принесла вполне приличное пальто и костюм из Польского комитета помощи беженцам. Был и такой. И, как поведала Ядвися, активно работал. Их связи тоже могли пригодиться.

Так что 3 марта на организационное собрание московской группы членов СДКПиЛ Дзержинский явился уже в почти забытой гражданской одежде.

Первым, кто буквально бросился к нему, как только Феликс переступил порог, был недавний сосед по Бутырке Станислав Будзыньский. Щуплый, белобрысый, бледный, причем бледный именно особой такой матовой, тюремной бледностью, с пушком вместо усов, он казался ещё совсем мальчишкой. Но подпольное имя Стах этого двадцатитрехлетнего члена Варшавского комитета было уже известно, как и его искусство увлекать любую аудиторию своей энергией, азартом, мелодичным приятным говором и постоянными пословицами да прибаутками. Он и тут свой вид пояснил по-особому – «И камера, и комар – к кровососущим относятся».

Феликс испытывал к нему особое чувство – многими чертами Стах напоминал и его самого эдак пятнадцатилетней давности, и ещё одного симпатичного молодого рабочего паренька, которого три года назад определили в камеру к Дзержинскому в Варшаве.

Он вообще заметил, что лучше всего чувствует себя среди простого трудового люда, особенно молодых рабочих. Тут больше простоты и искренности в общении, меньше условностей в быту, а интересы и заботы понятны и близки. Размышления и убеждения перестают быть чем-то отвлеченным, становятся кровью и плотью, приобретают силу.

Оценивая последние годы, эмиграцию, заключение, когда не мог непосредственно и постоянно жить этой простой повседневной жизнью, он прямо-таки физически ощущал, сколько сил и крепости из-за этого потерял. Их можно восполнить только из того же благотворного источника. Молодость и ее энергия вернутся – в этом был уверен. Дело не в возрасте, не в физическом здоровье, дело в душе, в желании и умении шагать рядом и вровень с этой молодежью.

Крепко обнялись они с ещё одним старым добрым товарищем, коренастым, бровастым и широкоскулым, тоже ещё не разменявшим третий десяток Эдвардом Прухняком по кличке Север. Рядом со Стасем Будзыньским он выглядел умудренным и закаленным ветераном. Впрочем, так оно и было – в партии с 1903 года, прошел и первую революцию, и ссылки, и отсидки, и школу Ленина в Лонжюмо под Парижем. Много месяцев Феликс провел с ним в одной камере Варшавской цитадели. Быстро тогда нашли общий язык. Читали, учились, беседовали. Будто совсем недавно это было. Однако уже три года минуло. Непростых три года. Тюремное время кажется непомерно длинным ровно до тех пор, пока не становится прошедшим. Обрадовала и встреча со Стасем Бобинским…

В общем, костяк у них образовался крепкий, проверенный. А всего собралось человек пятьдесят. Приняли резолюцию о единстве интересов польского и русского пролетариата, поддержке революции в России и вступлении в ряды большевиков. Закрепили на бумаге, что «на основе братского соглашения всех народов польский вопрос найдёт своё полное разрешение, и польский пролетариат, свободный и объединенный, примет участие в дальнейшей борьбе за осуществление социализма».

Затем вышли на улицу и, развернув красные флаги, с пением «Варшавянки» направились к зданию думы.

А вот Смидовичу и Обуху в это время довелось вести очень непростые переговоры с полковником Грузиновым в здании кинотеатра «Художественный» на Арбатской площади, где расположился штаб гарнизона.

Казалось, соглашение срывается. Но все изменили слова только что приехавшего из столицы офицера. Он рассказал о петроградских расправах солдат над командирами и призвал к сдержанности и разумной тактике. Теперь борьба пошла по поводу каждого параграфа и слова проекта приказа.

Совершенно обессиленный, поздно ночью Смидович приехал в Моссовет. Он ещё не закончил свой доклад, когда из штаба привезли пакет с окончательным текстом. И оказалось, что он изменен в самых важных пунктах. В частности, солдаты не могли выбирать общегородской совет.

Смидович огласил текст, пояснил смысл подлога, но тут же на него с обвинением в предательстве набросилась секретарь Пресненского комитета Мария Костеловская. Женщина отважная, но чрезвычайно импульсивная, по заданию партии жившая в Финляндии и обеспечивавшая нелегальный переход границы, а на днях руководившая операцией по захвату типографии Сытина в Москве. И она, и Землячка изначально не хотели никаких переговоров и постоянно обвиняли Смидовича, Ногина и Обуха в пособничестве соглашателям.

Дзержинскому показалось, что строгих революционных барышень раздражали не только слова и дела, но уже и сам вид и инженера, и врача – их непременные «старорежимные» костюмы с жилетом и галстуком, красный автомобиль электростанции «Общества 1886 года», регулярно подвозивший Смидовича к квартире в 7-м Рогожском переулке, к месту службы у Каменного моста и к зданию Думы.

Весь президиум Моссовета уже несколько дней работал практически без сна. При этом разногласия между левыми и «умеренными» в большевистском руководстве постоянно давали о себе знать, отнимали время и мешала делу. День и ночь без перерыва приходили делегации от рабочих, солдат, студентов и просто горожане – за разъяснениями, за помощью, а то и, наоборот, с предложением своих услуг. Каждому терпеливо растолковывали ситуацию, что-то советовали, а то и давали какие-то поручения. Но возникали все новые и новые исключительно «архисрочные дела». Революция спать не ложится.

Через неделю в ответ на приказ властей всем приступить к работе Московский комитет большевиков устроил небывалую общегородскую демонстрацию. На улицу вышло полмиллиона рабочих, безоружных солдат с флагами и транспарантами. Эта красно-серая лавина стекала с Лубянской площади на Театральную и разливалась по всему городу. В ней приняли участие и шесть тысяч поляков, причем из обеих противоборствующих партий – СДКПиЛ и ППС.

Стало ясно, что остановить такую массу уже не смогут ни приказы, ни запреты, ни пикеты, ни показные парады, проводимые полковником Грузиновым. Да ведь и Временное правительство уже отменило военный порядок управления бывшей столицей. Поставили во главе городской администрации своего комиссара – земского деятеля либерального крыла и видного масона Михаила Челнокова. Тот и недели не пробыл в должности. Успел лишь амнистировать политзаключенных, легализовать деятельность политических партий да отменить военную цензуру. А потом его забрали в Петроград руководить передачей Русского музея из ведения упраздненного Министерства по делам двора.

Назначили другого либерала, кадета, врача из дворян Кишкина, прежде уже выбранного Комитетом общественных организаций. Он пытался усилить свое влияние, объединив кадетов с эсерами и меньшевиками. Но ни Комитет общественных организаций, ни оба совета, параллельно существующих в здании Думы, тоже не хотели терять инициативы. КОО перехватил реальные распорядительные полномочия в городе, взяв на себя ответственность за бесперебойные поставки продуктов, содержание милиции и московского гарнизона.

Когда властей много, значит, по сути, их и вовсе нет. Стало казаться, что всё в городе происходит как бы само собой.

Феликс был все время в движении – в совете, на митингах, на фабриках, в солдатских частях. То на Страстной, то у Никитских ворот, то на Пресне. Его пламенным речам, их логике и твердому, решительному тону верили, за ним шли.

Это была воплощенная мечта, его стихия, его настоящая жизнь, кипучая, богатая радостями. Он был поистине неутомим, вездесущ, полон деятельной инициативы и энергии. Его воля и энтузиазм будто переливались через край, расплескивались, заражали окружающих. В яром сегодня, в буйстве революционной стихии, время суток окончательно перепуталось, и теперь уже на новый адрес сестры в просторную и светлую комнату в Успенском переулке неподалеку от сада «Эрмитаж» Феликсу удавалось добираться едва ли не к утру.

Но и сестра, и племянница замечали, что за внешней бодростью и бравадой день ото дня Феликс чувствует себя хуже и хуже. Участились приступы кашля, хрипы. Да и выступать в таком состоянии становилось все сложнее. Хотелось, очень хотелось каждый день вдыхать этот воздух революции полной грудью, но увы…

Из-за предельного истощения возникла угроза рецидива туберкулеза, подхваченного, похоже, весной 1901 года в Седлецкой тюрьме, когда целый месяц ухаживал за тяжело больным другом девятнадцатилетним Антоном Росолом. Зная, как важен для того свежий воздух, двадцатичетырехлетний Феликс каждый день на своих плечах выносил сокамерника с четвертого этажа в тюремный двор на прогулку. А сам ведь он тоже после долгих месяцев тюрьмы был не в лучшей физической форме. В результате и легкие подхватили заразу, и сердце не выдержало такой нагрузки.

И что? Опять? Вот сейчас, когда он на свободе, среди товарищей, в кипучей революционной лаве долгожданных и многообещающих дел? Что может быть глупее и обиднее!

Его снова осмотрел Обух и в результате настойчиво прописал постельный режим и лечение в лазарете, недавно организованном в загородном доме бывшего начальника московской полиции в Сокольниках. Рядом был Ботанический сад. По его заснеженным аллеям гуляли, наслаждаясь мартовским солнцем, все пациенты. В основном это были такие же, как Дзержинский, освобожденные из тюрем или вернувшиеся из сибирской ссылки соратники, больные, изможденные, часто не имевшие ни родственников, ни жилья, ни средств к существованию.

Тут уже у Феликса было время не только на отправку телеграммы и открытки, но и на более подробные письма жене:

«Москва, 18 марта 1917 г.

Дорогие мои Зося и Ясик!

Теперь уже несколько дней я отдыхаю почти в деревне, за городом, в Сокольниках, так как впечатления и горячка первых дней свободы и революции были слишком сильны, и мои нервы, ослабленные столькими годами тюремной тишины, не выдержали возложенной на них нагрузки. Я немного захворал, но сейчас, после нескольких дней отдыха в постели, лихорадка совершенно прошла, и я чувствую себя вполне хорошо. Врач также не нашел ничего опасного, и, вероятно, не позже, чем через неделю я вернусь опять к жизни.

А сейчас я использую время, чтобы заполнить пробелы в моей осведомленности и упорядочить мои мысли…

Я уже с головой ушел в свою стихию.

Твой Фел.».

Однако долго находиться в лазарете он не смог. Больничная тишина, безусловно, была иной, чем тюремная, но и она постоянно рождала жгучие волны досады. Несмотря на хворь, накопившаяся в заточении энергия срочно требовала выплеска. Мысли роились в голове. Звали к делам. Он, Феликс, нужен! Нужен там! Ну хорошо, повалялся, почитал, подлатал своё здоровье – и ладно. Казалось, он сумел загипнотизировать свой организм, заставил его, на удивление врачам, быстро справиться с болезнью и вернуться к работе.

В Сокольниках ещё сугробы, а по центральным улицам уже журчат ручьи. Правда, весна, как и революция, приносит не только радостное пробуждение жизни, но и обнажает затаившиеся под снегом мусор и грязь. Радоваться солнцу и голубому небу, конечно, хорошо, но необходимость зовет взяться за метлы и лопаты. Радость должна быть чистой.

Через неделю товарищ Дзержинский уже проводил конференцию Московской группы СДКПиЛ. Бледный и до конца не оправившийся, с палочкой, но, как всегда, сверкающий глазами, поднимающий дух высоким, срывающимся голосом, он под аплодисменты зачитывает обращение «Ко всем русским рабочим»:

– Мы, польские рабочие, объединенные под знаменем социал-демократии, обращаемся к вам, чтобы громко на весь мир сказать то, что вы уже знаете: мы с вами, товарищи. Мы с вами и теперь, как были с вами и раньше, во все время наших общих страданий и нашей общей славной борьбы 1905 года. Наши общие усилия и жертвы не пропали даром. Под мощным ударом наших и народных, солдатских рук пало навсегда царское самодержавие. Нет больше палача рабочего класса и всех народов, населяющих Россию…

Феликс смотрел в зал, на своих земляков, но видел и другие лица, тех, кто уже не мог услышать эти слова, встать в сегодняшние ликующие ряды, тех, кто положил свои жизни на священный алтарь народной свободы. Десятки, сотни лиц, за долгие годы борьбы крепко засевших в память Юзефа в тюрьмах и ссылках, на этапах и каторжных работах, у эшафотов и расстрельных стен, стывших в продуваемых насквозь, зарешеченных вагонах, месивших под звон кандалов, сквозь снег и дождь грязь сибирского бездорожья.

Все следующие дни Феликса можно было снова встретить горячо спорящим на заседаниях Моссовета, в мастерских польских железнодорожников, в казармах запасных полков, разъясняющим особенности текущего момента, цели и задачи будущей борьбы. Важно было взять власть в городе мирным путем, а для этого на выборы в Московский совет должны быть выдвинуты не чиновники и офицеры, а реальные представители трудящихся.

27 марта Временное правительство выступило с пафосным обращением за подписью министра-председателя князя Львова:

«Русский народ не допустит, чтобы родина его вышла из великой борьбы униженной и подорванной в жизненных своих силах. Эти начала будут положены в основу внешней политики Временного правительства, неуклонно проводящей волю народную и ограждающей права нашей родины при полном соблюдении обязательств, принятых в отношении наших союзников.

Временное правительство свободной России не вправе скрывать истину от народа – государство в опасности. Нужно напрячь все силы для его спасения. Пусть ответом страны на сказанную правду будет не бесплодное уныние, не упадок духа, а единодушный порыв к созданию единой народной воли. Она даст нам новые силы к борьбе и приведет нас к спасению.

Временное правительство, давшее торжественную клятву служить народу, твердо верит, что, при общей и единодушной поддержке всех и каждого, и само оно будет в состоянии выполнить свой долг перед страной до конца».

Ответом на эту демагогическую и высокопарную «правду» стала сермяжная реальность – фронтовой съезд в Минске. Его участников набралось далеко за тысячу. Они прибыли прямо из-под огня, из промерзших траншей и окопов. Настроенные революционно и решительно. Программа немедленного окончания войны воспринималась на передовой куда успешнее, чем в тылу.

Среди солдат московского гарнизона, как и почти повсеместно в запасных частях, мнения были все же разные. Сказывалось традиционно сильное влияние эсеров и меньшевиков. Надо было срочно изменить этот баланс. С этой целью МК образовал специальную комиссию, поставив во главе её энергичного и популярного товарища Дзержинского.

Первым делом следовало восстановить в полках и командах крепкие ячейки большевиков и затем создать надежные отряды Красной гвардии. Отныне шинель, гимнастерка и сапоги стали для Феликса привычной повседневной одеждой. А многие его товарищи-поляки, члены РСДРП, и вовсе решили действовать изнутри. С этой целью записались в добровольцы и надели погоны.

Апрель вообще выдался бурным и противоречивым. Возвратившегося в Петроград Ленина восторженно и многолюдно встретили на Финляндском вокзале. Но буквально вслед за тем предложенные им тезисы дальнейшей борьбы многие соратники, товарищи по партии, не поддержали, отмолчались, а то и выступили против.

Лев Каменев даже опубликовал статью «Наши разногласия». И она действительно вызвала немалые разногласия в партии. Нечеткость позиций в руководстве расшатывала партию, порождала различные трактовки и слухи, играла на руку противникам. С прибытием Ильича буржуазная печать и так уже активно сеяла клевету о тайных связях вождя с Германией, о его предательстве, провокаторстве и даже шпионаже. Лично против Ленина инициировались многочисленные выступления, митинги и демонстрации. Подговорили даже раненых и инвалидов войны. Искалеченные люди в бинтах, с костылями, несчастные жертвы бойни, развязанной ради наживы капиталистов, по указке тех же капиталистов, через силу и боль шли требовать… чтобы калечили следующих, их же сыновей и братьев. Это было действительно страшное, в первую очередь своим неприкрытым цинизмом, зрелище.

Хорошо знакомый Дзержинскому по сибирским этапам Ираклий Церетели резко возражал Ленину: «Если бы власть была захвачена в первые дни, то в ближайшем будущем революция кончилась бы величайшим поражением. Расторжение договоров с союзниками повело бы нас к разгрому извне. И глубокая реакция против социализма воцарилась бы в Европе, Интернационал был бы раздавлен… Нельзя изолировать себя от всего народа и от сознательного пролетариата». Меньшевик Чхеидзе и вовсе предрекал: «Вне революции останется один Ленин, а мы все пойдем своим путем».

В ход были пущены практически все средства. Вернувшегося, причем уже не через Германию, а легально, с помощью союзников, из десятилетней эмиграции идеолога эсеров Чернова революционный Петроград встречал не менее восторженно и пышно, чем Ленина. Резкое и категорическое, порой абсолютно бездумное и эгоистическое размежевание политических сил и течений развивалось бурно и повсеместно.

В Москву вести доходили с некоторым опозданием и в различных интерпретациях. Недавние оборонческие настроения и буржуазные лозунги «Война до конца!», «Долой германский милитаризм!», «Рабочие – к станкам!», казалось, уже были окончательно вытеснены противоположными – «мира без аннексий», «приступа к мирным переговорам», «прекращения травли товарищей рабочих». Широко развернулись требования мира, земли и хлеба. При этом всё яснее становилось, что имеющееся правительство не может и не хочет ничего этого дать. Скандальная нота министра Милюкова, его клятва в верности странам-союзницам вновь разогрела страсти. Многолюдная демонстрация на Невском проспекте под лозунгом «Вся власть Советам!» закончилась кровавыми столкновениями рабочих с контрреволюционными силами…

Большевики решили, никак не оттягивая, провести городские и губернские конференции и прямо в конце апреля созвать в Петрограде первую легальную Всероссийскую конференцию. Товарища Дзержинского делегировали в качестве представителя как Московской области, а это тринадцать центральных губерний, так заодно и всех польских социал-демократов.

Глава 4

Апрельские прения

Выйдя из широких дверей Николаевского вокзала к величественному памятнику Александра III и проследовав практически через весь город на Петроградскую сторону, и Дзержинский, и недавно вернувшийся из поездки на фронт Ногин, и Смидович, и Будзыньский, и Бобинский, и другие приезжие живо обменивались наблюдениями.

Они достаточно быстро поняли, что их московская революционная суматоха все же несравнима с петроградской. Энтузиазм, жаркие споры на улицах, демонстрации, митинги, флаги, фонарные столбы, сплошь покрытые чешуёй разномастных листовок, такие же фасады зданий, трамваи, лозунги, речи, суета… Всё на первый взгляд похоже. Только в Первопрестольной многое делалось как-то осторожнее, аккуратнее, деликатнее, в старании избегать лишних потасовок и жестких конфликтов. Был у них в Москве и ещё один сдерживающий фактор – привычная оглядка на Питер, на верховную власть.

А здесь едва ли не каждый, даже на минуту взгромоздившийся не то что над толпой – над маленькой группкой прохожих, вот этой самой верховной властью себя уже и ощущал, без всякого сомнения вещал на любую тему, пыжился представиться влиятельной силой, законодателем политической моды, чуть ли не пророком.

Общественное мнение напоминало доверчивую гимназистку, раскачиваемую на качелях то одним лихим ухажером, то другим. У нее дух захватывает. А в них это рождает упоение, гордость, вожделение и пусть смутные, но вполне меркантильные надежды на будущее. Митинги на Невском вплотную соседствовали с длинными очередями к хлебным магазинам. Переполненные трамваи воспринимались каравеллами, плывшими по нескончаемому бурлящему людскому океану к новой, ещё не открытой, но загрезившей на горизонте счастливой и богатой земле.

Особняк Кшесинской в Санкт-Петербурге.

[Из открытых источников]

Перед двухэтажным гранитным дворцом императорской любимицы Матильды Кшесинской, куда с чердака Петроградской биржи труда недавно переместился партийный штаб большевиков, во множестве толпились солдаты, рабочие, студенты. На брусчатке мостовой дотлевали ночные костры. У ворот дежурили заспанные вооруженные матросы.

Москвичи предъявили свои делегатские удостоверения и прошли внутрь. Сразу бросилось в глаза, что анфилады залов, с примыкающим остекленным зимним садом, изящные и богатые альковные интерьеры балерины как-то нарочито не гармонируют с вновь завезенной, заметно более демократичной и практичной мебелью – столами, стульями, лавками. Вальяжность прежнего мира в ярком воплощении «гражданки Кшесинской» нехотя уступала суровой и напористой необходимости мира нового.

Людей внутри, казалось. было лишь немногим меньше, чем снаружи. Пока регистрировались, пожали десятки рук, знакомых и незнакомых. Со второго этажа спустился Ленин и, заметив Дзержинского, с улыбчивым прищуром подошел к нему:

– Вот вижу, товарищ Дзержинский решительно разделяет мои взгляды. Уже сменил свой либеральный женевский костюмчик на боевую гимнастерку и революционную шинель. Они, кстати, вам идут ничуть не меньше. А кому-то представляются абсолютно неприемлемыми… – На последних словах он, не теряя добродушной интонации, чуть возвысил голос и даже полуобернулся в несколько притихший с его появлением зал.

Ленинскую статью в «Правде» под названием «О задачах пролетариата в данной революции» Феликс, конечно, читал. Ее штудировали и обсуждали все московские партийцы. Многие считали крайне радикальной, но Дзержинскому, всегда ценившему реальные и скорые дела, зримые цели и конкретные задачи, она в целом понравилась. В ней была четкая, ясная оценка ситуации и достаточно подробная программа действий.

«Кончить войну истинно демократическим, не насильническим миром нельзя без свержения капитала»? Безусловно. «Переход от первого этапа революции, давшего власть буржуазии, ко второму, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства». А как иначе? Пора! Пора! «Никакой поддержки Временному правительству». И это верно! Оно себя уже слишком дискредитировало и продолжает это делать. Соответственно – «Работа по переходу всей государственной власти к Советам рабочих депутатов». Логично и воодушевляюще звучала и основная цель – «не парламентарная республика, а республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху. Устранение полиции, армии, чиновничества, конфискация и национализация всех земель в стране… Переход к контролю за общественным производством и распределением продуктов… Слияние всех банков страны в один общенациональный банк и введение контроля над ним…».

Вроде бы ничто не вызывало возражений, а к созданию нового, III Интернационала и сам Дзержинский призывал на Московской конференции. И предложенное слово «коммунистическая» в названии партии более определенно. Знаменем социал-демократии нынче кто только не прикрывается.

Может быть, хотелось прояснить отдельные тактические детали, но обсуждать их вот так, на ходу, в людной и говорливой гостиной он был не готов. Приехал Феликс сюда не столько говорить, сколько слушать. Многое упустил за время сидения. Потому решил быть кратким. Полушутливый тон вождя давал такую возможность:

– Конечно, Владимир Ильич. Но в Женеве альтернативой моей шляпе и костюмчику могли служить только, извините, российские каторжные одеяния. А теперь другие времена! Теперь вот Красную гвардию в Москве готовлю.

– Да, другие, совсем другие… И действовать надо по-другому. Совсем по-другому! – уже серьезным тоном произнес Ленин. – Вот об этом и будем говорить. Для этого и собрались. Кстати, как ваше здоровье-то после приснопамятной Бутырки? Вижу, палочка у вас в руках вовсе не из франтовства. И бледность, батенька, мне ваша не нравится. Может, сейчас, после конференции, самое время подлечиться чуток?

Таким же «подлечиться чуток» он и за границей провожал Феликса, который по совету знатока Мархлевского выбрал для отдыха и лечения остров Капри. Там кроме благостного климата обитала и большая русская колония. Туда раз в сутки из Неаполя ходил маленький пароходик.