Комплимент

Вам всякий раз вспоминается толстовский дуб, всколыхнувший размышления и надежды Андрея Болконского. Но ваш дуб, в отличие от того классического, проснувшегося по весне старика, молод, здоров и силён, прекрасен и подаёт большие надежды. Ваш знакомец ещё слишком не по-толстовски юн, но вы предвосхищаете и видите его грядущее могущественное величие, пока не проявившуюся державность, задорную юношескую самонадеянность и богатырское будущее. Ему вольготно живётся и растётся под огромным июньским небом, посреди широкого поля, недалеко от реки с колыбельным именем Аа.

Между тем закон утренней зорьки вступает в действие и река тихо и щедро дарит вашему спутнику пару двухкилограмовых лещей.

На берегах реки Аа замечательно поётся – только надо отойти подальше от места рыбодобычи. Так, глядя на спокойные воды можно негромко, неторопливо, легко и весело взбираться голосом по нотному стану – «Из-да-ле-ка дол-го течёт ре-ка Вол-га». И утраченный от последствий ковида голос медленно возвращается к вам.

Сидя на раскладном стуле и глядя на реку, вы вспоминаете статьи из вашего журнала, рассказывающие о событиях, происходивших в этих местах в прошлом. Вы смотрите на спокойное течение, слушаете плеск крупных и не очень рыб и недоумеваете: когда-то лет сто назад в этих мирных водах – обиталище сомов, угрей, жереха и судаков – ходили воинственные флотилии захватчиков. Вам вспоминаются имена авторов статей, номера журналов и чёрно-белые иллюстрации. Каждая статья внимательно вычитывалась вами по несколько раз – на уровнях решения о печати, пару раз на предмет корректировки и редактирования и пару раз в макете. Так что исторические факты о реке глубоко сидят в вашей памяти. Однако реальность совершенно не вяжется с минувшими катаклизмами, так они далеки. Всё осталось в давнем прошлом. И ретроснимки начала минувшего века совершенно не компануются с тем, что находится перед вами. Например, с большим зелёным трактором, скашивающим траву на противоположном берегу. Не увязываются они и с бесшумно появившейся на зеркале воды лодкой незнакомого словоохотливого рыболова, который, проплывая мимо, интересуется уловом и сообщает о полуторакилограммовой щуке, которую буксирует за собой. Не совмещаются они и с легкомоторным самолётиком, тихо рокочущим под белыми ватными кучевыми облаками. Или со стаями белых чаек, целеутремлённо летящих в сторону моря.

Вам вспоминается и Михаил Клодт, живописавший эту реку ещё в XIX веке.

Не утомил ли вас, о, читатель, словоохотливый автор? Вам ещё хочется читать дальше?

«Дык вот!», как говаривала наша незабвенная преподавательница синтаксиса и обладательница профессорского звания, подводя итог сказанному и переходя к новой порции лингвистической информации.

Совершенно упоительно пребывание на берегах реки в проливной дождь, когда, оставив попытки переждать поначалу невинную мелкую морось, вы, осознав свои легкомысленность и наивность, впопыхах собираете вещи и бежите с ними к машине под толстыми, в верёвку, струями и ждёте окончания ливня. Ваше пристанище похоже на батискаф, погружённый в водную пучину. В какой-то момент становится ясно, что дождь зарядил надолго и не собирается прекращаться, а вам надо сматывать удочки во всех смыслах этого фразеологизма и уезжать из чудесных мест, пока всё не затопило. Высунуть нос из машины под потоки грандиозного и беспощадного небесного водопада нет никакой возможности. По стёклам текут обильные мощные ручьи, и ничего нельзя разглядеть снаружи. Перед собой вы можете видеть только пару жёлтых стаканчиков от термоса, стоящих на передней панели перед запотевшим стеклом. Прячась в спасительном прибежище, вы получаете удовольствие от приключения и неожиданно возникших препятствий в ожидании момента, когда станет окончательно понятно, что скорого конца катаклизму не предвидится и пора покинуть дивные сказочные берега реки Аа.

Но чаще вы попадаете сюда в хорошую погоду. Тогда, оставив мужа рыбачить, вы можете гулять по полю или устроиться на самой макушке горки, на площадке с огороженнным местом для костра, с заготовленными аккуратно сложенными жёлтыми осиновыми поленьями для следующего пикника. Рядом стоит вкопанный в землю широкий, рассчитанный на большие компании, дощатый стол со скамьями, где хозяин со своими гостями любит устраивать посиделки. Иногда друзья приезжают сюда порыбачить на выходные. Они ставят палатку, ловят рыбу, варят уху и жарят шашлыки. В ветвях дуба над столом иногда можно увидеть забытый привязанный электрический фонарик. Плато окружено заборчиком, искусно сплетённым из гибких веток. Отсюда открывается магнетический вид на окрестности, на реку, на противоположный берег, на пойменные луга.

За этим роскошным, ставшим серебристым от солнца и дождей, столом вы тоже устраиваете завтраки и обеды, которые проходят довольно быстро, потому что снизу с мостков всё время раздаётся призывно-назойливый звон колокольчика, извещающего об очередной поклёвке. А вы в душный солнечный день, находясь под защитой дубовых веток, можете не торопиться и почитать книгу или поразгадывать кроссворды. Как автору вам кажется, что это то место, которое способно подарить вам вдохновение. Так и представлялось вам дома, как хорошо будет писаться от руки в тетради, лежащей на дубовом столе. Но нет! В картинном уголке, вопреки всем мечтаниям и планам, совершенно не пишется – окрестности завораживают настолько, что нет сил и желания оторваться от них.

К тому же в этом дивном сказочном месте по совершенно необъяснимым причинам на вас может обрушиться град телефонных звонков, когда все друзья неожиданно вспоминают о вас и звонят поинтересоваться вашими делами. И любуясь панорамными видами, вы с удовольствием болтаете по телефону, например, с подружкой Наташкой – ни о чём. И посылаете ей фотографию того – практически толстовского – молодого дуба.

Вы можете пересказать утренний инцидент, когда вас угораздило попасть в ночной туман и проскочить нужный поворот с шоссе. И это на дороге, по которой вы всё лето ездите, как рейсовый автобус, и где вам знакомо всё до мелочей! Но ошибку вы замечаете очень скоро, потому что даже в темноте лесной пейзаж у обочины смотрит на вас чужим и незнакомым взглядом. И вскоре вы понимаете, что едете не туда. Вы разворачиваетесь, отправляетесь обратно и находите нужный вам поворот.

Когда вы в медитативном созерцании сидите на горке, ваше внимание всегда привлекает растущий среди поля дуб. Это центральная точка пейзажа. Вы привыкли к нему и, кажется, знаете каждую его ветку.

Он хорош в любое время суток. И особенно привлекателен вечером, когда снизу его ствол обволакивает озеро густого молочного тумана, а дуб стоит погружённым «по колено» в мягкий белый дым.

Но вот однажды в начале тёплого сентября вы замечаете, что листья на его ветвях начали желтеть – красиво и симметрично.

Вас удивляет ранняя седина молодого дерева, особенно с учётом того, что другая поросль ни в этих местах, ни в окрестностях даже не сделала намёка на смену «оперения». Однако на ветках молодого крепкого дерева издалека явственно видны жёлтоватые вкрапления – пожелтевшие листья.

Находясь в предчувствии загадки, в какой-то момент вы решаетесь направиться к дубу и посмотреть на него вблизи. Вы спускаетесь с горки и с беспокойными предчувствиями идёте к дереву по тропинке вдоль реки, потом сворачиваете на поле и пробираетесь по стерне. А когда приближаетесь и видите его в нескольких десятках метров от себя, то понимаете, что перед вами вовсе не жёлтые листья, а целые россыпи молодых крепеньких и ровненьких …жёлтеньких яблочек!

Метаморфоза повергает вас в шок.

Вы целое лето фотографировали дуб, лелеяли мечту поставить фотографию на обложку следующего номера журнала или к концу года использовать снимок в календаре. Или построить календарь на снимках одного и того же дерева – а-ля Клод Моне с его многовариантными стогами, мостиком, кувшинками, морским берегом или Руанским собором.

А дуб оказался яблоней!

Растерянно и разочарованно приговаривая нечто вроде «Какая неожиданность!» и, как вариант, «На осинке не растут апельсинки», вы смотрите на это чудо и огорошенно констатируете свою ошибку.

Вам остаётся только ошарашенно дополнить монолог хрестоматийным «Здравствуй, дерево!» и объективно отметить, что как яблоня оно тоже хорошо́ и невероятно красиво.

Дерево пристально смотрит на вас и красноречиво улыбается всеми россыпями медового цвета плодов, хитро и задорно выглядывающих из-под листьев.

А вы, сделав неожиданное открытие, отчасти чувствуете себя тем самым Ньютоном, неожиданно и коварно ушибленным спелым яблоком.

Хотя идея двенадцати снимков одного и того же объекта не покидает вас. Вы разочарованно вспоминаете о целой папке накопившихся за лето фотографий в компьютере и думаете, что пусть зритель тоже сначала обманется, а потом сделает поразительное открытие и расхохочется от сюрприза. Но вскоре вы критично осекаете себя мыслью, что в мае волей-неволей придётся запечатлеть и показать дерево в бело-розовых цветочках, и эффект неожиданности сразу пропадёт. Мыслительный процесс логически развивается, и вы понимаете, что проехать сюда по заснеженному декабрьскому полю, чтобы сделать чёрно-белую фотографию, вообще, невозможно.

Но какова красавица-яблоня!

Да и какая разница – «что это было?» – растение подарило вам вполне приличный, с некоторой долей анекдотичности, практически апологичный сюжет.

И почему бы не закончить цитатой?

«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, – думал князь Андрей, – пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман.»

Серость. Мурлость. Полосатость

Пришла и села. Счастлив и тревожен…

А. А. Фет

«Музе»

На столе старшеклассника Миши лежала открытая на белом чистом развороте толстая тетрадь для сочинений.

В бесплодном ожидании она провела в таком положении уже целую неделю. Но сегодня, в воскресенье, ждала очень сильно, томилась, переживала, исходила нетерпением и всем своим видом говорила, взывала, практически стонала и ныла о том, что завтра работа должна быть сдана. Иначе.... Ну что может быть, если сочинение не сдано? Ничего хорошего.

То есть сегодня Миша должен был сесть за стол и от руки, а никак не в компьютере, написать 5-6 страниц размышлений о «дубине народной войны» в романе Льва Толстого «Война и мир».

– Так, суп, котлеты, макароны, овощи – в холодильнике, фрукты – в вазе на столе, – проговаривала инструкцию на прощание мама, – пиши и не забудь пообедать!

– Хорошо, мамуль, спасибо, – откликался Миша.

Родители уезжали на дачу, оставляя сына один на один с «чистым листом».

Писать сочинения для Миши не составляло проблемы. Главная трудность заключалась в том, что надо было умудриться поймать вдохновение. Но нужное настроение никак к бедолаге не приходило в течение недели. А без озарения писать сочинения он не мог.

Поэтому мама с папой и решили оставить его на выходной в ожидании музы.

– Компьютер на включай, – не унималась мама. – Иначе зависнешь и ничего не сделаешь.

– И телефон оставь в покое, – добавлял свои пять копеек папа, – будет та же песня.

Миша покорно и обречённо вздыхал и не спорил.

Всё это он прекрасно знал.

Перед ним маячил гигантский айсберг, тяжёлая глыба четырёхтомного романа с его показательной «дубиной».

– Ну, пока, деточка, – чмокнула сына в щёку мама. – Вдохновения тебе и удачи! Пиши! Мусю покормить не забудь!

– Ага, не покормишь её! – отвечал Миша, закрывая за родителями дверь.

Проделав эту простую операцию, он пошёл в свою комнату, отдёрнул штору и выглянул в окно.

Вскоре он увидел родителей, которые шли к стоявшей у подъезда засыпанной снегом машине. Мама остановилась, подняла голову и помахала ему рукой. Миша помахал рукой в ответ.

Он ещё постоял и посмотрел, как отец открыл дверцу, как мама устроилась на переднем сиденье, как папа поставил сумку с продуктами в багажник, как начал счищать с крыши небольшой сугробчик, завёл машину, включил обогрев, как продолжал очищать снег.

К Мише подошла кошка Муся и, легко вспрыгнув на подоконник, тоже стала смотреть в окно. Когда машина уехала, Миша с Мусей ещё некоторое время созерцали заснеженную показательно-ровную поверхность между домами, причудливо покрытые снежными шапками ветви деревьев, прочищенные дворником дорожки с аккуратными снежными отвалами, большого снеговика с оранжевым носом-морковкой в окружении пяти маленьких снеговичков, пару ворон, прыгавших у подъезда и стайку воробышков, прилетевших к висящей на ветке липы кормушке.

Миша с удовольствием смотрел вместе с Мусей её любимый ежедневный сериал.

Муся была всеобщей любимицей. В доме её часто называли понравившимися словами, которые пять лет назад Миша восторженно приговаривал, гладя тогда ещё маленького подаренного на день рождения котёнка: «Серость. Мурлость. Полосатость!»

Сегодня на дачу Мусю не взяли – она не любила дальних автомобильных переездов, боялась скорости, нервничала, пугалась встречных машин, могла от нахлынувших треволнений сделать лужу.

Так что зимой кошку не трогали и только летом вывозили на природу, где Миша, его родители, бабушки и дедушки большим дружным коллективом проводили лето.

Миша погладил Мусю по голове и перевёл глаза на соседний дом, смотревший на него всеми своими окнами.

Напротив, за окном одноклассницы Насти, традиционно восседала пушистая чёрно-белая Принцесса Турандот, замершая в неподвижном созерцании зимних красот.

Чуть правее и парой этажей ниже, за отдёрнутой занавеской, Миша увидел рыже-полосатого Персика, принадлежавшего другому его однокласснику Никите. Персик тоже развлекался разглядыванием зимних пейзажей.

Настя называла этого апельсинового толстяка амбивалентным, и вполне заслуженно, потому что кот любил расслабиться в ласковых руках, гладивших его, разнежиться, размурлыкаться, пустить при этом обильные слюни и полезть целоваться. Однако, пресытившись и дойдя до какой-то одному ему ведомой точки терпения, милейший Персик мог резко вскочить, беспардонно укусить ублажавшую его послушную руку, впиться в неё когтями и резко рвануть подальше с колен, на которых он только что самозабвенно предавался эйфории.

– Ладно, Мусь, наблюдай за обстановкой, – оторвался от панорамных видов Миша, – а я пойду про дубину писать.

Он отошёл от окна и сел за стол. Взял ручку, занёс её над чистым листом бумаги, призванным служить черновиком, и написал название. Потом на минуту задумался, собрался с мыслями и, почувствовав прилив долгожданного настроения, начал писать.

Он увлёкся. Вслед за одной фразой следовала другая, мысль активно и продуктивно работала, а прилетевшая муза щедро и воодушевлённо нашёптывала ему нужные слова.

Текст получался именно таким, каким его предвидел автор. Миша исписал уже целый лист и взял из стопки следующий.

И только он положил его перед собой, в порыве настрочил первое предложение, как почувствовал сбоку тепло приближающегося живого существа, а потом увидел Мусю, которая легко и грациозно вспрыгнула прямо на только что родившуюся задокументированную фразу и мягко улеглась на неё.

– Муся! – с укором воскликнул Миша и тихонько сдвинул кошку с рабочего поля.

Но едва он опять занёс над бумагой ручку, чтобы продолжить писать, как Муся подвинулась и улеглась точно на то место, где должны были появиться новые слова.

– Ну Муся! – опять упрекнул любимицу Миша и осторожно вытащил из-под кошки белый лист.

Но Муся бесцеремонно устроилась как раз на том пространстве, где Миша намеревался продолжать рассказ о партизанском движении в суровые годы Отечественной войны 1812 года.

– Муся, не мешай, пожалуйста, – подчёркнуто вежливым тоном попросил кошку Миша, полностью вытащил лист из-под тёплого пушистого серо-полосатого бока и попытался писать дальше.

Но кто может противостоять своенравной кошке, поставившей перед собой цель? Вскоре непоколебимая Муся опять беззастенчиво аннексировала сводобное пространство.

Миша решительно встал и аккуратно переложил Мусю на диван, прямо на её любимую шерстяную мохнатую зелёную подушку.

Муся, конечно, обиделась и демонстративно села, показывая, что до глубины души оскорблена и лежать здесь не намерена.

А Миша, стремясь захватить освободившуюся бумажную территорию, поспешно уселся за стол, в полёте писательского азарта схватил ручку и поднял её над частично заполненным листом. Он даже написал первую пришедшую ему на ум фразу.

И вскоре почувствовал когтистые лапы вспрыгнувшей ему на спину кошки.

Он привык к подобным выходкам, слегка вскрикнул, съёжился, смиренно пригнулся, выпрямил спину, создав таким образом удобный аэродром для приземления, но творить не прекратил.

Муся немного полежала на узурпированном пятачке. Однако что такое неширокая юношеская спина с торчащими лопатками и проступающими позвонками и рёбрами под тонкой футболкой, с которой любая вещь начинает сползать? Особенно «шерстяная». Лежать Мусе было неудобно. Она встала на все четыре лапы на отвоёванном плацдарме и потянулась носом к Мишиному левому уху. Не прекращая писательского труда, Миша послушно подставил ухо – он ловил момент, пока интервентка не перекрыла место для письма, и увлечённо заполнял его ровными аккуратными буквами.

Муся потёрлась довольной мордочкой о Мишино левое ухо и располагающе примурлыкнула что-то ласковое.

Мише было щекотно от лёгких прикосновениий мягкой шерсти к своим шее и уху. Но теперь у него гостила совсем другая любовь – снизошедшая муза, благородно прилетевшая помочь в сочинительстве. Поэтому он не позволил себе разнюниться, как его настойчиво призывала Муся, и, оставаясь в сжатом положении, втянул голову в плечи и не прекратил литераторствования.

Муся переменила дислокацию и зашла с другой стороны. Она перевернулась и начала с повышенной громкостью петь свои самые изысканные песни теперь уже в правое Мишино ухо.

Но герой наш держался, хотя иногда отвлекался, привычно на ходу автоматически отпуская расхожее короткое «мрр» в адрес жаждавшей общения наугомонной кошки.

Увидев, что её поползновения не действуют на непробиваемого хозяина, Муся улеглась на Мишину шею, свесив голову с левого плеча, а хвост – с правого.

Лежать в качестве шарфа боа ей тоже не понравилось.

Муся уселась на верхнюю часть пригнутой Мишиной спины и изобретательно принялась вылизывать дорожку на его затылке. Она точно знала, что никто в доме не мог устоять перед таким мощным приливом нежности, а потому увлечённо работала шершавым розовым языком, оставляя мокрую тропинку из слипшихся волос.

Но хозяин был непреклонен, отделываясь на все её ухищрения неинтересным дежурным коротким «мрр». Он ловил момент, понимая, что сочинение ему диктуют, а потому считывал мысли из эфира и поспешно их фиксировал.

Вскоре Мусе надоело вылизывание, и она со всей изобретательностью забралась герою на голову.

Но сочинитель в порыве вдохновения ловил момент – он усердно, боясь потерять мысль, отмахивался от Муси и писал свой труд уже на пятом листе бумаги.

Остановился он тогда, когда увидел свесившийся с собственного темени на лоб полосатый пушистый серый хвост. Миша готов был перетерпеть и этот демарш. Но хвост недовольно ходил ходуном из стороны в сторону, а шерсть щекотала ему губы. Муся вовсю выражала возмущение и даже гнев.

– Мусь! Ну ты совсем! – выплюнул он пару длинных шерстинок, прилипших к губам, не выпуская из пальцев ручки. – Дай дописать!

Однако теперь Миша понял, что сочинение практически сложилось и ничто не перебьёт его порыва.

Он поднял руку вверх и погладил доступный для доставания тёплый бок по-хозяйски устроившейся на его голове Муси.

Кошка привстала, осторожно переставляя лапы, повернулась вокруг своей оси и спустила хвост на Мишину спину. Однако новая поза тоже не принесла ей удовлетворения, и она спрыгнула с головы прямо на хозяйскую грудь, повиснув при этом на когтях.

– Ну хорошо, давай, сделаем паузу, – сморщившись, сдался, покорно согласился Миша и встал из-за стола.

С кошкой на руках он подошёл к окну.

Отчасти добившаяся своего Муся выказывала все признаки довольства и стала вместе с хозяином смотреть на снежные хлопья, валившие из приползшей тучи.

– О! Настя, наверное, тоже сочинение пишет! – констатировал Миша. – Принцессы Турандот на подоконнике не видно – наверное, как и ты, пристаёт, мешает и на голову садится.

Он посмотрел на Никитино окно:

– А Никита не пишет – вон Персик на подоконнике сидит, ворон считает, – сделал он дедуктивное умозаключение.

Миша ещё постоял, посмотрел на снегопад и, не спуская пушистой подружки с рук, пошёл на кухню. Там он, посадив кошку на пол, насыпал в мисочку сухой корм и предложил его Мусе.

Та брезгливо понюхала угощение и демонстративно с негодованием отошла в сторонку.

– Не хочешь – не надо. Я тебе не мама – ходить и уговаривать не стану, – сказал Миша.

Однако дверцу холодильника открыл и принялся изучать его содержимое.

– Колбасу будешь? – спросил он Мусю.

Достав нож и разделочную доску, Миша стал отрезать ломтики.

Муся заинтересовалась, подошла и начала тереться о Мишины ноги. Тот выложил перед ней несколько мелких кусочков, которые Муся с энергетическим посылом «Ну вот! Наконец, догадался!» принялась поглощать.

Миша почувствовал, что тоже проголодался, сделал себе бутерброд и заварил кофе.

Подкрепившись, он вымыл посуду и сказал:

– Ладно, Серость-Мурлость, пошли сочинение писать!

Но Муся призыву не вняла и направилась к своей лежанке у батареи, где с удобством устроилась, показывая всем видом, что крайне утомлена, собирается отдохнуть и не намерена заниматься какими-то человеческими глупостями.

– Как хочешь! – обрадовался Миша и отправился в свою комнату.

Усевшись за стол, он первым делом взглянул в окно – ни Принцессы Турандот, ни Персика на подоконниках одноклассников не наблюдалось.

Миша понял, что оба тоже занимаются делом.

Он с удовольствием на подъёме добил сочинение, проверил и стал переписывать его в тетрадь.

Но только закончил первую фразу, как что-то мягкое, пушистое и тёплое, выпустив когти при посадке, ловко вспрыгнуло ему на спину.

Дальнейшее он представлял себе детально.

– Что, Мур-Мур, вторая серия? – по привычке съёжившись, пробормотал Миша, но работы не прекратил.

Он же Гога, он же Джордж…

Московское наречие не токмо для важности столичного города, но и для своей отменной красоты прочим справедливо предпочитается, а особливо выговор буквы «о» без ударения, как «а», много приятнее…

М. В. Ломоносов

Нью-Йорк. Жаркий июньский полдень. Манхэттен, причал на Ист-Ривер. Панорама города пестрит разноплановыми небоскрёбами, отражающими яркие солнечные лучи неисчислимым множеством оконных стёкол. Синяя кобальтового оттенка вода искрится на солнце и намекает на серьёзную глубину.

У причала – готовый отправиться к находящейся в трёх километрах бело-голубовато-синеватой Статуе Свободы паром.

Запись на экскурсию.

К остановившейся около собирающейся группы туристов паре молодых людей, по виду европейцам, – юноше и девушке c длинными светлыми волосами, которые растрёпывает своенравный бриз, – подходит экскурсовод. Это темнокожий типичный житель Нью-Йорка. Крупный по телосложению, огромного роста, он блестит лицом на солнце, на вид ему сильно за пятьдесят.

Он здоровается и профессионально предлагает услуги.

У него типично бруклинский выговор: все произносящиеся звуки сосредоточены в передней части рта. Он спрашивает о том, как гостям нравится Нью-Йорк, и new у него звучит не иначе, как noo.

Он словоохотлив, сообщает много информации, говорит громко, уверенно и категорично. Его фразы обильно снабжаются словечком like и полны разных сокращений. Всё это не оставляет сомнений в том, что перед туристами коренной горожанин.

Держится он очень сводобно и раскованно – как рыба в воде.

Предлагает экскурсию в Нью-Йоркской бухте и по Ист-Ривер. Программа включает и осмотр Стаути Свободы на острове Либерти, и Бруклинского моста и т. д. Он подробно рассказывает об условиях и ценах. Всё очень по-деловому и чётко.

Но вот экскурсия заказана. Надо немного подождать, когда соберётся необходимое количество пассажиров. Группа уже достаточно велика, и многие развлекаются тем, что снимают виды и делают селфи.

В конце разговора негр праздно интересуется у клиентов:

– Откуда вы?

– Из Латвии, – коротко отвечает молодой человек, готовый к тому, что ему придётся объяснять, где это.

– О! – радуется вопрошающий и сразу с заметным удовольствием перескакивает на чистейший русский. – Я был в Риге!

Дальше он с большим энтузиазмом и симпатией поясняет экскурсантам – как родным:

– Я в Москве восемь лет жил. Учился в МГИМО, потом работал. Давно, конечно, – в восьмидесятых-девяностых.