Тень Луны

Маша Малиновская

Тень Луны

Глава 1

Скрип. Треск. Скрип. Треск.

Ритм моего утра задавали не будильник и не пение птиц за окном, а вечный дуэт старого велосипеда «Урал» и гравия на дороге. Каждое утро, ровно в семь тридцать, я выкатывала его из сарая во дворе почты, вздыхала и садилась в седло. Сумка, тяжелая и неудобная, набитая сегодняшней почтой для Маршрута №7, давила на плечо знакомой ноющей тяжестью.

«Дубки». Даже название звучало как сонная песня. Поселок, застывший где-то между прошлым и… другим прошлым. Небольшой, уютный, невероятно скучный. Мои владения простирались от здания администрации с вечно недовольным завхозом на крыльце до последнего покосившегося домика у старой дубравы, давшей поселку имя. Знакомый до боли путь. До каждой трещинки на асфальте, до каждого корня, вылезшего из-под земли у забора тети Гали.

Скрип. Треск. Я нажала на педаль сильнее, въезжая на пологий подъем к первому дому. Воздух был густой, теплый, пропитанный запахами лета: сладковатой пылью с дороги, резким ароматом только что скошенной за забором травы (дед Семен опередил меня сегодня) и чуть уловимым дымком от чьей-то утренней печки. Знакомый коктейль. Знакомый, как скрип седла подо мной.

Пункт первый: Дом №5 по улице Мира. Старый кирпичный дом с резными наличниками. Почтовый ящик – синяя жестяная коробка у калитки. Я автоматически сняла ногу с педали, позволив велосипеду катиться по инерции, одной рукой придерживая руль, другой уже доставая из сумки пачку газет и пару конвертов. Бросок. Точное попадание. Никогда не промахиваюсь. Даже не смотрю. Я знаю расстояние, угол, вес посылаемого. Пространство вокруг меня – это живая, дышащая карта, прочерченная в моей голове тысячами поездок. Я помню не только каждый дом, но и каждую выбоину на тротуаре, каждый поворот тропинки через пустырь, каждый куст сирени у почты, мимо которого проезжаю дважды в день. Помню «срезы» – самые короткие пути: вот здесь, между домом №12 и сараем дяди Васи, можно проскочить, срезав добрых пять минут; а вот этот двор проходной, хозяйка не ругается, если аккуратно пройти; а вот тут забор с дырой, но только если не было дождя, иначе увязнешь в грязи. Это знание – мой единственный сверхъестественный талант. В «Дубках» он помогал лишь не опоздать к обеду и не застрять в грязи после дождя.

Письма упали в ящик с глухим стуком. Пусто. Как всегда. Никто в доме №5 не ждал вестей с большой земли. Я тронулась дальше.

Пункт второй: Квартиры над бывшим гастрономом. Три звонка у трех разных дверей в темном, пропахшем капустой и старостью подъезде. Тете Люде – пенсия, дяде Коле – квитанция за свет, молодому парню с третьего этажа (никогда не запомню имени) – толстый каталог какого-то интернет-магазина. Он каждый раз удивленно поднимал брови, словно не понимал, как это здесь оказалось. Я улыбалась вежливо-безразличной улыбкой почтальона и спускалась вниз, вновь ныряя в запах пыли и скошенной травы.

Солнце поднималось выше, начинало припекать. Капли пота скатились по виску. Я вытерла их тыльной стороной ладони, оставив на коже ощущение легкой липкости. Скрип. Треск. Мысли, как назойливые мухи, кружили вокруг одного: заколдованный круг. Дубки. Маршрут №7. Велосипед. Пыль. Газеты. Квитанции. Редкие письма. Изо дня в день. Из месяца в месяц. Год за годом. Мне двадцать пять, а ощущение, будто я сто лет уже езжу по этим улочкам, знаю каждую трещинку на лицах старушек у подъездов, каждый узор ржавчины на почтовых ящиках.

А ведь когда-то… Когда-то было иначе. Я помню, как ребенком могла часами сидеть, уткнувшись в огромный атлас мира, подаренный отцом. Я водила пальцем по извилистым линиям рек Амазонки, по зазубренным берегам Норвегии, по бескрайним просторам Сахары. Я запоминала столицы, флаги, названия горных хребтов и океанских течений. Казалось, весь мир лежит у моих ног, ждет, чтобы его изучили, прошли, прочувствовали. Потом были книги. Горы книг. Не сказки, нет. Приключения. Романы о мореплавателях и исследователях, о караванах, бредущих через пустыни, о воздухоплавателях, штурмующих небо. Герои Хаггарда, Жюля Верна, Буссенара. Их миры были яркими, шумными, пахнущими солью, порохом, экзотическими цветами и опасностью. Моя комната была увешана картами – старыми, новыми, топографическими, фантастическими. Я могла нарисовать по памяти контуры материков, проложить маршрут из пункта А в пункт Б через десятки стран. В моей голове жили целые вселенные дорог, троп, морских путей и воздушных коридоров.

А потом… потом умер отец. Мечты схлопнулись, как мыльный пузырь. Нужно было работать. Помогать маме. «Дубки» и почта стали моей реальностью. Моей скучной, серой, предсказуемой реальностью. Мои карты мира свернулись в трубку и пылятся на антресолях. Атлас пожелтел. Книги стоят на полке, корешки их постепенно выцветают на солнце. А я… я развожу почту. По Маршруту №7.

Пункт десятый: Бабушка Клара. Ее маленький, утопающий в цветах домик был оазисом на моем пути. Не потому что там было весело, а потому что баба Клара была единственной, кто искренне радовался мне. Не почте, а именно мне, Алисе.

– Аллочка, родненькая! – ее голос, хрипловатый от возраста и бесконечных огородов, раздавался еще до того, как я сворачивала к калитке. Она уже стояла на крыльце, опираясь на палочку, ее морщинистое лицо расплывалось в улыбке. – Заждалась тебя! Чайку холодненького? Жарко ведь!

– Спасибо, баба Клара, – я ставила велосипед на подножку, снимала сумку, чувствуя, как ноют плечи. – Работа. Надо успеть.

– Вечно ты успеть! – ворчала она, но глаза светились добротой. Она брала из моих рук пенсионное извещение и тоненькую газету «Наши Дубки». – Ну, что там пишут наши мудрецы? Опять воду отключать будут? Или про урожай кабачков?

Я улыбалась. Мы каждый раз проигрывали этот ритуал. Она знала, что я не читаю местную газету, я знала, что она прочтет ее от корки до корки и в следующий раз подробно перескажет. Но это было… тепло. Человечно. Она спрашивала про маму, про мое здоровье, рассказывала про соседского кота, который опять утащил у нее сметану. Пять минут. От силы десять. Но эти минуты были глотком воздуха в моем удушливом дне. Она давала мне стакан прохладного, сладкого компота (никогда не чая), я выпивала его залпом, благодарила и ехала дальше. Она махала мне вслед, пока я не скрывалась за поворотом.

Пункт пятнадцатый: Площадь у фонтана. Центр поселка. Условный центр. Здесь была администрация, почта (моя отправная и конечная точка), сберкасса, аптека и тот самый фонтан. Он не работал уже лет пять. Зато его бетонная чаша служила отличной скамейкой. Именно здесь, под присмотром потухших каменных рыб и облупившихся амуров, я устраивала свой обеденный привал.

Сняв сумку и поставив велосипед рядом, я достала сверток: два бутерброда с сыром и термос с чаем. Мама каждый утром заботливо упаковывала их. Я отломила кусок хлеба, медленно жуя. Солнце палило вовсю. Пыль висела в воздухе неподвижной дымкой. На площади царила сонная тишина, нарушаемая лишь редким пролетом машины или голосами пары подростков, лениво бредущих куда-то в тень. Я смотрела на фасад почты. Кирпичное здание, одноэтажное, с зелеными ставнями и вывеской, которую давно пора было подновить. Моя тюрьма. Моя крепость. Мой… заколдованный круг.

Тоска подступала комом к горлу. Острая, знакомая. Я закрыла глаза, пытаясь представить не запах пыли и скошенной травы, а соленый бриз океана. Не скрип велосипеда, а крики чаек и шум прибоя. Не плоские поля за поселком, а заснеженные пики Гималаев или изумрудные джунгли. Но воображение подводило. Картины были блеклыми, звуки – приглушенными. Реальность, в виде жаркого солнца, давящего на веки, и сухого хлеба во рту, была сильнее.

Я доела бутерброды, допила тепловатый чай из термоса. Пора. Еще треть маршрута. Я вздохнула, поднялась, отряхнула крошки с юбки. Снова сумка на плечо. Снова седло. Скрип. Треск.

Оставшаяся часть пути слилась в монотонную карусель: дом, ящик, газеты, квитанция, редкое письмо. Дом, ящик… Я работала на автомате. Тело знало каждое движение, мозг отключился, утонув в привычной рутине. Только ноги монотонно давили на педали, только руки ловко бросали почту в щели ящиков. Иногда меня окликали: «Алис, есть что?» – «Газета, тетя Шура!» – «Спасибо, родная!». Короткий обмен репликами – и снова в путь.

Наконец, последний дом. Край поселка. Старая изба на отшибе, где жил глуховатый дед Егор. Я сунула в его почтовый ящик «Вестник района» и развернула велосипед. Обратная дорога всегда казалась короче, хотя физически это был тот же путь. Наверное, сказывалось облегчение от выполненной работы. Или усталость. Солнце уже клонилось к закату, отбрасывая длинные тени. Воздух стал чуть прохладнее, запах скошенной травы – еще гуще и слаще.

Я въехала во двор почты. Сарай. Поставить велосипед на место. Щелк – защелкнула замок на колесе (формальность, но порядок есть порядок). Снять пустующую, но все еще неудобную сумку. Плечи вздохнули с облегчением. Я вошла в здание почты.

Прохлада и знакомый запах бумаги, пыли и дешевого чая. За стойкой маялась наша оператор, тетя Валя. Она лениво махнула мне рукой:

– Все, Алиска? Молодец. Там на столе в подсобке остатки. Разбери, плиз.

– Ладно, – кивнула я.

Подсобка. Маленькая комнатка с единственным окном, заставленным папками и стопками старых газет. На столе лежала небольшая пачка невостребованной почты: несколько писем «до востребования», парочка извещений на тех, кого не застали дома, и… одна посылка. Небольшая, в серо-коричневой упаковке, без четкого обратного адреса. Отправитель: какая-то непонятная аббревиатура. Получатель… получателя не было. Просто адрес: «Почтовое отделение, Дубки». Странно. Обычно такое шло начальству. Я пожала плечами, положила посылку в сторону и принялась сортировать остальное: письма – в одну папку, извещения – в другую. Механическая работа. Успокаивающая в своей простоте.

Закончив, я вышла из подсобки. Тетя Валя уже собиралась домой.

– Все? – спросила она, надевая платок.

– Все. До завтра.

– До завтра, Алиска.

Дверь за ней закрылась. Я осталась одна в тихом, пустом помещении. Вечерний свет косыми лучами падал из окна, освещая столы и стойки. Тишина была густой, почти звенящей после дневной жары и скрипа велосипеда.

Я подошла к стене в нашем крошечном «зале ожидания». Там висела она. Единственная карта, не имеющая отношения к расписанию автобусов или схеме поселка. Большая, старая, чуть пожелтевшая по краям, карта мира. Я подошла вплотную. Мои пальцы сами потянулись к ней, коснулись гладкой, прохладной поверхности. Я повела пальцем по синему океану, от западных берегов Европы к восточным. Вот Англия, вот Франция, вот Испания… Африка… Азия… Бескрайняя Россия… Далёкая Австралия… Острова, рассыпанные, как бисер…

Где-то там кипела жизнь. Происходили события. Люди путешествовали, открывали, влюблялись, рисковали. Где-то были горы, выше этих жалких холмов за поселком. Где-то были моря, настоящие, пахнущие солью и свободой, а не тихие заросшие пруды в дубравке. Где-то шумели города, полные огней и незнакомых лиц.

А я здесь. В «Дубках». На почте. С Маршрутом №7. Где я буду завтра? Послезавтра? Через год? Здесь же. На том же велосипеде. С той же сумкой. С той же пылью.

Тоска накатила с новой силой, горькая и беспомощная. Я прижала лоб к прохладному стеклу, закрывавшему карту. Глаза невольно защемило.

– Когда же… – прошептала я в тишину пустого зала, но не закончила. Вопрос повис в воздухе, такой же бесполезный, как и мои мечты. Ответа не было. Только скрип велосипеда в памяти и запах скошенной травы за окном, напоминающий, что завтра все начнется сначала. Все та же скучная бездна.

Глава 2

Утро началось с привычного скрипа. Скрипа не велосипеда, а входной двери почты, когда я, чуть запыхавшись (опоздала на пять минут из-за маминых поисков пропавшей кошки), втиснулась внутрь. Воздух был спертый, пропахший вчерашней пылью, дешевым кофе и безнадегой. Тетя Валя уже сидела за своей стойкой, листая какой-то глянцевый журнал, явно не почтового содержания. Начальник, Петр Иванович, что-то бубнил себе под нос, роясь в папках на своем столе, заваленном бумагами до самого края.

– Опоздала, Алисочка, – произнесла тетя Валя, не отрывая глаз от фотографии то ли курорта, то ли нового платья. В ее голосе не было упрека, только констатация факта. Как скрип велосипеда.

– Кошка сбежала, – буркнула я в ответ, направляясь к вешалке. Сбросила легкую ветровку – утро было прохладным – и потянулась за своей вечно недовольной на вид кожаной сумкой почтальона. Она висела, тяжелая и отвисшая, как будто уже устала от предстоящего дня.

– Маршрут седьмой, как всегда, – сказал Петр Иванович, не глядя на меня. Он протянул руку в сторону стойки, где лежали аккуратно связанные пачки газет и стопка писем и извещений для моего маршрута. – Там же конверт для тебя, Алиса. От районной администрации. Премиальные, должно быть, – добавил он с едва уловимым сарказмом. Премиальные в наших «Дубках» были чем-то вроде местного фольклора – все о них слышали, но никто не видел.

Я вздохнула, подошла, начала перекладывать пачки в свою сумку. Газеты «Районный Вестник» – тяжелые, пахнущие свежей типографской краской. «Наши Дубки» – полегче, но не менее бесполезные. Квитанции за свет, воду, газ – скучные прямоугольнички судьбы. Письма… писем было мало. Одно – с поздравительной открыткой бабе Кларе от внучки из города (я узнала почерк), другое – официальный бланк для деда Егора. Монотонная работа: взять, положить, взять, положить. Руки двигались сами, мозг уже витал где-то над бескрайними просторами, которых не было в моей жизни.

И вот, когда сумка была почти полна, мои пальцы наткнулись на что-то твердое, неожиданное. Не плоский конверт, не мягкая пачка газет. Что-то… цилиндрическое. Я нахмурилась, раздвинула пачку «Районных Вестников» и извлекла предмет.

И тут моя рутинная утренняя дрема развеялась как дым.

На ладони лежал цилиндр. Примерно с пол-литровую банку в длину и чуть тоньше в диаметре. Но это было не стекло, не пластик. Это был металл. Холодный, гладкий, невероятно плотный на ощупь. И не серый, не тусклый, как все в «Дубках». Он был серебристый. Не как алюминиевая кружка, а как настоящее, старое, благородное серебро, но без темных пятен окислений. Он словно светился изнутри собственным, неярким, но упрямым светом. И это было еще не все.

Весь его корпус, от основания до крышки, был покрыт узорами.

Я поднесла его ближе к глазам, забыв о Петре Ивановиче и тете Вале. Узоры были выгравированы или отлиты вместе с формой – тончайшие, изящные линии, сплетающиеся в невероятно сложные переплетения. Это не были знакомые русские завитушки или геометрические орнаменты. Это было что-то… чужое. Элегантное и дикое одновременно. Линии напоминали то ли изгибы неизвестных растений с острыми, как лезвия, листьями, то ли бегущие потоки воды, то ли сплетения звездных траекторий. Они были настолько мелкими и сложными, что глаз не мог уловить их целиком; стоило сосредоточиться на одном элементе, как периферийным зрением улавливалось движение другого, и узор оживал, переливался под светом люминесцентной лампы. Казалось, линии не просто лежали на поверхности, а уходили вглубь металла, создавая иллюзию объема, какого-то фантастического лабиринта. Я водила подушечкой большого пальца по прохладной поверхности, ощущая малейшие неровности гравировки. Они были невероятно четкими, будто вырезанными лазером, но при этом… теплыми? Нет, металл оставался холодным, но сами узоры словно вибрировали под пальцем, излучали едва уловимое присутствие.

– Что это у тебя, Алиска? – раздался голос тети Вали. Она оторвалась от журнала, заинтересованно прищурилась.

Я вздрогнула, словно пойманная на чем-то запретном.

– Посылка какая-то… – неуверенно протянула я, поворачивая цилиндр в руках, ища маркировку. – Странная…

– Посылка? – фыркнул Петр Иванович, наконец подняв голову от своих бумаг. – Давай сюда.

Я протянула ему серебристый цилиндр. Он взял его, оценивающе взвесил на руке.

– Тяжеленький. Не игрушка. Где адрес?

Мы все трое уставились на гладкую поверхность. Ни имени отправителя. Ни имени получателя. Ни индекса. Ничего. Только серебристый металл и гипнотизирующие узоры. На одном из торцов была небольшая, почти незаметная каемка – видимо, место для крышки, но открыть ее голыми руками казалось невозможным – никаких выступов, пазов, просто идеально гладкий стык.

– Вот те раз, – пробормотал Петр Иванович, вертя цилиндр в руках. – Без адреса. Как кур во щи. Откуда взялась?

– В сумке с почтой для седьмого маршрута лежал, – пояснила я. – Среди газет.

– Чудеса, – тетя Валя покачала головой. – Может, кто ошибся? Или шутка?

– Шутка дорогая, – проворчал Петр Иванович, постукивая ногтем по металлу. Звук был глухой, плотный. – Металл явно не алюминий. Серебро? Да вряд ли… Странный сплав. И работа… – Он снова прищурился, разглядывая узоры. – Художественная ценность, поди. Кто-то явно облажался с адресом. – Он протянул цилиндр обратно мне. – Положи в сейф, Алиса. На всякий случай. Потом разберемся. А пока – маршрут. Солнце встает!

Его тон не оставлял сомнений – разговоры окончены. Чудо, упавшее с неба (или в почтовую сумку), было отложено в сторону ради рутины. Тетя Валя снова уткнулась в журнал. Петр Иванович – в свои папки.

Я замерла на мгновение, сжимая холодный металл в ладони. Положить в сейф? Этот… этот невероятный, дышащий тайной предмет – в унылый, серый сейф рядом с кассовыми отчетами и пачкой старых бланков? Что-то внутри меня резко воспротивилось. Это было мое открытие. Моя песчинка чего-то необычного в мельнице скуки. И еще… когда я держала его, мне казалось, что по моей руке пробегают легкие мурашки, не от холода, а от какого-то… напряжения. Или тихого, едва различимого гудения. Как будто внутри спящего механизма что-то еле вибрировало. Или это просто кровь стучала в висках от возбуждения?

– Алиса! – рявкнул Петр Иванович. – Не задерживайся!

– Да-да, – вздрогнула я. – Сейчас.

Я не понесла цилиндр к сейфу. Вместо этого я осторожно, стараясь не привлекать внимания, опустила его на дно своей почтальонской сумки, прямо под пачку тяжелых «Районных Вестников». Холодный металл уперся мне в бедро. Я быстро докидала оставшуюся почту, застегнула сумку и почти побежала к выходу, к своему старому «Уралу».

Весь день серебристый цилиндр был моим тайным спутником. Я чувствовала его вес и холод сквозь толщу газет и конвертов. Каждый раз, когда я останавливалась у почтового ящика, мои мысли возвращались к нему. К этим невероятным узорам. К ощущению странной вибрации, которая, возможно, была лишь плодом моего воображения, изголодавшегося по чуду. Я ловила себя на том, что мои пальцы ищут его форму сквозь кожу сумки, пока я ехала по знакомым улицам. Скрип велосипеда, запах пыли, голоса жителей – все это казалось каким-то приглушенным, наложенным поверх более важного, скрытого ощущения. Что внутри? Кто мог прислать такую вещь? И почему именно в «Дубки»? Почему в мою сумку?

Даже у бабы Клары я сегодня задержалась меньше обычного. Она что-то говорила про соседскую корову, а я кивала, улыбалась, но мысли мои были там, в сумке, у велосипеда. Я чувствовала себя немного виноватой, но иначе не могла. Это был самый интригующий предмет, который я держала в руках за все годы работы на почте. Да и за всю жизнь в «Дубках», пожалуй.

Обратный путь показался мне бесконечным. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в пастельные тона, но я почти не замечала красоты. Я торопилась. Торопилась домой. Торопилась к тайне.

На почту я вернулась, когда тетя Валя уже ушла, а Петр Иванович запирал свой кабинет.

– Все? – буркнул он, поворачивая ключ.

– Все, – ответила я, стараясь дышать ровно.

– Цилиндр в сейф положила?

Я замялась на долю секунды.

– Да, конечно, – соврала я, чувствуя, как кровь приливает к лицу. К счастью, полумрак коридора скрывал мой румянец.

– Ладно. Завтра разберусь. Спи.

Он кивнул и вышел, тяжело ступая. Я ждала, пока звук его шагов не стих за дверью, пока не услышала, как завелся его старенький «Москвич» и затарахтел прочь. Только тогда я выдохнула. Тишина почты снова сомкнулась вокруг меня, но теперь она не казалась удушающей. Она была полна ожидания.

Я вытащила цилиндр из сумки. Он был прохладным, тяжелым, реальным. Узоры в сумеречном свете, пробивавшемся из окна, казались еще более загадочными, глубокими. Я бережно завернула его в свою ветровку, спрятав под мышку, и почти выбежала из здания, торопливо запирая дверь.

Дорога домой – обычно последняя унылая часть дня – сегодня была наполнена странным волнением. Я шла быстро, крепко прижимая сверток к себе, озираясь по сторонам, как будто несла нечто запретное, нечто невероятно ценное. Каждый встречный вызывал у меня легкий испуг. Что, если они увидят? Что, если отнимут? Иррациональный, но сильный страх.

Мама встретила меня на кухне, помешивая что-то в кастрюле.

– О, вернулась! Как день? – спросила она, улыбаясь.

– Обычно, – ответила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Я… я в комнате. Надо кое-что посмотреть.

– Ужин скоро, – напомнила она.

– Я быстро!

Я проскочила в свою небольшую комнату, закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, как заговорщик. Сердце бешено колотилось. Вот он. Мой кусочек чуда. Я развернула ветровку. Серебристый цилиндр лежал на синей ткани, холодный и немой. Узоры переливались в свете настольной лампы, которую я тут же включила.

Теперь, в тишине и безопасности своей комнаты, я могла рассмотреть его по-настоящему. Я поставила его на стол, прямо под лампу. Свет лампы накаливания был теплым, желтоватым, и он играл на гранях узоров совершенно иначе, чем холодный люминесцент на почте. Тени были глубже, блики – ярче. Казалось, линии не просто лежали на поверхности, а жили. Они извивались, переплетались, создавая иллюзию бесконечного движения. Я водила пальцем вдоль одной особенно сложной спирали, теряя ее среди завитков и звездочек. Казалось, если долго смотреть, можно увидеть целый мир, зашифрованный в этом металле. Мир лесов из серебряных копий, рек из жидкого света, созвездий неизвестных звезд.

И снова это ощущение… Оно было сильнее здесь, в тишине. Едва уловимое. Не гудение, нет. Скорее, вибрация. Очень тихая, очень глубокая. Как будто внутри этого плотного, холодного металла что-то… пульсировало. Спало, но дышало. Я приложила ладонь к гладкому торцу. Холод металла проникал в кожу. Но сквозь холод – это еле заметное дрожание. Как сердцебиение спящего дракона.

Что внутри? Вопрос жужжал в голове, как назойливая муха, но теперь он звучал громче, настойчивее. Это не могло быть просто так. Не могло быть ошибкой. Такой предмет… он должен был содержать что-то необыкновенное. Сокровище? Карта? Послание? Что-то из тех книг, которые пылились на моей полке?

Я попробовала повернуть крышку. Пальцы скользили по идеально гладкому металлу. Никаких шансов. Я попыталась поддеть ее ногтем – бесполезно. Она была пригнана безупречно, без единого зазора. Я принесла из кухни небольшой нож с тонким лезвием. Вставила кончик в едва различимую щель стыка. Нажала. Ничего. Металл был твердым, не поддавался. Я боялась поцарапать его, боялась повредить эти волшебные узоры.

Отчаяние начало подкрадываться. У меня в руках была дверь в неизведанное, а я не могла найти ключ! Я сжимала цилиндр в руках, вглядывалась в узоры у самого края крышки, ища хоть какую-то зацепку, хоть намек на механизм. И вдруг… мне показалось. Или не показалось? Один из крошечных завитков у самого края стыка… он выглядел чуть глубже? Чуть более рельефным? Как будто предназначенным для нажатия?

Сердце замерло. Я приставила подушечку указательного пальца точно к этому завитку. Он был холодным и твердым, как и весь цилиндр. Я надавила. Сначала осторожно. Потом сильнее.

Ничего.

Я вздохнула, почти рыдая от разочарования. Наверное, просто показалось. Игра света и тени на изысканной гравировке.

Я опустила цилиндр на стол, собираясь отойти, когда вдруг заметила нечто. Там, где был завиток, подушечка моего пальца оставила едва заметный теплый след. Маленькое пятнышко, быстро исчезающее на холодном металле. Как будто точка контакта.

Идея ударила меня с неожиданной силой. Что если… что если нужно не давить, а… держать? Согреть это место? Как будто активировать?

Это было безумно. Наивно. Как в сказке. Но что мне терять? Кроме последних крох надежды на чудо в этой скучной жизни.

Я снова взяла цилиндр. Прижала подушечку пальца к тому самому, подозрительному завитку у края крышки. Крепко. И просто… держала. Смотрела на него. Чувствовала, как холод металла постепенно уступает теплу моей кожи. Секунды тянулись, как часы. В комнате было тихо, только тикали старые настенные часы в гостиной и доносился приглушенный стук маминых кастрюль на кухне.