Маленький человек, что же дальше?

И в голове все время крутятся обрывки мыслей: «У Ягненка все хорошо. Свежий воздух… белые занавески развеваются. Закрыл бы ты свой рот, проклятый пес! Вечно гавкаешь. Из-за этого у меня руки трясутся! И такое-то место я боюсь потерять. Вот уж спасибо».

И снова гремит гонг:

– Давайте, Кубе! Что вы взвесили из кучи? Девяносто восемь центнеров? Их было сто. Это пшеница из Никельсхофа. Было сто центнеров, куда вы дели два центнера, Шульц? Я снова перевешу. Давайте, снова ставьте мешок на весы.

– Пшеница от жары усохла, – произносит старый работник склада, Кубе. – Она была чертовски сухой, когда пришла из Никельсхофа.

– Я что, по-твоему, покупаю сухую пшеницу? Закрой рот! Я здесь говорю. Ты ее домой к матери отнес, да? Усохла, да что это за бред такой! Ее украли, здесь все воришки.

– Мне, господин, без нужды, – говорит Кубе, – чтобы вы тут меня в воровстве обвиняли. Я сообщу об этом в профсоюз. Я вам этого не позволю, вот увидите.

Седоусый рабочий смотрит прямо в лицо своему начальнику.

«О боже, как это прекрасно, – внутренне ликует Пиннеберг. – Профсоюз! Если бы так можно было! А что можем мы? Ничего».

Кляйнхольц вовсе не растерялся, он к этому привык.

– Я что, сказал, что это ты что-то украл? Я ни слова не сказал. Мыши тоже воруют, у нас для мышей еды полно. Нам снова нужно будет поставить ловушки или сделать прививку от дифтерии, Кубе.

– Вы сказали, господин Кляйнхольц, что я украл пшеницу. У меня есть свидетели. Я пойду в профсоюз. Я на вас в суд подам, господин Кляйнхольц.

– Ничего я не сказал. Ни слова я вам не сказал. Эй, господин Шульц, я что-то говорил Кубе о воровстве?

– Ничего не слышал, господин Кляйнхольц.

– Видишь, Кубе. А вы, господин Пиннеберг, слышали что-нибудь?

– Нет. Ничего, – говорит Пиннеберг с колебанием и внутренне плачет кровавыми слезами.

– Ну вот, – говорит Кляйнхольц. – Вечно ты со своими придирками, Кубе, а хочешь быть профсоюзным деятелем.

– Будьте осторожны, господин Кляйнхольц, – предостерегает Кубе. – Вы снова начинаете. Вы же знаете. Три раза вы со старым Кубе уже судились. Я и в четвертый раз пойду. Мне не страшно, господин Кляйнхольц!

– Ты только болтаешь, – говорит Кляйнхольц сердито, – ты ведь старый, Кубе, ты уже не знаешь, что говоришь. Мне тебя жаль!

Но Кляйнхольцу надоело. К тому же здесь действительно слишком жарко, если непрерывно бегать туда-сюда и орать. Он спускается вниз на перерыв.

– Я пойду в контору, Пиннеберг. Следите здесь за тем, чтобы работа продолжалась. Перерыва не будет, понятно? Вы за все отвечаете, Пиннеберг!

Он исчезает на лестнице внизу. И сразу начинается оживленный разговор. Есть что обсудить, об этом позаботился Кляйнхольц.

– Что ж, ясно, почему он сегодня такой бешеный.

– Налить бы ему, сразу успокоится.

– Перекур! – кричит старый Кубе. – Перекур!

Эмиль еще не успел дойти до двора.

– Я вас прошу, Кубе, – говорит двадцатитрехлетний Пиннеберг шестидесятилетнему Кубе, – я вас прошу, Кубе, не устраивайте скандал, господин Кляйнхольц же это запретил!

– Таков договор, господин Пиннеберг, – говорит Кубе с усами как у моржа. – По договору положен перекур. Старик не может нас его лишить.

– Но я получу выволочку…

– А мне какая разница! – фырчит Кубе. – Где вы были, когда он меня вором обозвал? Притихли, как мышь…

– Если бы вы были на моем месте, Кубе…

– Знаю, знаю. Если бы все думали, как вы, молодой человек, нам, наверное, пришлось бы работать на господ работодателей в цепях и за каждый кусок хлеба петь псалмы. Ну, вы еще молоды, у вас все впереди, вы еще увидите, как далеко вы сможете продвинуться с вашим подхалимством. Итак, перерыв!

Но все уже давно отдыхают. Трое служащих стоят в стороне.

– Господа могут и сами мешки насыпать, – говорит один рабочий.

– Пусть продолжают выслуживаться перед Эмилем! – говорит второй. – Тогда он, может, даст им понюхать коньяку.

– Нет, он им Марию даст понюхать!

– Всем троим? – Громкий смех.

– Она со всеми тремя справится, она не привередливая.

Один начинает петь: «Мария, Мария, моя милая красотка». И почти все остальные подхватывают.

– Хоть бы все обошлось! – говорит Пиннеберг.

– Я больше не собираюсь это терпеть, – говорит Шульц. – Да где это видано, чтобы честного человека на виду у всех называли козлом?! Вот заделаю Марии ребенка, и поминай как звали. – Он злорадно и мрачно ухмыляется.

Здоровяк Лаутербах прибавляет:

– Надо бы подкараулить его, когда он напьется ночью, и хорошенько его отделать в темноте. Это поможет.

– Мы все время только говорим, а делать боимся, – говорит Пиннеберг. – Рабочие совершенно правы. Мы вечно боимся.

– За себя говори. Я не боюсь, – говорит Лаутербах.

– Я тоже не боюсь, – говорит Шульц. – Мне вообще все эти дела надоели.

– Ну, так давайте что-то сделаем, – предлагает Пиннеберг. – Разве он не говорил с вами сегодня утром?

Трое смотрят друг на друга, испытующе, недоверчиво, смущенно.

– Я хочу вам кое-что сказать, – объясняет Пиннеберг. Потому что теперь это уже не имеет значения. – Сегодня утром он сперва говорил мне о Марии, какая она хорошая девушка, а потом сказал мне, что я должен на что-то решиться, а на что, собственно, я и сам не знаю – якобы не хочу ли я добровольно уволиться, ведь я самый младший, или насчет Марии.

– У меня было так же. Потому что я нацист и из-за этого у него неприятности.

– А у меня потому, что я шатаюсь с девушками.

Пиннеберг глубоко вздыхает:

– Ну и что?

– Что «ну и что»?

– Что вы хотите сказать ему первого числа?

– Что сказать?

– Нужна ли вам Мария?

– Совершенно исключено!

– Лучше пойду на биржу!

– Вот и отлично!

– Что значит – «вот и отлично»?

– Тогда мы можем как-то договориться.

– Но о чем?

– Например: мы даем честное слово, что все трое скажем Марии – нет.

– Он уж точно не будет об этом говорить прямо, Эмиль не такой дурак.

– Мария – это не причина для увольнения.

– Тогда давайте договоримся, что если он уволит одного из нас, то двое других тоже уйдут. Дадим честное слово.

Оба смотрят с сомнением, каждый взвешивает свои шансы на увольнение, стоит ли ему давать честное слово.

– Он точно не уволит всех троих, – настаивает Пиннеберг.

– Пиннеберг прав, – подтверждает Лаутербах. – Он сейчас этого не сделает. Я даю честное слово.

– Я тоже, – говорит Пиннеберг. – А ты, Шульц?

– Я согласен, я с вами.

– Перерыв окончен! – кричит Кубе. – Если господа чиновники изволят потрудиться!

– Итак, мы договорились?

– Даю честное слово!

– Честное слово!

«Боже, как обрадуется Ягненок, – думает парень. – Еще месяц безопасности».

Они идут к своим весам.

Примерно в одиннадцать Пиннеберг возвращается домой. В углу дивана он находит спящую жену, она свернулась калачиком. У нее лицо как у заплаканного ребенка, веки еще мокрые.

– О боже, ты наконец-то пришел? Я так боялась!

– Но зачем же бояться? Что со мной может случиться? Я должен был переработать, такое удовольствие у меня каждые три дня.

– А я так боялась! Ты очень голоден?

– Голоден, и еще как. Не знаешь, почему у нас странно пахнет?

– Странно, почему? – Ягненок принюхивается. – О боже… мой гороховый суп!

Они вместе бросаются на кухню. Их встречает вонючее облако черного дыма.

– Открывай окна! Быстро открывай все окна! Проветривай!

– Найди газовый кран. Сначала отключим газ.

Наконец, немного подышав более чистым воздухом, они заглядывают в большую кастрюлю.

– Мой прекрасный гороховый суп, – шепчет Ягненок.

– Сплошные угли.

– Какое прекрасное было мясо!

Они уставились в кастрюлю, дно и стенки которой покрыты черной, зловонной, липкой массой.

– Я поставила его в пять, – рассказывает Ягненок. – Я думала, ты придешь в семь. Чтобы побольше воды за это время выкипело. А потом ты не пришел, и я так испугалась, что совсем забыла про эту старую дурацкую кастрюлю!

– Ей тоже конец, – сказал Пиннеберг с грустью.

– Может, я смогу это отмыть, – говорит Ягненок с сомнением. – Есть такие медные щетки.

– Все это стоит денег, – коротко отвечает Пиннеберг. – Если подумать, мы столько уже потратили за эти дни. А теперь все эти кастрюли и медные щетки, и обед – за это я мог бы три недели обедать в столовой. Ну вот, теперь ты плачешь, хотя это правда…

Она рыдает:

– Я стараюсь изо всех сил, мой мальчик! Только когда я так боюсь за тебя, я не могу думать о еде. И разве ты не мог прийти хотя бы на полчаса раньше? Тогда мы бы еще успели вовремя перекрыть газ.

– Ну да, – говорит Пиннеберг и накрывает кастрюлю крышкой. – Урок на будущее. Я… – Он героически решается ей признаться: – Я тоже иногда ошибаюсь. Поэтому тебе не нужно плакать. А теперь дай мне что-нибудь поесть. Я так голоден!

Пиннеберг ничего не планирует, но отправляется на прогулку, на которой произойдут важные события.

Эта роковая суббота, тридцатое августа, сияя, восходит из синевы глубокой ночи. За кофе Ягненок снова повторила:

– Значит, завтра ты точно свободен. Завтра мы поедем в Максфельде по узкоколейке.

– Завтра у Лаутербаха дежурство в конюшне, – объясняет Пиннеберг. – Завтра мы поедем. Обещаю тебе.

– А потом мы возьмем лодку и поплывем через озеро и вверх по реке Максе. – Она смеется. – Боже, мальчик мой, какие названия! Я все еще думаю, что ты меня разыгрываешь!

– Я бы с удовольствием. Но сейчас мне нужно идти на работу. Пока, жена!

– Пока, муж!

Позже Лаутербах подходит к Пиннебергу.

– Слушай, Пиннеберг, завтра у нас марш, и мой командир сказал мне, чтобы я обязательно был. Раздай корм за меня.

– Мне очень жаль, Лаутербах, но завтра я ни в коем случае не могу! А так бы я с радостью.

– Слушай, ну сделай мне одолжение!

– Нет, правда, не могу. Ты знаешь, в другое время с удовольствием, но на этот раз исключено! Может быть, Шульц сможет?

– Нет, Шульц тоже не может. У него какие-то проблемы с девушкой из-за алиментов. Так что будь добр.

– На этот раз нет.

– Но у тебя же никогда нет планов!

– А на этот раз у меня действительно есть планы.

– Я отработаю два воскресенья за тебя, Пиннеберг.

– Нет, мне это не нужно. И хватит об этом. Я этого делать не стану.

– Ну и пожалуйста, если ты такой. Хотя мой командир мне специально приказал!

Лаутербах ужасно обижен.

С этого все и началось. Затем все продолжилось.

Два часа спустя Кляйнхольц и Пиннеберг остались одни в конторе.

Мухи жужжат и гудят в летнем воздухе. Кляйнхольц сильно покраснел – наверное, он уже выпил пару рюмок и поэтому в хорошем настроении.

Он также совершенно мирно говорит:

– Подежурьте завтра в конюшне за Лаутербаха, Пиннеберг. Он попросил меня об отпуске.

Пиннеберг поднимает взгляд:

– Мне очень жаль, господин Кляйнхольц. Завтра я не могу. Я уже сказал Лаутербаху.

– Ваши дела можно будет отложить, у вас же никогда не было запланировано ничего важного.

– На этот раз, к сожалению, есть дела, господин Кляйнхольц.

Господин Кляйнхольц внимательно смотрит на своего бухгалтера:

– Слушайте, Пиннеберг, не придумывайте историй. Я дал Лаутербаху отпуск, я не могу это отменить.

Пиннеберг не отвечает.

– Смотрите, Пиннеберг, – объясняет Эмиль Кляйнхольц ситуацию вполне по-человечески, – Лаутербах – парень тупой. Но он ведь нацист, а командир его подразделения – мельник Ротшпрак. Я тоже не хочу с ним портить отношения, он всегда помогает нам, когда нужно быстро что-то перемолоть.

– Но я действительно не могу, господин Кляйнхольц, – уверяет Пиннеберг.

– Ну, может, Шульц мог бы подменить, – размышляет Эмиль, разбирая ситуацию, – но он тоже не может. У него завтра семейные похороны, на которых он хочет что-то унаследовать. Ему нужно быть там, вы это понимаете, иначе остальные родственники заберут все себе.

«Какая сволочь! – думает Пиннеберг. – А как же его девки?!»

– Да, господин Кляйнхольц… – начинает он.

Но Кляйнхольц уже разгорячился.

– Что касается меня, господин Пиннеберг, я бы с удовольствием выполнил эту работу, я не такой, сами знаете…

Пиннеберг подтверждает:

– Вы не такой, господин Кляйнхольц.

– Но знаете, Пиннеберг, завтра я тоже не могу. Завтра мне действительно нужно объехать округу и постараться, чтобы мы получили заказы на клевер. В этом году мы еще ничего не продали.

Он выжидающе смотрит на Пиннеберга.

– По воскресеньям мне нужно объезжать покупателей, Пиннеберг, по воскресеньям я встречаюсь с фермерами у них дома.

Пиннеберг кивает:

– А если старый Кубе раздаст корм, господин Кляйнхольц?

Кляйнхольц в ужасе.

– Старый Кубе?! Хотите, чтобы я отдал ему ключи от склада? Кубе еще при моем отце здесь работал, но ключи от склада он никогда в руки не получал. Нет-нет, господин Пиннеберг, вы же понимаете, что вы – единственный, кто может. Вы завтра дежурите.

– Но я не могу, господин Кляйнхольц!

Кляйнхольц в полном недоумении:

– Но я же только что объяснил вам, господин Пиннеберг, что только вы свободны.

– Но я не могу, господин Кляйнхольц!

– Вы же не собираетесь требовать от меня, чтобы я завтра работал за вас только из-за вашего каприза. Что у вас запланировано на завтра?

– Я должен… – начинает Пиннеберг. – Мне нужно… – продолжает он. И замолкает, потому что в спешке ему ничего не приходит в голову.

– Вот видите! Я не могу просто так потерять свой бизнес по продаже клевера только потому, что вы не хотите, господин Пиннеберг! Будьте благоразумны.

– Я благоразумен, господин Кляйнхольц. Но я точно не могу.

Господин Кляйнхольц встает, идет к двери и не сводит с бухгалтера своего печального взгляда.

– Я сильно ошибся в вас, господин Пиннеберг, – говорит он. – Сильно ошибся.

И хлопает дверью.

Ягненок, конечно, полностью на стороне своего мужа.

– Как до такого вообще дошло? И вообще, мне кажется, ужасно подло со стороны других так тебя обманывать. На твоем месте я бы сказала начальнику, что Шульц соврал про похороны.

– Так не поступают со своими сослуживцами, Ягненочек.

Она раскаивается:

– Нет, конечно, нет, ты прав. Но Шульцу я бы все высказала все как есть.

– Я скажу, Ягненок, обязательно скажу.

Теперь они оба сидят в электричке до Максфельде. Поезд переполнен, хотя этот поезд отправляется из Духерова в шесть часов утра. И Максфельде с озером и рекой Максе тоже разочаровывают. Шумно, многолюдно и пыльно. Тысячи людей приехали из Плаца, их машины и палатки стоят сотнями на берегу. О лодке уже не может быть и речи, несколько гребных лодок уже давно заняты.

Пиннеберг и его Эмма – молодожены, их сердца еще жаждут уединения. Они находят эту суету ужасной.

– Давай прогуляемся, – предлагает Пиннеберг. – Здесь повсюду леса, вода и горы…

– Но куда?

– Это совершенно неважно. Главное подальше отсюда. Мы что-нибудь найдем.

И они действительно кое-что находят. Сначала лесная тропинка довольно широкая, по ней идет много людей, но Ягненок утверждает, что здесь под буками пахнет грибами, и уводит его в сторону. Они углубляются все дальше в зелень и вдруг оказываются между двумя лесными склонами на лужайке. Они взбираются на другую сторону, держась за руки, и, когда поднимаются наверх, натыкаются на просеку, которая тянется бесконечно глубоко в лес, поднимаясь и спускаясь по холмам. Они продолжают идти дальше.

Над ними медленно и постепенно поднималось солнце, и иногда морской ветер, далеко-далеко с Балтийского моря, врывался в кроны буков и громко шумел. Морской ветер такой же, как и там, где Ягненок жила раньше, – это было давным-давно, и она рассказывала своему Ганнесу о единственном летнем путешествии в своей жизни: девять дней в Верхней Баварии, с тремя подругами.

Он тоже разговорился и рассказал о том, что всегда был одиноким, что не любит свою мать, что она никогда не заботилась о нем и он всегда мешал ей быть с ее любовниками. А у нее была ужасная профессия, она была… Ну, прошло довольно много времени, прежде чем он признался, что она барменша.

После этого Ягненок снова задумалась и почти пожалела о своем письме, потому что барменша – это все же совсем другое, хотя Ягненок и не очень понимала, чем занимаются эти дамы, так как никогда не была в баре, а то, что она слышала о таких женщинах, казалось не соответствующим возрасту матери ее молодого человека. В общем, обращение «уважаемая госпожа» наверняка было бы лучше. Но говорить об этом с Пиннебергом сейчас ей, конечно, не хотелось.

Так они шли довольно долго молча, держась за руки. Но как только это молчание стало тревожным и они начали отдаляться друг от друга, Ягненок сказала:

– Мой мальчик, как мы счастливы! – И подставила ему губы.

Вдруг лес перед ними стал совсем светлым, и когда они вышли на яркое солнце, то оказались на огромной вырубке. Прямо напротив находился высокий песчаный холм. На его вершине группа людей возилась с каким-то странным устройством. Вдруг устройство поднялось и полетело в воздух.

– Параплан! – закричал Пиннеберг. – Ягненок, это параплан!

Он был сильно взволнован и пытался объяснить ей, почему это устройство без мотора поднимается все выше и выше. Но поскольку ему это тоже не было совсем ясно, Ягненок тем более не поняла, но послушно сказала:

– Ага.

И:

– Конечно.

Затем они уселись на лесной опушке и основательно позавтракали из своих пакетов, опустошив термос с кофе. Большая белая птица кружила над ними, поднималась и опускалась, а затем, наконец, приземлилась очень-очень далеко. Люди с вершины холма устремились к ней, путь был довольно долгим, и, когда оба закончили свой завтрак, а Пиннеберг закурил сигарету, они начали возвращать устройство обратно.

– Теперь они снова поднимают его на гору, – объяснил Пиннеберг.

– Но это же ужасно неудобно! Почему он не летит сам?

– Потому что у него нет мотора, Ягненок, это же планер!

– У них нет денег, чтобы купить мотор? Разве мотор такой дорогой? Мне кажется это ужасно неудобным.

– Но, Ягненок… – И он снова хотел объяснить.

Но Ягненок вдруг крепко прижалась к его руке и сказала:

– Ах, как хорошо, что мы друг у друга есть, правда, мальчик мой?

В этот момент произошло следующее:

По песчаной дороге, которая проходила вдоль края леса, тихо и осторожно, словно в войлочных тапочках, подкрадывался автомобиль, и когда они это заметили и смущенно отстранились друг от друга, машина почти поравнялась с ними. Несмотря на то что они теперь должны были видеть лица пассажиров автомобиля в профиль, эти лица были обращены на них. И это были удивленные лица, строгие и возмущенные лица.

Ягненок ничего не поняла, ей показалось, что эти люди выглядят слишком глупо, как будто никогда не видели целующуюся пару, и она не понимала своего мужа, который, бормоча что-то непонятное, вскочил и глубоко поклонился автомобилю.

Но в этот момент, словно по тайному приказу, все лица вдруг повернулись в профиль; никто не обратил внимания на великолепный поклон Пиннеберга, только машина громко загудела, поехала быстрее и исчезла между деревьев и кустов. Они еще раз увидели, как блеснул красный кузовной лак, и все. Она исчезла.

А молодой человек стоял там, мертвенно-бледный, с руками в карманах, и бормотал:

– Мы пропали, Ягненок. Завтра он меня выгонит.

– Кто? Кто?

– Ну, Кляйнхольц же! Ох, боже, ты ведь еще не знаешь. Это были Кляйнхольцы!

– Ох, боже! – Ягненок вздыхает.

– Вот уж не повезло так не повезло.

И затем она обняла своего бедного мальчика и постаралась утешить его так хорошо, как могла.

Как Пиннеберг борется со своим ангелом-хранителем и Марией Кляйнхольц, но уже слишком поздно.

За каждым воскресеньем по пятам следует понедельник, как бы в одиннадцать утра воскресенья тебе ни верилось, что до него еще целая вечность.

Но он приходит, он приходит всегда, все идет своим чередом, и на углу рыночной площади, где Пиннеберг всегда встречает городского секретаря Кранца, он оглядывается. Вот и Кранц подходит. Когда мужчины сближаются, они снимают шляпы, приветствуют друг друга и расходятся.

Пиннеберг смотрит на свою правую руку: золотое кольцо ослепительно сверкает на солнце. Пиннеберг медленно снимает кольцо с пальца, медленно тянется к своему бумажнику, а затем резко передумывает – он захлопывает бумажник и надевает кольцо обратно. С высоко поднятой головой, с обручальным кольцом на безымянном пальце, он шагает навстречу своей судьбе.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Streikbrecher (нем.) – дословно – «нарушитель стачки», от brechen – ломать, прерывать, нарушать и Streik – забастовка – лицо, как правило, нанимаемое на стороне во время забастовки, отказывающееся участвовать в забастовке и поддерживать забастовщиков, занимающее сторону администрации.