Конец времени. Том 1

Он держал за поводья ещё одного бурого коня с заплетённой гривой чёрными лентами.

Торин и Лира приблизились, их шаги потонули в шёпоте листвы. Габриэлла стояла спиной, её силуэт сливался с горизонтом, где небо встречалось с горами. Но прежде чем Торин успел раскрыть рот для приветствия, она резко повернулась. Плащ цвета грозового неба с синевой взметнулся, как крылья ястреба, и воздух вокруг застыл, словно время замедлило бег.

Перед ними предстало живое олицетворение мощи и грации. Среднего роста, но словно выкованная из самой сути войны, Габриэлла казалась выше любого исполина. Её стройная фигура, обтянутая кожаными доспехами цвета тёмно-синего цвета, дышала силой – каждый мускул, каждая линия тела говорили о годах тренировок, но при этом сохраняли изящество пантеры, готовой к прыжку. Длинная коса, перехваченная синей лентой цвета морской бездны, упала на плечо, будто змея, уснувшая после охоты. Лицо – совершенный овал с острыми скулами, будто вырезанными ветром пустыни, – освещалось насмешливой ухмылкой. Губы, чуть приподнятые в уголках, хранили тайну тысячи побед и поражений. Загорелая кожа мерцала под солнцем, как полированная бронза, а глаза, обрамлённых густыми ресницами – сверкали холодным огнём императрицы, знающей себе цену.

На ней не было тяжёлых лат – лишь лёгкий кожаный жилет, подчёркивающий узкую талию, и штаны из мягкой кожи, не стесняющие движений. Обнажённые руки, сильные и изящные, украшал серебряный обруч выше локтя – простой, без узоров, но от этого лишь величавее, как кольцо на лапе орла. Даже её дыхание казалось частью ритма мира – ровным, спокойным, но готовым в любой миг прерваться рывком в бой.

Торин и Лира застыли, будто корни проросли сквозь их подошвы. Молчание повисло плотным полотном, разорванным лишь ржанием коня. Хранитель Габриэллы, Ли-Сун, наблюдал за сценой, скрестив руки на груди. Его улыбка, едва тронувшая губы, напоминала кота, видящего, как мышь замирает перед прыжком.

– Кланяться будем? – Голос Габриэллы прозвучал, как звон хрустального клинка, рассекающий тишину. В нём смешались насмешка, сталь и что-то неуловимо-тёплое, будто искра костра в ледяной ночи.

Они вздрогнули, словно очнувшись от сна. Торин и Лира синхронно склонились в поклоне, их спины напряглись, будто под тяжестью невидимого меча.

– Прости нас, командующая! – их голоса слились, как эхо в ущелье.

Габриэлла махнула рукой, и жест её был подобен взмаху крыла – резкий, но исполненный скрытой грации.

– Ладно, хватит формальностей.

Подняв головы, они увидели, как она кивает в сторону Ли-Суна. Тот, не меняя позы, бросил поводья бурого коня Торину. Жеребец фыркнул, будто смеясь над их замешательством.

– Это Ли-Сун. И ваш конь. – Габриэлла слегка прищюрилась. – Думаю, одного на двоих хватит. Это же не проблема?

Её улыбка стала шире, обнажив белые зубы, острые, как кинжалы. Это не был вопрос. Это был приказ, завёрнутый в шёлк насмешки.

Ли-Сун, наконец сдвинувшись с места, легко вскочил на своего коня цвета тёмного шоколада. Плащ его взметнулся, и на мгновение показалось, что за спиной у него выросли тенистые крылья.

А Габриэлла уже сидела в седле, её коса колыхалась в такт шагам жеребца. Она не оглянулась, но её голос донёсся, как обещание бури:

– Не отставайте. Я не люблю ждать.

И словно в ответ, её конь рванул вперёд, оставив за собой шлейф пыли и недосказанности.

***

Кони мчались, быстрее, чем ветер рвёт паруса, оставляя за собой облачка пыли, окрашенные в багрянец клонящегося к закату второго солнца. Когда огненно-рыжее свеило, коснулось горизонта, перед путниками выросли скалы-исполины – чёрные, словно выкованные из ночи. Тонкая тропа вилась меж камней, как змея, забывшая дорогу домой.

Габриэлла первой поднялась на выступ, где плоский каменный «пол» пещеры уходил под навес, похожий на полураскрытую ладонь великана. Она спешилась одним плавным движением, будто её тело и конь были частями одного механизма.

– Разведи костёр, – бросила она Лире, даже не обернувшись. Её голос звучал, как звон стали о камень – коротко, жёстко, без права на вопрос.

Лира, привыкший к приказам, молча принялся собирать хворост. Дрова, похожие на кости древних деревьев, хрустели под его пальцами.

Тем временем Ли-Сун, будто тень Габриэллы, подкатил к месту костра несколько плоских камней. Каждый булыжник, тяжёлый, как грех, он двигал с лёгкостью ребёнка, перебирающего ракушки.

– В сумке на вашем коне есть покрывала, – сказал он Торину, указывая на бурого коня. – Накройте ими камни.

Торин кивнул, его чёрный глаз мерцал, как уголь в пепле. Покрывала, сотканные из шерсти священных овец города Света, оказались мягкими, как облака, и тёплыми, словно прикосновение матери.

Когда костёр разгорелся, языки плава затанцевали, отбрасывая тени на стены пещеры. Ли-Сун, не тратя слов, вытащил из своей походной сумки заранее приготовленную еду. Лепёшки из ячменя, тонкие, как пергамент, пропитанные мёдом и посыпанные толчёными орехами. Полоски вяленого мяса, завёрнутые в листья чертополоха – острота трав смягчала солёность. Сушёные ягоды цвета запёкшейся крови, сладкие, как воспоминания о мире.

Он молча раздал еду, его движения были точны, как удары метронома. Лепёшки хрустели, рассыпаясь сладкой пылью на пальцах, а мясо пахло дымом дальних костров.

Габриэлла сидела, прислонившись к скале, её профиль рисовался на фоне пламени, как рельеф древней богини войны. Она держала кусок м\са, но не ела – смотрела на огонь, будто читала в нём судьбы.

Торин и Лира, сидя на покрывалах, ели молча. Тени от костра плясали на их лицах, превращая морщины усталости в руны временных испытаний. Даже кони, привязанные у входа в пещеру, жевали овёс в тишине, будто боясь нарушить ритуал молчаливого братства.

Звёзды зажглись над скалами, холодные и безучастные, как глаза забытых богов. Но здесь, у костра, под чёрным сводом пещеры, тепло плава и хруст лепёшек создавали иллюзию защищённости – хрупкой, как паутина, но бесценной.

Торин медленно пережёвывал полоску вяленого мяса, его взгляд, словно шило, впивался в Ли-Суна. Хранитель, однако, оставался невозмутим – его челюсти двигались с механической точностью, будто он был создан лишь для того, чтобы поглощать пищу и молчать. Огонь костра играл на его скулах, оттеняя шрам-символ на правом плече – две дуги, сплетённые в вечном танце, касаясь серединами друг друга и устремляя свои концы в противоположные стороны.

– Ты из рода Илдвайн, – наконец произнёс Торин. Слово «Илдвайн» – древнее, забытое, означавшее «две реки в одном русле» – повисло в воздухе, будто высеченное из мрамора.

Ли-Сун лишь поднял взгляд, золотистые глаза сверкнули, как лезвия в темноте. Но он не перестал жевать, словно вопрос был недостоин даже мимолётной паузы.

– Книги говорят, ваш род вымер, – продолжил Торин, не сводя глаз с символа. – Но ты здесь.

Габриэлла, сидевшая напротив, не отрываясь смотрела на пламя. Её пальцы сжимали полоску мяса, будто это был свиток с запретными знаниями.

– Не стоит верить всему, что пишут в книгах, – её голос прозвучал мягко, но в нём дрожала сталь, закалённая в годах.

Тишина сгустилась, как дым от костра. Торин изучал символ на плече Ли-Суна – две дуги, соприкасающиеся вершинами, словно крылья феникса, готовые вспорхнуть. Шрам казался рукотворным, но это скорее была врождённая метка, чем нанесённая кем-то отметина.

Габриэлла внезапно протянула руку с мясом к Ли-Суну. Тот повернул голову, его взгляд скользнул от её лица к еде, как ястреб, высматривающий добычу. Через мгновение она усмехнулась, будто читала его мысли сквозь пелену ночи.

– На, – бросила она, и мясо полетело по дуге, будто метательный нож.

Ли-Сун поймал его на лету, его губы дрогнули в мимолётной ухмылке благодарности, и он отправил лакомство в рот, разгрызая с хрустом, от которого по спине побежали мурашки.

Габриэлла встала, её тень, гигантская и зыбкая, поползла по стене пещеры, словно древний дух, пробудившийся от сна. Она бросила подстилку у скалы, лёгким движением накинула плащ и улеглась, повернувшись к стене. Её спина, прямая даже в отдыхе, напоминала клинок, вонзённый в землю – предупреждение всем, кто осмелится приблизиться.

Ли-Сун последовал за ней, как тень за светом. Его подстилка легла рядом, но он не лёг – сел, прислонившись спиной к её спине, словно их тела были частями единого щита. Ногу согнул, положив на колено руку с кинжалом – клинок сверкал, как зуб хищника в свете луны.

Торин и Лира, словно загипнотизированные этим ритуалом, молча последовали примеру. Когда Торин улёгся, его чёрный глаз мерцал, отражая звёзды за входом в пещеру. Лира же, после мига колебаний, подошёл к Ли-Суну.

– Сменить тебя во второй половине ночи? – спросил он, голос его звучал тише шелеста листьев.

Ли-Сун повернул голову, его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по Лире, будто взвешивая каждую крупицу его существа.

– Не стоит, – ответил он, и эти два слова прозвучали как приговор.

Лира кивнул, не настаивая. Он отошёл к своему месту, где уже лежал Торин, его дыхание стало ровным, но чёрный глаз всё ещё светился в темноте, как уголь, зарытый в пепле.

А у костра, где теперь тлели лишь алые угли, символ Илдвайн на плече Ли-Суна казался живым – две дуги сливались в единое целое, напоминая, что даже в тишине есть место тайнам, которые никогда не умрут.

Глава 2

Вулкан Нар-Азкар спал веками, его жерло затянулось коркой застывшей лавы, чёрной и потрескавшейся, как кожа древнего дракона. Склоны, некогда пламеневшие яростью, теперь покрывали серые лишайники-могильщики, а воздух вокруг был тих, словно сама смерть затаила дыхание.

Всего за день до того, как Торин повёл свой караван через каменную долину в близи священного ручья, состоялся Парад Планет.

Из глубины вулкана, где время сплетается с вечностью, потекли ручейки. Сначала тонкие, будто паутина, сотканная из песка и пепла. Они ползли по трещинам в камне, мерцая тусклым золотом, словно жилы расплавленного металла в теле гиганта. Песок шипел, скользя по замёрзшим складкам лавы, и там, где он касался камня, оставались ожоги – чёрные, как провалы в небытие.

Когда первые струйки достигли края жерла, вулкан вздохнул. Не рёвом, а стоном – низким, дрожащим, будто земля вспомнила боль. Из расщелины вырвался столб пепла, песка и дыма, переплетённых в спираль. Воздух наполнился сладковатым запахом, напоминающим гниющие персики, пропитанные мёдом. Это была вонь разложения, прикрытая маской нектара.

Потоки песка поползли по склонам, выписывая разные узоры: спирали, закрученные против часовой стрелки – символы обратного хода времени; зигзаги, похожие на молнии, но без грома – беззвучные угрозы; круги с точкой в центре – глаза, следящие из недр.

У подножия, где лава когда-то застыла волнами, первая капля коснулась камня. Она дрогнула, как ртуть, и начала вращаться, собирая вокруг себя песок, осколки вулканического стекла и нечто иное – крупицы искажённого времени, вырвавшиеся из разломов реальности.

Капля росла, пульсируя, будто сердце нерождённого демона. Стекло впивалось в неё, образуя рёбра, песок сплетался в мускулы, пепел – в кожу. Кости, неизвестно чьи – то ли человеческие, то ли звериные – выросли из ничего, скрипя, как ржавые шестерни.

Существо дергалось в конвульсиях, его форма менялась с каждым вздохом. То это был скорпион с клешнями из обсидиана. То птица без перьев, с крыльями из колючей проволоки.

Наконец оно застыло – гибрид всех кошмаров. Тело – песчаное, сквозь которое просвечивали дыры, словно черви проели ткань реальности. Глаза – два мерцающих вихря, затягивающие взгляд в пустоту. Из пасти, усеянной стеклянными зубами, капала чёрная смола, оставляющая на камне дымящиеся узоры-проклятия.

Чудище стало ползать у подножья вулкан, будто не знало куда податься.

Все это происходило под мертвенным светом Парада Планет – редкого явления, когда два солнца и луна выстроились в идеальную линию с миром Детей Света и Ночи.

Первое солнце, багровое, как раскалённый уголь, висело прямо над жерлом, отбрасывая длинные кровавые тени.

Второе, холодное и сизое, как лезвие ножа, стояло чуть ниже, его свет преломлялся в дыму, создавая над вулканом мерцающий ореол.

Луна, чёрная, с ржавыми прожилками, казалась зрачком гигантского ока, взирающего на рождение кошмара.

После того, как первое чудище полностью обрело свои формы, прошло время – может, час, может, вечность. Затем из жерла выползла вторая капля. Она повторила путь своего предшественника. Но в этот раз всё было немного иначе.

Тело – сплетённое из осколков застывшей лавы, скреплённых чёрной смолой. Глаза – пустые воронки, в которых мерцали отражения несуществующих звёзд. Чудище двинулось за первым, оставляя за собой трещины в камне, будто время гнило под его шагами.

Третье чудище появилось быстрее. Минуты, а не часы. Оно родилось из очередной капли. Затем четвёртое. Пятое. Шестое…

С каждым новым чудищем интервалы сокращались. Они вырывались из жерла, как пули из ствола. Вот уже у вулкана ползали разные твари: существо с крыльями из рваного пергамента; чудище, чьи конечности были скручены в спирали, как сломанные пружины; длинное, как змея, но с сотней суставов, ломающихся при движении.

Когда их стало две дюжины, всё замерло. Вулкан перестал извергать новых тварей. Чудища застыли, будто ожидая команды. Даже ветер стих, и песок завис в воздухе, как в стеклянной сфере. Небесная механика подходила к кульминации. Багровое солнце коснулось луны, окрасив её в цвет запёкшейся крови. Сизое светило померкло, словно его затянуло в воронку. Тени стали слишком длинными, протянувшись к оазисам и городам, как щупальца.

Воздух густел, наполняясь сладковатым запахом гниющей меди. Последние минуты Парада Планет тикали, но мир уже понял: это не конец, а затишье перед финальным актом.

И вот у подножия вулкана, где тени трёх светил сплелись в зловещий узор, песок и пепел закружились в медленном вальсе. Спираль, рождённая из разрывов реальности, взметнулась к небу, вбирая в себя осколки времени – обрывки вчерашних рассветов, обугленные мгновения давно умерших эпох. Вихрь звенел, как тысяча разбитых часов, а внутри его сердцевины мерцали песчинки-звёзды, каждая – искра из иного измерения.

Постепенно воронка сгустилась, и в её центре проступил силуэт. Сначала – абрис атлетичного тела, выточенного словно из янтаря и ночи. Потом – детали.

Кожа, мерцающая, как позолота пустыни на рассвете. Каждая частица песка, сплавившись в плоть, стала микроскопическим кристаллом, переливающимся оттенками меди, охры и тлеющего угля.

Мускулы, словно высеченные богом-кузнецом: рельефный торс, узкие бёдра, плечи, готовые принять тяжесть миров. Даже в неподвижности его тело дышало силой, напоминая сжатую пружину, готовую распрямиться в смертельном прыжке.

Лицо – совершенная гармония ярости и соблазна. Резкие скулы, будто вырезанные ветром из скал, обрамляли губы, полные и мягкие, как лепестки чёрного лотоса. Прямой нос, будто отлитый из бронзы, и брови, изогнутые, как клинки.

Он открыл глаза.

Ворак-Тал – так звучало его имя на языке, забытом ещё до рождения звёзд. «Пожирающий время» – шептали его губы, и от этого слова трескались камни.

Его взгляд был двойной бездной. Глаза – два багровых вихря, где вместо зрачков плясали отражения умирающих солнц. Они горели жаром вулканической лавы, но в их глубине мерцал холод вечности. Волосы, короткие и песчано-золотистые, словно впитали сам свет пустыни, обрамляли лицо, подчёркивая его неестественную, гипнотическую красоту.

Он сделал шаг вперёд, и воздух вокруг запел. Не песню, а стон – протяжный, как скрип врат в иные миры. Его кожа излучала тепло, но там, где ступали его ноги, трава чернела и рассыпалась в прах. Запах сладкой гнили, исходивший от него, смешивался с ароматом спелых персиков, создавая дурманящий коктейль.

Пожиратель Времени стоял, озирая мир, который теперь принадлежал ему. Его грудь поднялась в первом вдохе. Ворак-Тал улыбнулся. Губы его приоткрылись, обнажив зубы – идеальные, белые, но с налётом пепла на кончиках. В этой улыбке не было ни злобы, ни радости. Только голод.

А позади, в жерле вулкана, чёрный дым сплёлся в подобие короны. Нар-Азкар склонился перед своим господином.

***

Оазис Ал-Шари был жемчужиной в пустыне. Пальмы с серебристой корой, озеро, чья вода переливалась всеми оттенками сапфира, и птицы Илтари – живые радуги. Их перья меняли цвет от кроваво-красного на рассвете до глубокого индиго в полночь. Крылья, размахом втрое превышавшие человеческий рост, заканчивались острыми, как кривые кинжалы, перьями-лезвиями. Клювы, позолоченные солнцем, могли проткнуть сталь, а их песни заставляли время замедляться. Они пили не воду, а роса снов, собранную с ночных цветов.

Пятеро Детей Ночи стояли на страже. Их волосы были заплетены в косы с вплетёнными перьями Илтари. Когда прозвучал первый крик тревоги, они бросились на защиту священных птиц. Их кости затрещали, перестраиваясь в гибрид человека и птицы. Из спин вырывались крылья – не пернатые, а кожистые с шипами вдоль хребта. Пальцы удлинялись, превращаясь в когти, способные разорвать камень. Глаза становились полностью чёрными, как бездонные колодцы. Они стали ночными гарпиями – прекрасными и ужасными.

Чудища пришли из песков. Они были гибридами скорпиона и стервятника. Тела были покрытые хитиновыми пластинами, сочащимися чёрной смолой. Хвосты – с клешнями, искривлёнными в спирали времени. Глаза – сотни крошечных линз, видящих прошлое и будущее одновременно.

Крики Илтари разорвали тишину. Одна из птиц, пьющая росу, была пронзена хвостом чудовища. Её перья вспыхнули, как факел, осветив ужас на лицах смотрителей. Старший из них, Карид, взвыл от боли – он почувствовал гибель птицы, будто свою собственную.

Лираэль, единственная женщина в отряде, впилась когтями в спину чудища, пытаясь разорвать его на части. Но тварь, извиваясь, отшвырнула её в озеро. Вынырнув, Лираэль обнаружила, что половина её крыла был оторвана.

Трое Илтари погибли, их тела превратились в песок. Стражи отчаянно сражались, но твари были живучие и быстрые. Они лишались конечностей, но продолжали нападать.

В итоге выжил только Дарвин, младший из смотрителей. Его крыло было сломано, когти – обломаны, но, когда последнее чудище попытался схватить птенца Илтари, он взревел.

Превращение стало полным. Кожа покрылась перьями цвета воронёной стали. Клюв вырос изо рта, заменив челюсти. Он вонзился в тварь, разрывая её на части, пока от неё не остались лишь песок и пепел.

Оазис лежал в руинах. Вода озера почернела, пальмы сгнили за минуты, а из целого семейства Илтари остался лишь один птенец, дрожащий под телом Дарвина. Смотритель, снова принявший человеческий облик, сидел на коленях, сжимая в руках горсть песка – всё, что осталось от птиц. Вокруг были тела его собратьев и чёрные пятна жижи с песком и пеплом. На его груди пылали свежие шрамы.

***

Рассвет раскрасил небо в пастельные тона, когда отряд достиг края долины. Скалы, словно исполинские стражи, расступились, открывая вид на Лес Вечных Теней – чёрную стену древних деревьев, чьи стволы, покрытые бархатистой корой цвета запекшейся крови, уходили ввысь, теряясь в тумане. Ветви сплетались в плотный полог, сквозь который не пробивался даже намёк на свет. Лес тянулся в обе стороны до горизонта, как шов, сшивающий края мира.

Габриэлла остановила коня в нескольких шагах от первой линии деревьев. Её взгляд скользнул по стволам, будто выискивая незримые метки.

– Дальше пешком, – скомандовала она, спрыгнув на землю. Голос её звучал тихо, но железно, как звон скрещённых клинков.

Она подошла к своему жеребцу, чья грива переливалась серебром в утренних лучах. Пальцы её скользнули по уздечке, освобождая её с ловкостью, отточенной годами. Затем она взяла голову коня в ладони, прижала лоб к его тёплой шерсти между глаз. Губы её зашевелились, произнося слова, которых не слышал даже ветер – древний шёпот, понятный лишь тем, кто рождён сливаться с духом зверя. Конь фыркнул, брызнув росой с ресниц, и отступил, будто получив приказ из иного мира.

– Вперёд, – кивнула Габриэлла, отпуская его.

Кони рванули прочь, их копыта выбивали ритм, напоминающий бегство. Лишь эхо осталось в воздухе, да облачко пыли, медленно оседающее на траву.

Габриэлла обернулась к Торину. Улыбка тронула её губы – недобрая, острая, как лезвие, заточенное на точиле опасности.

– Пора ступить на земли Детей Ночи, – сказала она, и в её голосе зазвучало что-то вроде вызова – себе, им, может, самому лесу. И двинулась впедёт.

Перед самым входом в лес, когда уже один шаг – и она переступит незримую черту, Габриэлла вдруг замерла. Её спина напряглась, словно под невидимым ударом, а пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Она обернулась так резко, что её коса взметнулась, как хлыст, а тень от неё на миг перекрыла свет, падающий на лица Торина и Лиры.

– Вы же знаете главное правило земель Детей Ночи? – её голос прозвучал тихо, но с такой железной интонацией, что даже воздух вокруг будто застыл.

Она не ждала ответа. Её глаза, холодные и острые, как лезвия, скользнули по их лицам, выискивая малейший признак сомнения.

– Любое живое существо, что вам встретится – священно. – Каждое слово падало, как камень в бездонный колодец. – Вы не смеете причинять ему вред. Даже если оно будет с хорошим аппетитом жевать вашу ногу.

В её голосе не было шутки. Только предупреждение, выкованное из стали и опыта.

Она сделала паузу, давая им прочувствовать вес своих слов.

– Мне не нужно говорить, каково наказание за причинение вреда священным животным земель Ночи?

Вопрос повис в воздухе, наполненный невысказанными ужасами. Все прекрасно понимали.

Торин побледнел, его пальцы непроизвольно дрогнули, будто он уже чувствовал на своей шее холод лезвия, которое обрушится на него за нарушение закона. Лира же лишь молча кивнул.

Габриэлла задержала на них взгляд ещё на мгновение. Потом, не сказав больше ни слова, она развернулась и переступила границу.

Тень леса поглотила её сразу, будто она шагнула не под сень деревьев, а в пасть какого-то древнего исполина. Ли-Сун последовал за ней без колебаний, его плащ слился с полумраком.

Торин и Лира замерли на краю. Воздух здесь пах иначе – влажным мхом, гниющими грибами и чем-то металлическим, будто кровь старинных битв всё ещё сочилась из корней. Лира коснулся рукояти меча, а Торин повернулся к нему и почти шёпотом произнёс:

– Идём, – и они шагнули под сень деревьев.

Лес, в который они вошли, был словно соткан из другого времени – древнего, забытого, где природа подчинялась иным ритмам.

Деревья-исполины тянулись к небу, их стволы, покрытые мхом, переливались изумрудом с серебряными искрами, будто кто-то рассыпал по коре звёздную пыль. Кора то темнела до глубокого бурого, как старая кровь, то светлела до пепельных оттенков, напоминая кожу древних духов. Кроны, широкие и тяжёлые, сплетались в живой потолок, сквозь который лишь изредка пробивались тонкие золотые нити солнечного света, падающие на землю, как благословение.

Листья здесь были не просто зелёными – они переливались всеми оттенками жизни: от бледных, почти прозрачных, до густых, тёмных, словно вырезанных из ночи. Длинные иглы хвойных деревьев сверкали, будто покрытые инеем, хотя вокруг было тепло.

Цветы росли у подножий стволов или прямо на них, будто украшения, вышитые самой природой. Их лепестки – багровые, как закат перед бурей, оранжевые, как пламя в пещере, малиновые, как вино, разлитое на бархате – казались неестественно яркими в этом полумраке.

Лес дышал.

Тихий шелест листвы, похожий на шёпот, наполнял воздух. Светлячки, больше похожие на крошечных фей, мерцали в воздухе, их крылья переливались, как шёлк. Странные насекомые – нечто среднее между бабочкой и стрекозой, с узорчатыми крыльями, словно расписанными невидимым художником, – порхали между ветвей. Муравьи с панцирями, отливающими синевой, деловито сновали по коре, их движения напоминали ритм какого-то тайного ритуала.

Птицы, невидимые среди листвы, пели мелодии, от которых кровь стыла в жилах – то ли от красоты, то ли от предчувствия. Их голоса переплетались в странные, гипнотические напевы, будто лес сам напевал им колыбельную.